Не хочешь быть отцом — станешь мертвецом

Не хочешь быть отцом — станешь мертвецом

Несколько раз мне приходилось возвращаться из Минска "на перекладных", то есть, или на электричках, или на первых попавшихся под руку проездах, вне зависимости от того, куда они идут — лишь бы подобраться поближе к Москве, в надежде пересесть еще на какой-либо поезд и, таким образом, рано или поздно дотащиться до дома.

В советское время вся страна куда-нибудь ехала. Билеты на поезда распродавались на месяц-другой вперед, а в наличии оставались какие-то крохи, которые при счастливом стечении обстоятельств, можно было купить. Но на поезда прямого сообщения с Москвой билетов почти никогда не было. Если ты не купил обратный билет заранее, то точно возвращаться приходилось на перекладных. Отсутствие билетов отчасти было вызвано тем, что партийная номенклатура бронировало половину поезда под своих чиновников.

Например, когда в конце 80-х годов я смог доставать билеты через ОблГАИ, то оказалось, что в каждом вагоне ЦЕЛОЕ купе бронировалось для сотрудников милиции16. Но в Москву хотели все, поэтому места в поезде бронировались даже для Министерства Народного Образования. В общем, чинушей много, а поезд — один, всего-то 700–800 мест. Оставшиеся места раскупались "мешочниками" или, как их тогда еще называли, "колбасниками" — спекулянтами, покупающими дефицитные товары в Москве (в основном продукты) и перепродающими их в провинции. Тогда подобная спекуляция приносила фантастическую прибыль17. Поэтому у них были связи и в билетных кассах, а у многих и выше18.

16 Проехав раз пятьдесят милицейской бронью, я всего два раза встретил милиционеров. Остальные мои попутчики были такими же как я — родственниками, или знакомыми, или знакомыми знакомых работников милиции.

17 По своему опыту — Бородинский хлеб, стоимостью 18 копеек, я продавал до рубля!!! Кофточку за 48 рублей по 140–160, зонтик "Три слона" за 21 рубль в районе 70-100 в зависимости от состоятельности покупателя. Сейчас это кажется фантастикой — но это — было! Так что некоторым ужасы советской действительности оборачивались в баснословную прибыль.

18 Если кто еще помнит этих плохоодетых темных личностей, осаждавших московские магазины и стоящих в десятке очередей одновременно, то ему может показаться странным тот факт, что у них могли быть какие-то связи. Естественно — это были всего лишь исполнители. Сами спекулянты сидели по домам и организовывали работу. Точно так же как мы после СССР работали с "челноками".

А то, что не раскупали "колбасники", доставалось командированным. В те годы, сотрудники многочисленных заводов и ведомств катались по стране взад и вперед. Насколько я понимаю, в социалистической синекуре, тем самым, создавалась видимость кипучей деятельности. Страна, неспособная создать электрочайник и обеспечить население стиральными машинами, должна же была как-то показать себя. Вот и мотались по городам люди с совершенно идиотскими заданиями. Большинство, в том числе и я, составляли так называемую "живую почту" — развозили какие-то документы в различные организации, потому что единственная в стране Почта СССР работала из рук вон плохо. О быстрой почте мы даже и не мечтали. Письма могли доставляться неделями, особенно в организации19, а могли и просто-напросто бесследно исчезнуть. Иногда приходилось проехать двое-трое суток только для того, чтобы поставить какую-нибудь подпись или отвезти какую-либо бумажку — работа кипела — пар уходил в свисток.

19 Частным лицам письма доставлялись лучше, поскольку почты ежедневно разносили газеты, а с газетами и остальную корреспонденцию. А для организаций ждали, когда побольше писем накопится — не нести же две-три штуки — и ожидание складывалось в месяцы и годы.

И вот я еду один (Сергей Иванович подхватил грипп) из Минска в Москву на электричках, пересаживаясь каждые два-три часа пути с одной на другую. Их расписание составлял какой-то очень добрый человек, поскольку на конечной станции ждать следующей электрички приходилось не очень долго. Например, приехав в Оршу, я ждал отправления на Смоленск всего сорок минут — как раз столько сколько необходимо для того чтобы отдохнуть от стука колес и от тряски на жестком сидении.

Поскольку я выезжал вечером, у меня то ли на Вязьму, то ли на Гагарин приходился ночной перерыв — с часа до четырех с половиной часов ночи, когда электрички не ходили. Времени было масса — я старался не засыпать, поскольку с устатка можно заснуть так крепко, что проснуться поздно, когда в электричках будут забиты народом, а в четыре утра сидячих мест было предостаточно.

И вот, в самый "разгар" перерыва мне потрбоваплось зайти в вокзальный буфет. Обычно я обходился "неприкосновенным запасом", который всегда возил с собой, но в этот раз, был что-то особенно голоден и все съел еще проезжая Оршу.

Ох, советские станционные буфеты, не описать словами, что это был за ужас, с их вечно черствыми булками, чахлым прокисшим салатом и жидкой, пахнущей несвежей водой, бурдой, в насмешку называемой какао. Но голод не тетка — пришлось идти. Была еще одна причина по которой я не любил буфеты — СССР недаром называли "страной очередей"! Даже ночью! Даже на какой-то далекой станции к буфету тянулась длиннющая очередь. Странно и страшно!

Я тоскливо пошел становится в хвост очереди. Меня обуревали два противоположных чувства — чувство голода и нежелание стоять. Хотя, собственно говоря, мне совсем нечем было заняться. Моя электричка уходила еще почти через два часа, но ноги за долгий день и половину ночи настолько устали, что больше хотелось посидеть-поотдохнуть. Многие так и поступали — занимали очередь, а сами садились на какую-нибудь свободную лавку. Поэтому, чтобы узнать нет ли за стоящим в конце очереди пожилым человеком нерусской внешности никаких "мертвых душ", я спросил: "Отец — вы последний?"

Не знаю почему я назвал его "отец" — обычно в очередях я просто спрашивал: "Вы — последний", не загромождая вопрос излишними словами. Выросший без отца, я наверное не ощущал в этом слове того сакрального смысла близкородственных уз, которое знакомо всякому, кто вырос в нормальной семье и поэтому беззастенчиво употреблял его "всуе" к незнакомым людям значительно старше меня. Стоящий передо мной человек был явно немолод и мне захотелось, таким образом, подчеркнув его старшинство передо мною, выказать ему свое уважение. Хотя я часто обращался к ровесникам: "братишка", "сестренка", а к старшим: "отец" или "мать", "бабушка" или "дед"20. Не знаю кто меня к этому приучил — уж точно не мать. Она всегда всем говорила только безлико-бесстрастное "вы", "товарищ", или "гражданин", сильно возмущаясь обращением "мужчина" или "женщина".

20 °C тех пор прошло тридцать лет, я стал намного реже обращаться к людям словами "отец" и "мать", зато стал употреблять доселе неведомые мне слова: "сынок", "дочка", "внучек". "Бабушка", "дедушка" полностью вышли из моего лексикона и, если не умру, скоро не буду ни к кому обращаться словами "отец" или "мать".

Я делаю на это упор, поскольку слово "отец" явилось поворотным моментом в трагическом развитии такой, в общем-то, спокойной ситуации.

Что произошло со впереди стоящим я не знаю. Может быть этот человек очень устал, был голоден и его раздражало все, что угодно. Может ему осточертела чужбина и он вспоминал свой родной дом, как раз в тот момент, когда я ему задал этот, невинный, в общем-то, вопрос. Но, как бы там не было, реакция его была совершенно неадекватной. Он весь встрепенулся, вздрогнул, как-то подскочил, можно сказать, вспорхнул на месте. Видимо ему захотелось оказаться ко мне лицом к лицу, поскольку он был невысок. И грубо, с ужасающим акцентом, не сказал, а буквально прошипел: "Какой я тэбэ отэц? Что ты такоэ говоришь!"

Если бы я мог представить, что произойдет дальше, то извинился бы и замял разговор. Но мне было скучно, мне было необходимо любой ценой отогнать надвигающийся на меня, как девятый вал, сон. Оттянуть свое засыпание до того момента, когда я сяду в электричку. Ну, а интересная беседа, а тем более спор — лучшее средство для этого, поэтому я разговорился…

возразив ему, что совершенно не желал его обидеть и что "отец" в нашей стране — обращение, подчеркивающее мое уважение к старшему собеседнику. На что он возразил опять весьма грубо: "Какой я тэбэ отец? Я не трогэл твою мать! Я ее никогда не видэл! Как ты смэешь меня так называть!"

Меня разобрало не на шутку и я целых пять минут в разных выражениях и примерах старался объяснить ему, что у нас, в России, у младших принято так называть старших по возрасту. В этом нет намека на родство и близость, а это просто такое уважительное слово. Тут я вспомнил фильм "Белое солнце пустыни" и добавил "как, например, аксакал". Он разсвирипел еще сильнее и сказал, что ему плевать на то, что у нас, собак, принято и, вообще, договорился до того, что сказал: "шакал тэбэ отэц!" Здесь следовало обидеться, остановиться и, поскольку я всегда уважительно относился к старшим, даже, если они меня оскорбляли, не набить морду, а закончить дискуссию. Но я был настроен очень радушно, поскольку наконец-то нашел "интересного" собеседника, в споре с которым время летит намного быстрее, чем в молчаливом одиночестве.

Я намекнул, что живя в чужой стране надо придерживаться ее традиций и порядков — никуда не деться — недаром говорят, что "с волками жить — по волчьи выть". Посему обижаться на мои слова не надо, а надо понять и принять наше, русское, обращение, даже если оно ему и не нравится — ну, потерпеть.

От этих слов он как будто ошалел. Видимо его гордость не позволяла ему принимать и понимать чужое. Его голос стал еще более злобным и хриплым. Он уже не говорил, а выкрикивал, что такой шакал, как я, не имеет права называть его отцом, что ему это противно, противен я, противен мой язык, противно это дурацкое слово и что он хочет, чтобы я от него отстал. Мне следовало расслышать это слово "отстал", и может быть тогда все пошло бы по иному, но я, распалившись, отстаивал мнение, что он не только должен, а просто обязан соблюдать чужие порядки, если хочет жить в чужой стране. После чего он начал выкрикивать что-то уже совсем непонятное из смеси своих и русских слов.

Разговор пошел совсем не по тому руслу, как я его себе представлял. Я примолчал, а мой возбужденный собеседник все продолжал что-то выкрикивать в мой адрес, как вдруг я почувствовал, что он тоже замолчал, но замолчал как-то странно, будто бы захлебнулся в воде, Я глянул на него — глаза его вылезли из орбит, лицо покраснело, а фигура, дотоле стройная, перекосилась и правая рука легла на грудь под пиджак, как раз в том месте где у человека бьется сердце.

Я понял — доигрались, доспорились! Какой ужас. Не хватало, чтобы этот старик еще и умер по моей вине, поэтому я не стал раздумывать, а понесся в медпункт за фельдшером. Когда мы вернулись, ему стало получше и мы отвели его в медпункт. Причем он уже не шарахался от меня, не ругался, а покорно сносил тот факт, что поддерживая его одной рукой за плечи, а другой — под руку. Усадив его на кушетку, я убежал из медпункта, боясь того, что мое присутствие разволнует его снова.

Прошло минут пятнадцать и я увидел, что врачи приехавшей скорой помощи осторожно ведут его к выходу.

Я уже стоял у высокого мраморного круглого столика в задумчивости помешивая куском пирожка с капустой (ложек не было) остывшее противное какао и размышлял над причинами заставившими этого пожилого человека пойти на откровенное самоубийство. Вот он стоял в очереди среди ночи, вероятно хотел поесть, отдохнуть, чтобы потом поехать куда-то по своим делам, а теперь валяется где-то в больнице, а может быть уже умер. И все — ради чего?

По совести, надо было поинтересоваться его состоянием и, может быть, не поленившись, сопроводить его в больницу, тем более что он безропотно принял мою помощь, когда шел в медпункт. Но я был настолько испуган случившимся, увидев первый раз в жизни, как внешне здоровый человек в одно мгновение может стать мертвецом, что страшился новой встречи с ним.

Мне было ужасно стыдно за себя — ведь я видел, что он немолод, зачем же продолжал этот никому не нужный спор? Просто так? Чтобы не заснуть? Чтобы поболтать-развлечься, потренироваться в софистике? Спор ради самого спора? Ну, в принципе, да. Именно так. Но у меня есть одно оправдание и сейчас я об этом хорошо знаю — я был молод и даже не подозревал, что у людей бывает плохо с сердцем.

Считается, что в спорах рождается Истина, но в моем споре чуть было не появилась Смерть. Почему? Потому что Смерть и есть вечная Истина! Ведь в жизни нас может миновать многое — и болезни, и увечья, и наслаждения, и богатство, лишь только смерть случится обязательно, рано или поздно, но случится.

Есть прекрасное высказывание: "если бы молодость знала"!

Теперь я стар и, иной раз, сойдясь с кем-то в словесной полемике, я вспоминаю этот случай, пожилого мужчину, который стоял в буфет, а попал в больницу только из-за того, что спорил со мной — молодым балбесом, и… замолкаю. Пусть меня сочтут трусом, пусть дураком, но жизнь — дороже. Хочется еще подергаться.