ПРОБА СИЛ
ПРОБА СИЛ
Пленный Девятаев ответил надменному фашисту:
— Германия неминуемо будет побеждена!
Летчик тогда не знал, что у него будет необыкновенное свидание с теми, кто работал вместе с фон Брауном над чудовищной машиной смерти.
До Узедома было далеко.
Широкий, неприятно пахнущий двор в три ряда обнесен колючей проволокой.
У Девятаева одна дума: бежать!
Но как? По двору шныряют автоматчики, пулеметными стволами ощетинились сторожевые вышки. Под вечер пленных наглухо закрывают в сырых и душных бараках, окна захлопывают ставнями. Михаил еле-еле ходит.
В первый год войны у него была разбита левая нога, теперь — правая. Когда перед прыжком с «кобры» переваливался за борт тесной кабины, огонь опалил обе руки и лицо. Этот американский самолет плохо приспособлен для выброски с парашютом — «кобра» калечила летчика стабилизатором. Михаил о него крепко ударился. Теперь передвигаться мог, только опираясь на доску, заменявшую костыль.
Бежать, бежать…
Вот, кажется, и представился удобный момент. Прошел слух, что их, пленных летчиков, — а здесь были собраны именно авиаторы, — повезут на аэродром и отправят на самолете. Куда — этого они не знали. Но молчаливо сговорились: в воздухе напасть на экипаж и повернуть машину к своим.
Но они не знали, что им перед посадкой на трехмоторный «брюхатый» транспортный «Юнкерс-52» наденут железные наручники, прикажут лечь вниз лицом на затоптанный дюралевый пол.
Переводчик буркнул:
— Если кто в полете поднимет башку, получит пулю.
Четыре автоматчика заняли свои места.
В новом лагере летчикам вернули ордена, погоны. Сначала допросы были похожи больше на посулы, предложения. Это была «психологическая обработка». Тут, на «пересыльном пункте», военнопленных сортировали по командам, группами куда-то отправляли.
А голову неотступно сверлила одна мысль: бежать. Михаил обдумывал разные варианты. Просто, на прямую отсюда не выбраться. Вчера пытались двое. Одного пристрелил часовой с вышки, второго настигли овчарки. Может, для близира вступить в эту, будь она проклятой, «освободительную»? А когда дадут самолет, перелететь к своим. Говорят, в одно время такое бывало. Теперь немцы не те. В полете будут держать под прицелом. Чуть отклонишься — собьют.
Ни за что!
Мрачно раздумывая, Михаил лежал на нарах вверх лицом. Виновато подсел младший лейтенант в форме солдата «освободительной» армии.
— Я видел вас на допросе…
— Отойди, шкура! — прервал Девятаев.
— Послушайте… — с горечью выдавил тот. — Я пропал… Не ходите к ним, они обманут…
И, тяжко поднявшись, ушел сгорбленный, подавленный, униженный.
Перед вечером к Михаилу подошли Кравцов и Вандышев. Они тоже летчики, свои, надежные ребята, вместе думали, как выбраться отсюда.
— Сегодня ночью… Есть одно место… По канаве…
Михаил хмуро проговорил:
— Желаю удачи…
— А ты? Неужели?..
Они знали, что Девятаева сегодня вызывали на очередную «психологическую обработку».
Неужели не выдержал?..
Да, не выдержал.
С ним «беседовали» двое: эсэсовский офицер и «капитан» из «освободительной».
— Дело большевиков проиграно, — убеждал предатель. — Мы освободим нашу многострадальную землю… Великая Германия и раскрепощенная от коммунизма Россия высоко оценят твой патриотический поступок…
— Гнида! — Девятаев размахнулся доской-клюшкой.
Его сшибли глухим ударом резиновой дубины…
Рана на ноге раздроблена — теперь не сделать и шага.
— Братцы, — тихо попросил Девятаев. — Расскажите там… Я следом, как поправлюсь…
Они ушли.
А под утро вернулись, грязные, в изодранной одежде.
Не удалось…
Решили лучше разведать слабые места охраны.
Не успели…
Подгоняя прикладами, конвоиры загнали летчиков в вагоны, наглухо забили двери и окна. Через сутки оказались на новом лагерном дворе. Переводчик объявил:
— Вы дома. Это лагерь летчиков.
По двору, перед вагонами, протянулась длинная очередь изможденных, чумазых, с тусклым взглядом людей. В руках они держали жестяные миски, повар из походной кухни плескал в них какую-то жижу.
— Неужели это наши летчики?
— Были летчиками, — усмехнулся переводчик. — Теперь далеко не улетят.
У котла задержался невысокий и, как все тут, худой парень, попросил добавки. Рослый рыжий повар наотмашь ударил его черпаком. Миска вылетела из рук, парень нагнулся. Удар кованого солдатского сапога распластал его на земле. Пленный не вскрикнул. Только, поднявшись, зло и тоскливо посмотрел на перевернутую миску.
«Теперь далеко не улетят…»
В этом лагере на день выдавали по кусочку прогорклого, выпеченного наполовину с опилками хлеба, он не черствел и не крошился. На обед в миску плескали темную бурду. Она удушливо пахла гнилью и плесенью.
— Вы, русский швайн, — поучал гитлеровец, — не умейт кушайт. Этот хлеб надо кушайт постепенно, продолжительно. — Выстраивал пленных на плацу и под конвоем автоматчиков гонял их по двору. — Такой прогулка помогайт лючше освайвайт пища.
Изнуренных, голодных людей заставляли перетаскивать бревна, камни, балки, копать канавы, строить бараки. Упал от бессилия, замешкался — получай удар прикладом, палкой, сапогом, чем попало.
Избитого на последней «агитбеседе» Девятаева в «новом доме» положили в лазарет. Сюда же определили Кравцова и Вандышева — их изувечили овчарки, перехватив при возвращении из неудавшегося побега.
Пленному номер 3234 — такое «имя» теперь стало у Михаила — указали место на втором ярусе. Вандышев помог взобраться на лежанку.
Лежал он, глядя в потолок, и был озабочен, невеселыми думами.
…Далеко-далеко отсюда родное Торбеево. На станции, должно быть, сердито гудят паровозы и, не останавливаясь — время дорого! — проходят мимо, постукивая на стрелках. Под брезентовыми чехлами на платформах покоятся танки и пушки. Везут на фронт. Из вагонов весело поглядывают солдаты в новеньких, еще не соленых от пота, не жестких от окопной грязи гимнастерках. И, конечно же, увидев их, кончиком платка вытрет терпкую слезу старенькая женщина, тайком перекрестит уходящий состав. Ведь сама шестерых проводила на войну. Где они теперь, куда их судьба разметала?
Встретил однажды Михаил старшего брата Никифора. Это было на Курской дуге. И поговорить-то как следует не удалось: танкисты в засаду спешили.
Узнал только:
— Сашку вчера видел, снаряды привозил.
Никифор помолчал.
— Ты матери не пиши… Алешу… — и снял ребристый шлем. — Тут, недалеко его… Саша был на могиле…
Было у матери их четырнадцать, пятеро осталось. А, может, и меньше?..
А эшелоны через Торбеево идут и идут на запад. Навстречу им — санитарные. Наверное, в Казани разгружаются. И, может быть, Фаина, перевязывая раны красноармейцам и командирам, вглядывается в их бледные, небритые лица. Ищет среди них знакомое, в рябинках. Нет, попади он туда такой, как есть, не признает она в нем своего Михаила.
А может, уже пришла похоронная?..
Неужели мог отправить ее Владимир Иванович?.. В ушах послышались его последние слова: «Прыгай, «Мордвин», говорю!» Другое тогда он не мог крикнуть.
Вспомнилось, как Бобров рассказывал ему о той поре, когда в Испании был добровольцем.
Весенним днем тридцать восьмого на только что собранном в Каталонии советском самолете Бобров приземлился на прифронтовом аэродроме близ Барселоны. Заруливая на стоянку, заметил щуплую фигурку испанца в черном берете. Механик первым назвал себя:
— Педро… обреро (рабочий).
Летчик понимающе кивнул и подал руку:
— Я тоже обреро… Владимир.
— О! Камрада Вольдемар.
Механик самолета только внешне казался слабым. В работе же был неутомим. «Двужильный он, что ли?» — думал летчик.
А первая встреча с фашистами!.. Наши летели группой. Ведущий покачал крыльями: «Внимание! Смотри в оба!» Теперь и Владимир заметил черные точки. Они стремительно неслись навстречу, росли в размерах. Это была группа итальянских истребителей «фиат». Численное превосходство на стороне врага. А над ними — «мессершмитты». Видно, в бой вступать не собираются, хотят подкараулить зазевавшегося одиночку.
Итальянцы идут в лобовую. Бобров весь собрался в комок. Фашистский самолет вырос перед ним, и Бобров нажал на гашетки. «Фиат» куда-то исчез.
Итальянцы рассыпались. Владимир развернулся «своему» «фиату» в хвост и нырнул в гущу боя. «Фиат», завалившись набок, задымил. Над головой Боброва сверкнула серебристая трасса. Оглянулся. Второй «фиат» вновь заходил в атаку. Попробовал вывернуться, но тот тянулся словно на буксире. У Владимира вспотели ладони. Еще раз оглянулся и увидел, как «фиат», вздрогнув, сорвался в штопор. Его место занял наш истребитель.
Знойным было то лето в Испании. Изнуряющие поединки в воздухе, невыносимая жара на земле. Механик Педро смастерил для камрада Вольдемара душ — приспособил для воды пробитый пулями бензобак. Бобров наслаждался под душем, когда услышал:
— В воздух! Идет «хейнкель»!
Педро держал наготове парашют. Летчик, взлетев, перехватил фашистский самолет вблизи от аэродрома. Бобров завязал дуэль с воздушным стрелком «хейнкеля». И когда тот задымил, а истребитель стал разворачиваться влево, Владимир почувствовал удар. На него сверху навалились два «мессершмитта». Пулеметной очередью срубили сектор газа, взяли Боброва в клещи. К счастью, вовремя подоспела группа наших, возвращавшихся с задания. Испанский стрелок с бомбардировщика срезал снизу, в «брюхо», одного «мессера», второго — наш доброволец.
При посадке на машине Боброва спустили покореженные покрышки. Механик Педро, насчитав двадцать девять пробоин, покачал головой:
— Камрада Вольдемар в рубашке родился.
Такая закалка была у Владимира Ивановича перед Отечественной. И Захар Плотников прошел первые боевые уроки в небе Испании и на Халхин-Голе. Нет теперь Захара… На пылающем самолете он не дотянул до суши всего несколько километров. Внизу было море…
После того осеннего дня сорок первого, когда для спасения Девятаева Бобров отдал пол-литра своей крови, они долго не виделись. Кровно побратавшись, расстались.
Полтора года Михаил летал в тихоходной авиации.
Однажды под вечер, приземлившись на аэродроме у истребителей, Девятаев, сдав ампулы с кровью полковому врачу, пошел на ужин в столовую. Кто-то его назвал и обхватил железными ручищами.
— Здоров, чертушка! Как летаешь, истребитель?
Встретились побратимы. Один отвел глаза в сторону, буркнул в сердцах:
— Какой там к черту истребитель! Я теперь шарманщик, на керосинке летаю. Сказывают, «скорая помощь»…
— Значит, из орлов перешел в курицы? — Бобров опять хлопнул по плечу. — Хотя бы петухом заделался.
Ночевать командир полка увел его в свою землянку.
— Говоришь, не отпускают? А может, не очень крепко настаивал?
— Только до рукопашной не доходило…
Бобров мягко сказал:
— А ведь я тебя, Миша, знаю прирожденным истребителем. И опять хочу летать с тобой.
Резко встал.
— Вот что. Одевайся. Сейчас же идем к Покрышкину. Он у нас командир дивизии и на всякую медицину и другое начальство большое влияние имеет. Только уговор: летаешь со мной.
…Покрышкин произнес тираду, не свойственную ему:
— Это, Володя-Вольдемар, тот самый брат, которому ты кровь свою отдавал? Значит, кровные братья. У одного — донецкая, у другого — мордовская. Теперь все перемешалось. Нет, соединилось.
— Пусть командует звеном, — предложил Бобров, — а на «грешные случаи» беру «Мордвина» ведомым.
То ли действительно Покрышкин имел влияние на медицину, то ли Девятаев ей «приглянулся», только спарились теперь побратимы. Рядом летали…
Владимир Иванович, конечно же, продолжает летать. И, завидев «Выдру», немецкие летчики поджимают хвосты. Кто у него теперь напарником? Летают, должно быть, уже над самой Германией.
Германия… Вот она какая страна. И он попал в нее. Только не тем путем, которым шел, не летчиком Девятаевым, а бесфамильным, лишенным человеческих прав, пронумерованным пленным — 3234. И нет, кажется, другой участи. Неужели это конец?..
По спине пробежала колючая дрожь. «Что это я? Раскис?..»
Нет, не раскис. Надо бежать!
Как?
Хотели захватить самолет в воздухе. «Кто пошевельнется — капут». Ползком по канаве, за колючую проволоку? Не получилось… Когда перевозили по железной дороге, прорезали дощатый пол в вагоне. А снизу он был обит толстым железом.
Как бежать?..
Сергей Вандышев помог Михаилу опуститься с нар. Незнакомый, из «старичков», лежавший на нижнем ярусе, тоже поднялся.
— Ты, новенький, занимай-ка мое место. С такой ногой много не напрыгаешься.
— Спасибо. У тебя, смотрю, вся рука тоже вздулась.
— Пустяки, — сверкнул добрыми глазами, — до свадьбы заживет.
И вдруг Девятаев припомнил, что где-то встречал его. Тихо спросил:
— Иван Пацула?
— Не ошибся, Миша. По лицу тебя не признать — обгорело, а голос прежний.
Они пожали друг другу руки, присели, как когда-то рядышком сидели возле своих По-2, ожидая задания на вылет. Из отряда «скорой помощи» Пацула ушел переучиваться на Ил-2.
Говорили тихо, чтоб другие, если и услышат, не поняли, о чем идет речь. Пацула объяснил, что «болезнь» руки ему обеспечивает врач. Велит по утрам солью натирать под мышкой. Малость посаднит, и будь здоров. Там теперь у него целое вымя, немцы шарахаются от Пацулы как от прокаженного. Если из новичков есть надежные ребята, врач может любую «болезнь» устроить. Только надо иметь определенный план действий.
— Какой план?
— Я же сказал: определенный.
Пока Девятаев ничего не понял, кроме того, что Пацула на что-то намекнул.
Перед вечером пришел врач. Увидев его, Михаил встрепенулся, кулаками протер глаза: не наваждение ли? Этого врача, майора медицинской службы, Девятаев не раз возил на По-2 в полевые госпитали, в медсанбаты, где требовалась хирургическая помощь. Летчик знал его имя: Алексей Федотович Воробьев.
— Товарищ майор, — прошептал Михаил.
— Это здесь не нужно. И я знаю: Девятаев. Нога. Давно?
— Под Бродами.
— Меня пораньше.
— Об этом в отряде долго говорили…
Врач промыл рану, наложил мазь, перевязал.
— Все будет нормально. — И, будто невзначай, шепнул: — Держитесь Пацулы.
Тягучие, унылые дни и вечера Девятаев коротал с ним. Ивана он помнил коренастым, плечистым, проворным парнем, с лукавинкой в глазах, любителем всяческих розыгрышей. Как-то на их аэродром приехал корреспондент из «гражданской» московской газеты. У него были малиновые петлицы без «кубарей» или «шпал», носил «близорукие» очки, гимнастерка и шинель висели неуклюже. От кого-то из механиков он услышал шутку, что, дескать, Пацула сбил немецкий истребитель. Пристал к Ивану с расспросами. Тот догадался, что «малиновый» ни бельмеса не смыслит в авиации, не знает даже, что на По-2 нет вооружения. И решил для потехи разыграть гостя.
— Понимаете, — с серьезным видом, воодушевленно врал Пацула, — гляжу, он гонится за мной. А догнать не может — скорость у нас одинаковая. Ну, думаю, каналья, я тебе покажу кузькину мать. Нажимаю на тормоза. Тот сразу оказывается впереди, стабилизатор задрал элероном, триммер отцепился. С размаху рубанул его из всех авиационных пушек по дутику. От «мессера» остались только стрингера да расчалки. Вот и весь бой.
— А сколько на вашем самолете пушек?
— Четыре. Три ШКАС, одна ШНАПС.
Корреспондент, не подозревая подвоха, добросовестно записал рассказ в блокноте.
Но прежде чем сесть за очерк о «подвиге» Пацулы, решил посоветоваться с комиссаром.
Какую «стружку» снял с него комиссар, Пацула умолчал. На стоянку пришел хмурый, в дурном расположении духа. Говорили потом, что корреспондентом был известный писатель. И будто он одобрительно отозвался о Пацуле: «А фантазия у этого парня развита и чувства юмора не занимать».
Теперь здесь, в лагере, было не до шуток.
Как-то, улучив подходящий момент, Пацула вернулся к «определенному плану». Но начал издалека.
— На Кравцова и Вандышева можно положиться?
— Как на себя.
— У меня тоже кое-кто есть. Во-первых, ты. Вон тот, в углу, молчаливый Аркадий Цоун. Воробьев добавит нам Китаева. Майор, Герой Советского Союза. Его даже в Берлин возили, блага предлагали. Намечен подкоп за проволоку. А там аэродром. Китаев знает немецкие самолеты. Понятно? Переговори со своими. Пока на других не указывай.
Воробьев сделал так, что в бараке-лазарете остались только члены «тайного совета».
Говорил Николай Китаев. Подкоп задуман не сегодня. Но людям изнуренным сделать это не под силу. Теперь прибыло «свежее» пополнение, сил прибавилось. Рыть лучше всего из санитарного блока. Но сначала нужно сделать лаз в полу. Выбрали руководящую «тройку», в которую вошел и Девятаев. Рана на ноге у него не зажила, и днем он оставался в лазарете. Воробьев пристраивал к нему двоих-троих «больных».