Румыния

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Румыния

30 марта, совершив марш Лядово-Секуляны-Мендыковцы-Болбоки, к 21 часу полк сосредоточился на юго-западной окраине районного центра Бричаны. Ночью вряд ли кто заметил, как мы спокойно переехали по мосту через Днестр без стрельбы и криков «ура». Это уже была Молдавия — родина фельдшера батальона, нашей Оли Дейкун из города Бельцы, начавшей войну на своей земле в первые дни войны и завершившей ее под Будапештом. Она теперь постоянно выручала штаб в общении с местным населением здесь, в Бричанах, и после — на территории Румынии, куда мы вступили самыми первыми.

Здесь у нас была не просто дневка, а трехдневка, по непонятным для нас причинам. Может, наш тогдашний народный комиссар по иностранным делам Молотов В. М. решал вопросы вторжения на территорию соседнего государства, но Румыния оставалась союзницей Германии. Одним словом, в этом местечке, именуемом по-украински, в равной пропорции проживали три национальности: молдаване, украинцы и евреи. Пройдя с боями шесть областей Украины, мы впервые увидели на площади много евреев, а в базарных палатках, в качестве торговцев, только их. Между собой они разговаривали на идиш.

Штаб полка разместился в просторном домике украинской бездетной семьи. Рано утром в штабе полка уже был ПНШ-4 Пистрак Иойл Зенделевич. Его распирало чувство восторга, ибо он здесь встретил нескольких родственников  и знакомых, так как сам был родом из этих мест. Первым вопросом у него был: «Ты когда-нибудь ел фаршированную щуку?» Я ответил, что ел у себя на Кубани форель жареную и вареную, но он заверил, что все это не то по сравнению с фаршированной щукой, приготовленной на еврейской кухне. Поэтому он приглашает меня к своим друзьям на вечер как самого почетного гостя. Я дал согласие, ибо понимал, что отказываться бесполезно. Появился запыхавшийся писарь Евдокимов и спросил, есть ли у меня деньги. Я вынул пачку советских ассигнаций, так как впервые с сорок первого года появилась в них необходимость на переднем крае. Борис с Сеней убежали на рынок, прихватив большую хозяйскую корзину. Вскоре они вернулись с полной корзиной всякой еды. В центре корзины стояла трехлитровая бутыль самогона, вокруг нее украинское сало, окорок, яйца, белые ковриги хлеба и даже домашняя колбаса. Я удивился такому огромному количеству выпивки и снеди всего лишь за пару сотен рублей. Оказалось, что торгаши, не зная теперешнего курса рубля, начали продавать по довоенным ценам нашего родного отечества. Но, видя огромный спрос, они с каждым новым покупателем набавляли цену и к вечеру довели ее примерно до цен Союза. Почти все их запасы были раскуплены офицерами всей дивизии.

Все помощники начальника штаба обалдели от вида корзины с провиантом, и мы решили кутнуть. Спрашиваю хозяйку: есть л и у тебя большая сковородка для яичницы? Она погремела в посуде и вынула большой противень. Прошу ее помочь сделать нам огромную «яешню» на десять человек с салом и колбасой. Но она заявляет, что топки «ныма». Я уже видел, что под сараем лежит большая куча кизяков, которыми был прикрыт штабель дров. Вижу, что она чем-то недовольна и явно с неприязнью относится к нашему приходу. Спрашиваю откровенно: «Ты что — не рада нашему приходу?» И слышу вместо ответа вопрос: «Це шош, тыпэр мого чоловика забэрэтэ на вийну?». «А как же, не все ж ему сидеть биля твоей юбки с сорок першого року, хай и вин повоюе». «Так там же його можуть и убыты?». «А як же, каждый день вбывають кого-нэбудь». «Ну вот, а ще пытаетэ, чи рада вам, чи ни. Черт вам рад!» — так примерно закончила диспут та тридцатилетняя молодуха.  

Такое откровение для нас было внове. Сам хозяин возился у печки и все слышал, но даже он не мог ей что-либо возразить, ибо был у нее под пятой. Свидетелями нашего диалога были почти все ПНШ полка, начальники служб, писарь, старший связной, сержант Митрюшкин и посыльные. Митрюшкин был и комендантом штаба. Он взял автомат и скомандовал ей следовать за хату. Она была так ошеломлена, что даже не делала попыток сопротивляться и пошла впереди. Окликнув его, я дал понять, что убивать не следует, но попугать нужно, он кивком головы подтвердил. Минут через пять за домом раздалась пара хлопков из автомата. Хозяин дома бросился под сарай, начал носить поленья дров и затопил печь.

Потом сержант рассказал подробности. За домом она очнулась и принялась просить прощение. Но Митрюшкин уже завязывал ей глаза платком. Потом привязал ее к стволу абрикоса и сделал пару выстрелов в землю. От страха она повисла на веревках. После ее муж отвязал и огородами отвел к родственникам. Это был самый лучший для нее исход по сравнению с возможным, если бы она попала в руки особистов. Она выразила то, о чем думали и другие, но боялись сказать. Тем более проживали все они почти три года под протекторатом румынского короля Михая Первого, у которого даже евреи были под защитой государства.

Наступил вечер, и явился за мной Пистрак, неся зажженную карбидную лампу-фонарь, чтобы в темноте освещать мне дорогу. Привел меня на базарную площадь, спустились мы в подвальное помещение, где во всю длину комнаты стоял стол, накрытый яствами. Я был посажен в торце стола. Ни одного слова я не понимал, так как все говорили на родном языке. Некоторые фразы лейтенант мне переводил. В другое время я бы охотно и много съел из еврейской кухни, но из-за обильной еды весь день я был сыт, и только попробовал, какие смог, блюда. Пистрак представил меня чуть ли не заместителем самого Сталина или Жукова, и все с восторгом осматривали меня. Здесь он вторично выразил надежду, что раз я его «породил», назначив ПНШ-4, то только я один вправе и убрать его с должности, хотя уже прошел месяц, как майор Никифоров был назначен начальником штаба.  

Следующий день оказался примечательным тем, что в дивизию вернулся старший лейтенант Ламко Тихон Федорович, отсутствовавший с декабря. Он прибыл в штаб дивизии, где за ним сохранялась его штатная должность, — старшего помощника начальника оперативного отделения штаба дивизии. Кстати, он был и секретарем партийной организации штаба. Там ему вручили вместо героя орден Красного Знамени, и он решил его «обмыть» в том полку, в котором был к ордену представлен. Кроме того, у меня под опекой находился три с лишним месяца его Сеня — «сын 48-го полка», которого он должен был вернуть к себе. За это время Семен получил в полку медаль «За отвагу», и не просто по разнарядке, а вполне заслуженно. Вдень нашего отхода из Босовки, о котором подробно во второй части книги, мы так и не смогли пообедать из походной кухни. Наш повар оставался в Толстых Рогах, не зная, куда везти обед.

Когда наступила темнота, они решили искать штаб полка, но, когда попытались выехать со двора, на улице затрещали вражеские мотоциклисты-разведчики и сразу отняли карабин у повара и завернули его снова во двор. Открыв крышку котла, они обрадовались готовой горячей пище, побежали в хату за посудой и заставили повара раздавать еду, уходя в помещение на ужин. Во дворе они оставили часового, которому захотелось добавки, и он сам полез черпаком в котел, низко наклонившись, так как котел был установлен не на колесах, а на санках. Повар достал топор для рубки дров и мяса и с силой нанес удар часовому по голове. Часовой не издал и звука, а Сеня, державший вожжи, тронул лошадей и, нахлестывая их, направил на выезд из села. Вскоре они влились в поток наших отходящих войск. А утром Семен взахлеб рассказывал об этом происшествии. Я похвалил его за смелость, тут же написал проект приказа о награждении их обоих медалью «За отвагу» и обоим выдал почетные тогда знаки «Отличный повар», хотя у нашего Сени это был «проходной эпизод» службы. Теперь он с гордостью показывал медаль и знак своему «бате» — Ламко.

Мы тут же решили обмыть их награды. Продукты были, а бутылку шнапса привез с собой Ламко. За столом он рассказывал о своих тыловых приключениях, связанных с удалением автоматной пули из нижней челюсти. Эту операцию  свободно можно было провести даже в медико-санитарном батальоне, но Ламко решил ехать именно в тот сочинский госпиталь, где ее недосмотрели хирурги, вынув четыре пули из тела Ламко, а пятую оставив, полагая, что это касательное ранение в нижнюю челюсть. Год носил вояка эту пулю, потом почувствовал выступ на челюстной кости. Проверили на рентгене и увидели пулю.

По заведенному ритуалу мы обмыли его орден и Сенину медаль. Потом Ламко расстегнул солдатский вещевой мешок, наполненный немецкими трофейными деликатесами. Мы удивились, увидев в нем шоколадные плитки, батончики, непривычное для нас вафельное печенье, конфеты. И хотя все это именовали эрзац-шоколадом, тем не менее у нас на снабжении и эрзаца не имелось. Далее он рассказал о том, как долго догонял нашу дивизию разными видами транспорта. От Гайсина ехал на попутной полуторке. На последнем перегоне устроились на ночлегу одинокой молодухи, и на ужин она предложила бутылку немецкого шнапса. В передней оставила спать шофера, а с офицером сама предпочла провести ноченьку во второй комнате.

К кровати еле можно было пройти, так как все было заставлено ящиками и мешками. «Я поинтересовался, что это за склад? Хозяйка ответила, что за селом при отходе были взорваны железнодорожные пути, и поезд был брошен немцами, ибо подошли два наших танка. Жители узнали, что это все вагоны с продуктами, и за ночь растащили все по домам». И туту Ламко созрела мысль наполнить вещевой мешок шоколадом, а когда хозяйка вышла подоить корову, то шофер успел вынести даже две коробки, в одной из которых было масло, а во второй сыр в тюбиках. По логике вещей это продовольствие было с уманских продовольственных складов. Немецкие интенданты изъяли продукты на украинской земле для своей армии, у них подобрала хохлушка на правах возврата, а у нее реквизировали Ламко и шофер на правах военных трофеев. Мы впервые пили эрзац-кофе с шоколадом. Сеня набил себе карманы батончиками, а остатки мы взяли в медико-санитарную роту, порог которой я переступил впервые.

Я ежедневно работал в штабе полка со старшим врачом медико-санитарной роты капитаном Шлома Петром  Ивановичем по вопросу эвакуации раненых, переброски медперсонала на наиболее важные участки, указывал места развертывания полкового медицинского пункта. Строил медиков в походные колонны, контролировал прохождение ими исходного пункта и всех их знал в лицо и по фамилиям, но из-за стеснительности разговаривать с медичками решился только через десять месяцев от начала формирования дивизии. В заключение дня мыс Ламко помылись в бане с прожаркой белья и обмундирования. За двое суток был помыт в поселковой бане весь полк, поскольку по надписям на стенах и заборах нас нагнали все отставшие люди, транспорт и артиллерия.

Как ни покажется странным, теперь у нас было три батальона, которыми командовали старшие лейтенанты Кошелев, Лысынчук и Герой Советского Союза Кравцов, все еще не получивший Золотую Звезду, которых, как и всего, у нас на всех не хватало. Читатель, вспомни замечательную песенку Булата Окуджавы про короля, который пошел на войну, потерял в сражениях солдат, но захватил мешок пряников в качестве трофеев, с которыми пил чай, приговаривая, что «пряников все равно не хватит на всех». Пророческими были и останутся слова этой песенки. Велик был наш самый выдающийся Бард!.. Хвала и вечная память этому певцу-самородку и ветерану войны, на века. Если бы он написал только одно стихотворение — «Мы за ценой не постоим», и то стал бы живым классиком.

Русский выйдет за Прут, а румын — за Серет... Так шутили мы старой присказкой, видимо со времен походов Суворова на этой земле. 3 апреля дивизия выступила далее на Запад. Проходим Грумызень, Глина Мика, Липкань. Перед нами река Прут. По ней проходит Государственная граница. На мосту, конечно, румыны или немцы взорвали один пролет, но наши саперы сделали помост из досок, и пехота успешно переправляется безо всякого сопротивления противника. Для обозов нашли брод, и они вскоре догнали нас на марше. В 17 часов штабные подразделения, 1-й стрелковый батальон и артиллерия сосредоточились в селе Исновэц, 2-й и 3-й батальоны — в Крайничений. Назначаем комендантов этих населенных пунктов — еще появилось совсем непривычное для нас дело. Батальонные обозы уже со своими подразделениями, а полковые, как и вся полковая  артиллерия, все еще на марше. На следующий день получили указание доукомплектовать лошадьми взвод конной разведки за счет местных ресурсов. Это нетрудно: бежавший местный боярин оставил своих лошадей на попечение конюха. В его доме мы разместили штаб. В комнатах чисто, есть мука и другие продукты. Местные жители очень боялись нашего прихода и прятались в погребах, но при более близком знакомстве стали вполне лояльными к нам, как и мы к ним. Пропаганда против нас велась обычная, что придут «Советы с рогами», имея в виду буденновские шлемы, которые, кстати, были отменены еще после финских событий.

Чтобы не бездельничали, офицеров выводили на рекогносцировку местности. Ночами все еще бывали заморозки, в тени еще лежал снег, хотя днем он подтаивал. Начальник штаба очень редко бывал в штабе, проживая в отдельном доме. Командир все это видел, но почему-то не решался проявлять требовательность. Мы даже не знали, откуда и с какой должности прибыл майор Никифоров. Все документы он подписывал без исправлений, а в самом штабе без него с утра до полуночи кипела оперативная работа по управлению батальонами, шли ответы на запросы из штаба дивизии, регулярно писались боевые донесения.

В первый рабочий день явились две наших дамы с «челобитной»: отпустить их домой. Это была повариха Петровна, которая так и заявила: «Я Родину освободила, дальше пускай моя дочь освобождает Европу, она тоже год на фронте, где-то на другом участке. Ас меня довольно и того, что я приняла участие в боях на территории шести областей Украины». Петровне было лет за тридцать пять, и она вполне бы могла остаться еще на фронте, но погиб ее возлюбленный, старшина Борисенко, и оплакала она его у братской могилы в местечке Виноград. Поначалу он был командиром комендантского взвода, а потом Бунтин взял его к себе адъютантом. Разница в возрасте у них была примерно лет на восемь в пользу Петровны, но это не мешало ей готовить вкусную еду офицерам штаба, а ему помогать организовывать порядок на командном пункте. Второй претенденткой на «дембель» была радистка Рая Хабачек. Она прошла с полком от Воронежской области до Румынии.  

Уже в первых боях на нее «положил глаз» командир штабного взвода связи старший сержант Бережной Александр. Он занимал офицерскую должность и неплохо с ней справлялся, так как хорошо знал свое дело, был отважен в бою и пользовался авторитетом в роте и штабе.

Фронтовые связи в пехоте не очень долго остаются незамеченными. Еще командир полка майор Кузминов заметил эту любовь и спросил взводного об их отношениях. Бережной все рассказал командиру откровенно. Михаил Яковлевич в шутку распорядился: «А тебе, Лебединцев, нужно отдать об их браке распоряжение в приказе, чтобы все знали и больше не приставали к Рае с любовью». Конечно, это была шутка, так как такие отношения приказом не оформлялись. В бою под Белой Церковью Бережной получил тяжелое ранение в область бедра и был отправлен в тыловой госпиталь на излечение. А Рая осталась в строю, хотя и была уже «с икрой», и дотянула по своей неопытности до семимесячной беременности. Ее нужно было отправить еще до нашего беспримерного марша, а то и раньше. Ведь каждый день над всеми в пехоте витает угроза гибели от осколка и пули. А тут уже две жизни. Но мы были настолько необразованными в правовом отношении, что сейчас могут и не поверить в такое. Рыжая Инка вскоре после пленения Ершова (о них во второй части) каким-то образом перешла в другой полк и дотянула беременность до восьми месяцев. О порядке увольнения беременных женщин никто не имел понятия даже в штабе дивизии.

Я написал приказ об их награждении медалями «За боевые заслуги», хотя они достойны были и медалей «За отвагу», но таковых не имелось в наличии. В придачу вручил одной знак «Отличный повар», а Рае — «Отличный связист». Командир полка сам лично вручил им самые  младшие награды. Они же, по нашей дремучей нерасторопности, обязаны были быть награжденными уже за форсирование Днепра в обязательном порядке, но этого не сделали по вине командира роты и начальника связи, который, правда, там и погиб. Я попросил наказать за этот просчет командира роты связи. Правда, сами награжденные отнеслись к наградам с полным безразличием. Таковы мы во всем...

В это время в штаб зашел румын, один из батраков бежавшего хозяина-боярина и упал на колени передо мной. Я велел ему встать, и он принялся мне что-то объяснять, чего я не мог понять. При штабе находилась Ольга Дейкун, и она перевела мне жалобу слуги. Оказалось, что наш повозочный Аким брал овес для лошадей с барского амбара, против чего слуга не возражал. Но в зерне оказались четыре спрятанные подковы с ковочными гвоздями, и Аким взял их себе про запас. Вот против этого и восстал батрак. Он молчал, когда взяли несколько лошадей, овес, но подковы были из железа, которое в Румынии ценилось дорого. Повозочный Аким подтвердил, что так и было. У нас перебоев с ковочными материалами не было, и я предложил Акиму тут же принести и вернуть подковы, что он и сделал в моем присутствии. Но Аким тут же принес полный мешок и при батраке высыпал из него содержимое. Мешок тоже был спрятан в закроме и засыпан овсом. В нем оказалась форма румынского лейтенанта с сапогами и парадным поясным ремнем из позолоченной канители. (Из него портной сделал нам позднее повседневные золотые погоны на весь штаб.) Кроме того, в мешке было несколько шелковых платьев, модельная женская обувь и всевозможное женское нательное белье. Слуга стоял и смотрел совсем безразлично. Я предложил нашим увольняемым женщинам взять это себе, разделив поровну, но они спросили: «А зачем оно нам?». «Да хотя бы на распашонки будущему малышу», — сказал я. Но и тут Рая сказала, что уже заготовила белье из парашютного шелка, что брали в немецких землянках, обитых парашютами наших погибших десантников. Вот таково было отношение наших «солдат в юбках» к чужому добру, как, впрочем, и к своим, вполне заслуженным наградам. В то время мы еще очень много не понимали.  

Я поручил коменданту остановить любую машину, едущую в тыл, и довезти их до ближайшей железнодорожной станции. С Раей у меня было множество встреч на Кубанской земле, как и с Бережным тоже. Он проживал в Ставрополе с другой семьей, как и Рая с другим мужем, — сельским механизатором. Не смогла найтись Петровна, как и многие-многие другие. Особенно я жалею, что не откликнулись и оба моих писаря, Сашка и Борис, так как я в архивах и в списках дивизии не смог их найти, впрочем, как и себя самого. Поскольку таких списков вообще не было в штабе.

В этой связи я хочу сказать несколько слов об этом селе Исновэц. Первой в него вошла разведка. На деревенской площади зашли в сельскую управу, где не было ни души. В ту пору у них каждое государственное учреждение украшали пять портретов: царствующего короля Михая Первого, отца Кароля, матери Елены, бабушки Марии и деда Фердинанда. Если я немного перепутал с родословной, то все имена назвал правильно. Все они были в одинаковых рамках, выглядели вполне презентабельно.

Но мы видели в них прежде всего эксплуататоров, и разведчики прострелили каждый «патрет». Потом принялись выгружать все метрические и хозяйственные книги на замечательной мелованной финской бумаге, в очень прочных переплетах. Безжалостно вырвали все исписанные листы, а чистые с обложками принесли в штаб по старой привычке. Кстати, должен сообщить, что именно в тех книгах наши писари и делопроизводители впервые завели журналы учета офицерского, рядового и сержантского состава, а также книги безвозвратных потерь, списки учета награжденных и т. д. и т. п. Они и сейчас красуются на полках архива Министерства обороны в городе Подольске, как живой укор нашей бедности и неподготовленности к войне не только в вооружении, перевязочных пакетах, боеприпасах, флягах, которые одно время выдавали даже стеклянные. У нас в страшном дефиците была обычная писчая бумага, а те книги так и остались в прочных переплетах, оклеенных крепкой тканью в черную и зеленую полоски.

Сельское население Румынии жило в ту пору гораздо беднее, чем городское, но продовольствия имело вполне достаточно. Правда, было много домашних носимых вещей из полотна и сукна домашнего ткачества, а на ногах  были лапти из невыделанной кожи. Рубахи и штаны были из белого домотканого полотна, кафтаны — из домашнего сукна, но почти у всех были фетровые шляпы или высокие барашковые конические шапки типа полковничьих папах. Женский наряд немного напоминал украинские расшитые блузки и юбки. Основной едой румынской кухни была мамалыга из кукурузной муки, которая заменяла им хлеб. Ели они ее тогда в горячем и холодном виде, нарезая не ножом, а ниткой, употребляя с молоком, простоквашей, сметаной, брынзой. Однако набор блюд был не богат.

Накануне Пасхи из батальона нам прислали в подарок небольшой бочоночек вина, и мы решили «кутнуть». Хозяйка сначала приняла нас настороженно. Единственную взрослую дочь она отослала в городок Сучава в надежде, что туда русские не дойдут, Но дочь вернулась ночью и сообщила, что русских там больше, чем здесь. Видя наши скромные пищевые продукты, хозяйка повела Дусю в чулан и погреб и показала все свои припасы и заготовки на зиму. Там была и белая мука и всевозможные фруктовые и овощные консервирования, фасоль, картофель и мясные продукты. Дуся Палочка была искуснейшей стряпухой и кулинаршей. Она охотно взялась за дело и так преуспела, что подвыпившая румынка-мать после опробования очередного дусиного блюда целовала ее в обе щеки за пироги, пирожки и вареники.

К полуночи все было готово, столы накрыты, и появился даже наш трофейный патефон. Без начальства мы решили отметить православную Пасху, а заодно и освобождение родной земли на нашем румынском участке. Вино оказалось молодым и хмельным, а мы были тоже молоды и пока живы и не покалечены. Праздник удался вполне. А мать, дочь и наша Дуся отплясывали под немецкие пластинки с русскими офицерами. Только хозяин редко поглядывал из кухни за поведением своей супруги, разошедшейся вовсю. Да, было и такое, хотя и весьма редко. Солдаты, особенно ездовые, очень быстро познавали румынский язык, первоначально, конечно, румынские названия продуктов — молока, вин, табака — и необходимые в быту обращения.

7 апреля мы преодолели реку Серет и вступили в одноименный центр провинции Ботошань. Городок понравился  чистотой улиц. Побывали мы в одном из оставленных жителями домов, и многие из нас впервые видели быт и удобства городской жизни, о которой мы не имели даже понятия в своей сельской местности. 9 апреля противник продолжает отходить в южном направлении за реку Молдова. 1-й и 2-й батальоны и штаб полка сосредоточились в Боссанче, 3-й — в Рус, Пларовар. Артиллерия и тылы подтянуты. Здесь мы провели пять суток. Я часто выезжаю с командиром полка на рекогносцировки местности. Он изучает мои навыки, присматривается ко всему, почти никогда не возражает. 16 апреля вброд преодолеваем реку Молдова и размещаем командный пункт в Орцешть. Румыны не стали строить оборону на реке и отошли в предгорья Карпат.

Именно эти полмесяца были неплохой школой для нового командира полка подполковника Бутько. Он узнавал особенности командиров батальонов, офицеров штаба, начальников служб, тыловых органов. Особенно его интересовали вопросы организации обороны, создания опорных пунктов и узлов противотанковой обороны и организации взаимодействия пехоты с артиллерией и минометами. Я сам не имел прочных знаний, но обладал фронтовым опытом управления и связи, чего пока еще не имел новый командир полка. Вполне понятно, что все это он не мог получить от нового начальника штаба. Кстати, Никифоров по-прежнему ничего решительно не предпринимал, чтобы быстрее войти в нужную колею. Скорее всего, он откладывал это на потом, но это не получилось. После моего отъезда на учебу он вскоре получил ранение и убыл в госпиталь.

С 22 апреля противник начал предпринимать частые контратаки по нашим батальонам в направлении Нямцу и Брустури-Рэзэшть. Наша оборона еще не имела траншей, система огня еще не была налажена, а тут одна за другой контратаки. Я все время теперь находился с командиром, перекладывая свою работу в штабе на Забугу. Командиры батальонов просили помощи огнем, а то и последний резерв — роту автоматчиков. Румыны не жалели ни снарядов, ни пулеметного огня, а главное — ночами бросались в контратаки и иногда теснила наших, хотя мы по прошлому опыту боев на Кавказе не считали их достойным противником.  

Но это уже была их земля, да и с тыла их подпирали немцы, заставляя злее драться за свою землю. Несколько раз комбаты нагоняли на командира страх и растерянность, но когда я брал трубку, они докладывали мне истинную правду и меньше брали начальство «на пушку».

Однажды к вечеру разгорелась интенсивная пулеметная, автоматная и ружейная стрельба, из села начали выскакивать батальонные повозки. Мы с командиром полка сели на лошадей и вернули их обратно, а с наступлением темноты побывали во всех батальонах, и командир стал увереннее и спокойнее. Батальоны начали интенсивнее отрывать траншеи и укреплять оборону.

27 апреля я с утра находился на месте, когда командир появился в штабе. Начальника штаба в расположении штаба снова не было. Бутько приказал вызвать майора Никифорова и повел с ним нелицеприятный разговор о том, что распределение обязанностей в штабе произведено далеко не равномерно. Сказал о самоустранении от дел и самого начальника штаба. 28 апреля я застал командира полка за подписанием наградных представлений, в основном командиров подразделений, представленных комбатами. Он подписал мое боевое донесение без замечаний и тут же спросил, а почему нет представлений на офицеров штаба и начальников служб. Я сказал, что об этом лучше спросить самого начальника штаба. «Это верно, но все же как ты считаешь, кого на какой орден следует определить, так как ты практически с февраля возглавлял штаб и гораздо лучше знаешь всех, нежели майор Никифоров». Я немало удивился, так как еще вчера он устроил разнос нам, а сегодня требует представлять к награждению. Заметив мое недоумение, он ответил: «Я в день по несколько раз делаю замечания комбатам, а уже на всех подписал представления».

Я попросил отпустить меня с донесением и подумать, чтобы решить этот вопрос после завтрака. Он согласился. Подумав, я предложил Забугу, Гетманцева и Осипова в качестве первичной награды представить к ордену Отечественной войны 2-й степени, а ПНШ по тылу Антонова и ПНШ-4 Пистрака к ордену Красной Звезды. На всех этих бойцов он попросил написать представления мне, а на меня он напишет сам. Он предложил выбор из трех  орденов: Красного Знамени, Александра Невского и Отечественной войны 1-й степени. Я дал согласие на последний, но он сказал, что представит на орден Красного Знамени. Тут же он показал подписанное им представление на звание «капитан». Я был весьма тронут таким вниманием с его стороны. И решил для себя впредь помогать ему во всем без всяких на то расчетов. Он нравился мне все больше и больше, как справедливый командир полка. Мне казалось, что я обретаю большую уверенность в своей правоте, хотя до самоуспокоения было далеко.

На следующую ночь я лег спать пораньше. Дежурил по штабу капитан Гетманцев. Примерно в полночь телефонистка приняла распоряжение от командира дивизии соединить его с командиром полка. Гетмацев тут же перехватил трубку и стал прослушивать разговор, затем попросил поднять меня и передал трубку для подслушивания. В практике это имело место почти во всех штабах низших звеньев, чтобы быть в курсе дела полученных и отданных полку приказаний и записать их в журнал. Начало я не захватил, но речь шла о посылке меня на курсы усовершенствования в глубокий тыл. Бутько упорно предлагал любую другую кандидатуру, только чтобы оставить меня в полку, но генерал-майор Тимошков доказывал, что это решение сверху с указанием именно моей кандидатуры в «красной» бумаге, то есть шифровке. Я подумал: кто там наверху меня знает? Это чистой воды выдумка, но решил непременно ехать, хотя и знал, что Бутько будет меня отговаривать.

Гетманцев понял суть разговора и настаивал, чтобы я не отказывался. Он так и сказал: «Довольно испытывать судьбу: с 1941 года в пехоте и разведке. Пора тебе сделать передышку. Да и учеба пойдет не во вред, пока молод, соглашайся на курсы!» Утром я, как всегда, у командира с донесением на подпись. Расписавшись в положенном месте, он без обиняков перешел к разговору в примерно таком убаюкивающем тоне: когда-то он сам окончил нормальный курс военного училища, прошел все ступени роста, а как попал на фронт, так сразу же обнаружились все промахи былой самоуверенности. Теперь вот учится самому первостепенному прямо на поле боя. Я упорно молчу, не подавая вида, что догадываюсь о сути этого разговора.  

Наконец он произносит: «Ночью звонил командир дивизии и сообщил о том, что в штабе армии у тебя нашелся «благодетель-покровитель», который рекомендовал тебя на курсы «Выстрел» (Высшие стрелково-тактические курсы пехоты). Я их до войны заканчивал, но они ничего нового мне не дали. Советую и тебе пока не соглашаться. Обещаю, что с получением «капитана» сразу представлю на утверждение в должности начальника штаба полка. Будем работать вместе, ты отвечаешь всем требованиям этой должности, тебя уважают сослуживцы, дело знаешь, а Никифоров совсем не на месте. Подумай до обеда и реши. Ты видишь, я не скупой ни на награды, ни на чины». В последнее я охотно поверил, так как на комбатов он подписывал представление на третью награду, имея сам только одну «звездочку». Этот поступок был весьма редким и неординарным в командирской практике наградного дела. Я обещал хорошо подумать.

Но приехал сам комдив. Командир полка приказал мне построить офицеров штаба и начальников служб. Я построил и назвал свою должность и фамилию. Комдив тут же поздравил меня с отбытием на учебу. Я ответил по уставу русской армии: «Рад стараться и охота есть служить» вместо уставного: «Служу Советскому Союзу» или «Есть», или, позднее: «Слушаюсь». Генерал улыбнулся и сказал: «Хорошо изучаешь военную историю. Молодец! А любая учеба не повредит военной карьере». После такого напутствия командиру полка ничего не оставалось, как согласиться, и он пожелал мне всяческих успехов. Я мигом стал собираться в дальнюю дорогу, припасая толстые тетради, цветные карандаши, трофейные авторучки. Сдал табельное оружие, но припрятал трофейный «Вальтер» с магазином патронов. Взял с собой плащ-палатку, бушлат, в котором перезимовал. Пожалел, что не знал об этой оказии и не сохранил ничего из нарядов того мешка, что высыпал Аким, так как мог бы переслать платья сестрам, которые стали невестами и ходили на родной Кубани в обносках.

Наступило утро следующего дня. Друзья накрыли стол, поставили кувшин румынского вина. Прибыли даже адъютанты старшие батальонов (начальники штабов батальонов). Все просили передать привет родному Отечеству  теперь уже с непривычной чужбины, желали успехов в учебе и возвращения в родной полк. Убывал я в город Солнечногорск, который расположен в полусотне километров от Москвы по дороге на Клин и далее на Калинин, ныне Тверь. На нашем участке наступило заметное затишье. Командир выделил мне до города Фэлтичений, где должен был располагаться отдел кадров армии, свой «персональный» фаэтон. По пути я заехал в штаб дивизии проститься с Ламко, майором Петровым, майором Передником, с которым сдружился за время марша, когда мы несколько ночей двигались вместе и узнали, что мы земляки. Он был родом из города Кропоткина. Не наделся я тогда, что с Ламко встречусь там же на курсах через четыре месяца, а с Петровым и Кузминовым в первых числах нового, 1945 года в Москве. Связистки и поварихи вытирали носы от слез, писари все махали вслед удаляющемуся кабриолету. Проводить меня вызвался Борис Евдокимов с автоматом, чтобы никто не мог отнять это средство передвижения.