МЕЧТА ИДИОТА СБЫВАЕТСЯ

МЕЧТА ИДИОТА СБЫВАЕТСЯ

— Ай эм рашен фром зе совьет делегашен!

Английская форма засоризма

Как бы то ни было, а к концу 1969 года я был готов выехать на новое место работы. Для того чтобы ввести в заблуждение ПЭТ[13], моего будущего противника, руководство сначала отозвало из командировки Гордиевского, выждало, пока в посольство в Копенгагене не заехал «чистый» атташе, которого датчане должны были принять за его замену, и только после этого «на арену выпустили» меня. Была по всем правилам разыграна классическая комбинация, призванная якобы обеспечить безопасность моей работы, а на самом деле предназначенная в основном для соблюдения хорошей мины при плохой игре. Потому что легальный разведчик, если он по-настоящему занимается своим делом, примерно через три месяца после прибытия в резидентуру берётся под подозрение, а ещё через три-четыре месяца местная контрразведка ставит на нём однозначное клеймо шпиона, только не знает, чей он: из ГРУ или КГБ.

А дальше оперработник становится чрезвычайно уязвимым. Он превращается в объект изощрённой охоты на волка, которого обкладывают в логове, устанавливают режим и выслеживают на маршрутах передвижения (наружное наблюдение, агентура), расставляют красные флажки, ограничивая свободу его маневра (агентура в наиболее вероятных объектах интереса разведчика), оставляют на виду отравленные приманки (подставы), расставляют коварные капканы (женщины и другие виды провокации), создают шумовые эффекты (средства массовой информации) — одним словом, контрразведка любой ценой пытается создать для тебя невыносимые условия, во что бы то ни стало добыть неопровержимые доказательства твоей разведывательной деятельности, взять с поличным на встрече, чтобы дать весомые основания своему МИДу для объявления тебя персоной нон грата, то бишь нежелательным для страны иностранцем.

В моём же конкретном случае все эти «приличные манеры» поведения оказались излишними ещё и потому, что контрразведка поставила клеймо разведчика замене Гордиевского автоматически, независимо от сроков и способов этой замены. Причины были настолько же прозаичны, как и глубоко драматичны: Гордиевский к этому моменту стал агентом СИС.

...И вот ты уже в стране и ходишь всё время под «колпаком» у местной спецслужбы и всем своим видом стараешься ей показать, что все её подозрения для тебя просто оскорбительны. Если ты обнаруживаешь за собой слежку, то благодаришь судьбу и за это — значит, что-то ещё в твоей личности контрразведкой не разгадано, и у тебя есть шанс поработать на родное государство ещё какое-то время. Если «наружник» не стесняется зайти за тобой в банную парилку и с вежливой улыбкой перешагивает через твоё напрягшееся тело, то ты улыбаешься ему в лицо, как доброму знакомому, и мысленно возносишь молитву к Богу, чтобы он не наступил на твою любимую мозоль или ещё более дорогой орган тела. Ты старательно избегаешь на людях общения со своими коллегами и «приклеиваешься» к какому-нибудь «чистому» командированному, который с трудом терпит твоё присутствие. Ты строчишь на скорую руку оперативные отчёты, чтобы «отписаться» к очередной диппочте, и нервничаешь из-за того, чтобы не слишком долго задерживаться в посольстве, потому что у «чистых» рабочий день уже закончился и они, обнимая одной рукой пополневший стан супруги, а другой — стакан с пивом, уже давно валяются на тахте и смотрят по телевизору шоу с участием любимца публики Тома Джонса. Ты соревнуешься с «чистым» дипломатом в том, кто чаще встречает и провожает делегации из Союза и выполняет другие поручения посла, — ты лезешь из кожи, чтобы доказать свою добропорядочность.

И контрразведка, если у неё ещё не накопилось против тебя достаточно улик, делает вид, что верит тебе. А ты делаешь вид, что веришь, что она верит тебе.

Пребывание за границей требует большой специфики разведывательной работы.

...На пути к Копенгагену — я имею в виду буквально железную дорогу, которую я выбрал в качестве средства доставки к месту работы, — меня подстерегал неприятный сюрприз. В Восточном Берлине прямой копенгагенский вагон, который обычно цепляли к так называемому среднеевропейскому экспрессу, был в очередной раз забракован местными железнодорожниками и для дальнейшего путешествия признан непригодным. Проводники вагона посоветовали мне, не мешкая, перебраться в указанный экспресс, заверив, что приобретённый в «Метрополе» железнодорожный билет для этого годится.

Перебираться нужно было на соседний перрон, но для этого мне надо было воспользоваться подземным переходом, что при наличии багажа мест в десять—двенадцать представлялось весьма трудоёмким делом. Я приступил к перебазированию в одиночку и когда с подгибающимися коленками наконец перетащил последний чемодан, среднеевропейский «красавец» «Митропа» уже собирался покинуть Восточный вокзал. Пришлось в спешке забрасывать вещи в первый попавшийся вагон. Им оказался почему-то вагон с сидячими местами, так что из Берлина до Копенгагена я ехал в «комфортабельных» условиях подмосковной электрички.

Грязный, невыспавшийся, с ломотой во всех членах, я прибыл на Центральный вокзал Копенгагена и, слава богу, был встречен там третьим секретарём Валентином Ломакиным! В посольстве получили информацию о том, что наш вагон задержан в Берлине, но правильно предположили, что я всё-таки найду способ прибыть к месту дальнейшего прохождения службы без опозданий.

Поезд вполз под огромный дебаркадер Центрального вокзала, и какая-то незримая атмосфера нового и неиспытанного коснулась меня, как только я вылез из душного «митроповско-го» вагона. Эту незримую атмосферу я почувствовал органами обоняния. Замечал ли ты, дорогой читатель, тот особый синтетический запах, который встречает тебя сразу по прибытии за границу? Кажется, что ты попал в огромную парикмахерскую, наполненную лёгкими, еле обоняемыми ароматами духов. Переход от нашей родной «кислой» гаммы запахов к их особенно резок при пользовании самолётами — его можно ощутить с закрытыми глазами и ушами.

Время было раннее, воскресное. Вокзал был пуст, за исключением нескольких личностей кавказского типа, которые бесцельно слонялись по перрону, убивая время.

— Турки, — прокомментировал Ломакин и стал грузить мои вещи на тележку.

К нам присоединился водитель посольского микроавтобуса, мы вместе выкатили тележку на привокзальную площадь, погрузили вещи и поехали в посольство. Там меня поселили в маленькой комнатушке на верхнем этаже флигеля, в котором обитали технические сотрудники с семьями. На первом этаже располагалась начальная школа, а в подвале — кооперативный магазинчик, помогавший советским загранработникам выживать в условиях чувствительного разрыва между их покупательной способностью и ценами на повседневные товары в городе. Мне предстояло прожить тут пару месяцев, пока не будет подобрана квартира в городе.

Начальство до конца выдержало линию на соблюдение конспирации и на первых порах приставило ко мне «чистого» дипломата Ломакина, чтобы у датских контрразведчиков не возникло «шальных» мыслей о моём настоящем «профессьон де фуа». В ту пору в моде было наставничество, и сразу по приезде в Данию я в лице Ломакина тоже получил наставника. Валентин отвечал за контакты с местным «Обществом дружбы с Советским Союзом». Он был не намного старше меня, но уже успел поработать пару лет в Дании и считался опытным работником внешнеполитического фронта.

По характеру осторожен, замкнут, женат.

В его задачу входило введение меня в курс датских культурнополитических событий и реалий и плавное подключение к коллективной работе посольства. Ломакин представил меня руководству общества, и под его наблюдением я стал делать первые робкие шаги на поприще укрепления дружбы Дании с Советским Союзом. Конечно, большинство активистов общества были коммунистами, но не все. Уже тогда мне бросилось в глаза, что средний возраст членов общества, как и в датской компартии, склонялся к шестидесяти годам, что давало пищу для размышлений. Конечно, не все симпатизирующие нам в те годы датчане состояли в обществе, но если среди активистов преобладали одни старики и коммунисты, то напрашивался вопрос: кто же встанет во главе этой организации через десяток лет?

При мне сменилось несколько руководителей общества. Когда я приехал в Копенгаген, его правление возглавлял Ингмар Вагнер, но в 1973 году его сменил семидесятивосьмилетний адвокат и общественный деятель Хермуд Ланнунг — можно сказать, легендарная личность. Благодаря своему колоссальному опыту и авторитету, он в значительной степени способствовал активности этой общественной организации, но в силу своего преклонного возраста с трудом уже справлялся со своими обязанностями. К тому же общество было у него не единственной общественной нагрузкой.

Хермуд Ланнунг — ходячая история нашего века. Родился он в семье датского помещика на острове Зеландия (впоследствии он будет называть себя «деревенским пареньком»), окончил провинциальную гимназию города Соре, которая дала стране не одного политического и государственного деятеля. Главной особенностью этого датского Кембриджа было то, что уже в начале века там преподавали русский язык. Это и определило судьбу Хермуда.

В начале 1917 года в одной датской газете появляется объявление о том, что датской миссии в Петрограде требуется сотрудник со знанием русского языка. Студент юридического факультета Копенгагенского университета, не раздумывая, подаёт заявление в Министерство иностранных дел, и в марте 1917 года он уже гуляет по улицам революционной русской столицы, представляя, кроме датского МИДа, также и Датский Красный Крест. «Деревенский паренёк» из Зеландии становится свидетелем исторических событий в России, оказывается в самой гуще политических событий. Он закладывал ватой уши от выстрелов «Авроры», видел и слышал Ленина, представившего первый декрет советской власти о мире, ходил на Дворцовую площадь сразу после взятия Зимнего дворца революционными матросами, солдатами и рабочими и нюхал запахи разлитого ими на площади вина из царских подвалов.

В 1919 году Дания прерывает отношения с большевистской Россией, и Ланнунг возвращается домой. Но уже в 1922 году он появляется в нашей стране снова — на этот раз в качестве комиссара Миссии норвежского полярного исследователя, путешественника и гуманиста Фритьофа Нансена с целью оказания помощи голодающим. За два года работы Хермуд Ланнунг исколесил почти всю матушку-Россию, многое там увидел и пережил.

В январе 1924 года он оказывается в Москве и как представитель нансеновской миссии участвует в похоронах Ленина, сопровождая гроб с его телом с Павелецкого вокзала и стоя в почётном карауле в Колонном зале рядом с Крупской. Обо всём этом он написал в своей книге «Моя молодость в России».

В Дании Ланнунг вступил в радикальную партию, традиционно занимающую пацифистские позиции, и активно участвует в движении за мир и разоружение. В течение двадцати лет он неразрывно связан с деятельностью ООН — сначала как представитель Дании в ООН, а потом сотрудник её аппарата на должностях председателя различных комитетов и комиссий. За свою неутомимую работу в интересах мира он награждён медалью ООН — случай чрезвычайно редкий в практике этой международной организации.

После работы в ООН, не прекращая общественно-политической деятельности, Ланнунг открывает в центре Копенгагене свою адвокатскую контору, и вот в этом качестве мне посчастливилось застать его в Копенгагене в 1970—1974 годах.

Хермуд Ланнунг вёл тогда дела Инюрколлегии — общественной организации при Коллегии адвокатов Советского Союза, созданной для оказания помощи советским гражданам, у которых за границей открывалось наследство от умерших родственников. Практически во всех странах Европы и Америки Инюрколлегия имела своих представителей в лице местной адвокатуры и исправно выколачивала деньги из-за границы. Наследственная масса в виде твёрдой валюты, за вычетом гонорара и накладных расходов адвокатов, поступала в советскую казну, а наследникам выдавался её эквивалент в рублях — опять же за вычетом налога и стоимости услуг Инюрколлегии.

Консульские учреждения Советского Союза выступали в качестве посредников между Инюрколлегией и иностранными адвокатами на местах. В консульском отделе посольства мне был сразу передан участок работы по линии Инюрколлегии, и я был представлен Хермуду Ланнугу. Как только в стране открывалось наследство в пользу советского гражданина, к нему сразу подключался Хермуд Ланнунг. Он сообщал, какие формальности нужно выполнить для реализации того или иного дела — как правило, эти формальности ограничивались сбором и пересылкой в консульский отдел различных метрик с доказательствами степени родства советского наследника с умершим в Дании наследодателем, я уведомлял об этом Инюрколлегию, и та приступала к розыску наследника на обширных территориях Советского Союза.

Дела эти велись годами, но тем не менее большинство их реализовывалось—по пять-шесть дел в год, и консульский отдел с гордостью отчитывался о пополнении государственной казны энной суммой в валюте.

X. Ланнугу уже было под восемьдесят, но выглядел он достаточно бодро, не пропускал ни одного приёма в посольстве и своей сухонькой ручкой твёрдо держал стакан с джином и тоником. Чувствовалась большая дипломатическая школа! Небольшого роста, сухонький, осанистый, с седым чубчиком на коротко постриженной маленькой воробьиной головке, вросшей в плечи из-за приобретённой сутулости шеи, одетый в строгий тёмный костюм с галстуком, он важно восседал в адвокатском кресле, когда я приходил к нему в контору, или с той же значительной миной на лице и подчёркнутой значимостью своей персоны расхаживал по представительскому залу посольства. Казалось, что перед тобой важный и неприступный деятель.

Но всё это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворённое личико расплывалось в доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизу-сбоку-вверх на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестел-щебетал милым птичьим говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не утратившими юношеского блеска цепкими глазками. Он так непринуждённо вёл беседу, что я забывал, что являюсь всего-навсего каким-то атташе посольства, стоявшим на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, по крайней мере, бывалым советником.

Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он владел очень и очень неплохо. Он любил во всём точность и часто переспрашивал, словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.

X. Ланнуг доказал, что можно питать к нашей стране самые тёплые и дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной (либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми искренними. Я не помню, чтобы кто-то из наших недругов в Дании попытался критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был вне всяких подозрений.

Это был несомненно великий датчанин нашего времени.

Из-за того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген пока без семьи. Правда, консул Серёгин Анатолий Семёнович, мой непосредственный начальник, уже ушедший из жизни в конце перестройки, через свои связи в Большом Северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое ещё в конце прошлого века, а потом и в 1920-х и 30-х годах активно помогало России и Советскому Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную двухкомнатку в рабочем районе Ванлёсе, на расстоянии примерно десяти километров от посольства. Так что жена с четырёхлетней дочерью скоро присоединилась ко мне, и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.

Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы Бёрлитца.

Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолётом в аэропорту Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишён каких-либо амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» соседей и тихо, без надрыва вёз свой воз. Работать с ним было легко и приятно. Он по очереди проработал во всех странах Североевропейского региона, хорошо знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: акцент был полтавский, словарный запас — шведско-датско-норвежский, а мелодия — русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого, и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.

Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с преподавателем километро-часы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой шикарный «Форд-17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно посещал школу Бёрлитца, где один сердитый молодой человек, студент филологического факультета Копенгагенского университета, ломал мой неплохой шведский на непонятно какой датский.