ЕДИНЕНИЕ

ЕДИНЕНИЕ

Неуклюже посаженный «хейнкель» с оторванными шасси и выбитыми стеклами черной глыбой продолжал лежать на заснеженной поляне. Выполнив последний полет, теперь он никому не угрожал и никому не был нужен.

Девятаев, Кривоногов и Емец пребывали в госпитале.

Дверь палаты широко распахнул сияющий Володя Соколов:

— Товарищ гвардии майор Миша! — лихо приложил руку к новенькой шапке-ушанке с красной звездочкой. — Разрешите доложить…

— Постой, постой, — перебил Девятаев. — Ты чего меня возвышаешь? Там произвел в майоры, а теперь еще и гвардии…

— Да вам надо полковника присвоить…

— Ладно, оставь шутки. А ты, смотрю, на армейских харчах уже поправился. Ну, как дела?

Володя заглянул в коридор:

— Отделение, входи!

В палату шумно и весело ввалились Федор Адамов, Петр Кутергин, Владимир Немченко, Иван Олейник, Дима Сердюков, Коля Урбанович. Трудно было представить, что эти помолодевшие, радостные, оживленные солдаты, одетые в хорошо пригнанную армейскую форму, еще совсем недавно на Узедоме были доходягами, изнуренными каторжной работой…

Пятеро теперь стали автоматчиками, а Федор по прежней специальности — пулеметчиком. Сложнее оказалось с Немченко: бауэр выбил ему глаз.

— Еле уговорил начальство, — горделиво говорил Володя. — Теперь я санитар стрелковой роты. А придем в Германию, я разыщу «своего» бауэра, рассчитаюсь с ним!

Соколов за всех отрапортовал:

— Товарищ командир экипажа! Группа участников перелета в количестве семи человек отбывает на фронт. Воевать обещаем по-гвардейски.

Слишком много ненависти было у них к фашизму!..

Первый «треугольничек» пришел от Володи Соколова:

«Ванюшка, Миша! Пишу из окопа под Одером. Свистят пули — напишу немного. Я уже старший сержант. Мой командир полка — Герой Советского Союза. Надеюсь, скоро буду и я».

А следующую весточку о членах мятежного экипажа, в марте сорок пятого ушедших на фронт, Девятаев получил лишь в пятьдесят седьмом, когда об их побеге из ада рассказали газеты, радио и телевидение.

Федор Петрович Адамов написал, что вся их дружная семерка выдержала первый тяжкий уличный бой в городе Альтдаме, и все остались невредимыми. Четырнадцатого апреля на Одере рота заняла исходный рубеж. И после мощной артиллерийской подготовки бойцы пошли в наступление. Адамов поддерживал их атаку пулеметным огнем и видел, как первыми из окопов поднялись Соколов, Кутергин, Сердюков, Урбанович. А Олейник к этому времени был ранен.

Бой длился с шести часов тридцати минут утра. В полдень Адамова тяжело ранило. Его вынес в укрытие Володя Немченко.

Больше о мужественных ребятах Федор Петрович ничего сказать не мог.

Настойчивыми поисками Девятаеву удалось выяснить судьбу остальных товарищей.

Письмо Володи Соколова из окопа перед Одером оказалось и первым, и последним. Этот старший сержант, так много сделавший для побега из фашистского концлагеря, погиб от вражеской пули при форсировании реки. А за Одером пал в бою Коля Урбанович.

Полк продвигался к Берлину. Перед штурмом Зееловских высот вернулся из госпиталя Иван Олейник. В сорок первом, оказавшись в окружении, он разыскал белорусских партизан. В бою с карателями был тяжело ранен, оказался в плену. Бежал. Его схватили. Каторгу проходил на Узедоме. Теперь мстил врагу.

Четверо из мятежного экипажа «хейнкеля» сражались среди руин раздавленного фашистского логова, уже видели близкую победу. Но не суждено было встретить ее Петру Кутергину, Володе Немченко, Диме Сердюкову…

Иван Олейник после Берлина был в походе по разгрому Квантунской армии. Самурайская пуля подстерегла кубанского казака…

Четверо участников перелета вернулись к мирному труду.

Командиру экипажа, летчику долгое время пришлось провести на госпитальной койке. От физического перенапряжения он потерял зрение и восстановить его врачам удалось с большим трудом. А потом Михаил Петрович вновь стал летать, но уже на подводных крыльях. После первой «Ракеты» был капитаном «Метеора-2». Опыта, знаний стало достаточно, и Девятаева назначили капитаном-наставником скоростного флота.

Иван Павлович Кривоногов, сняв «присвоенное» неунывающим Соколовым звание «адмирала», вернулся в Горький. Здесь вышло два издания его книги о пережитом — «Родина зовет». О возвращении в ней сказано:

«…С небольшим чемоданом в руке я стою на привокзальной площади. Мелькают человеческие фигуры, но я вижу их как в тумане. Чувствую, что слезы катятся по щекам, стыжусь, а слезы не могу остановить. Как-то мгновенно пронеслись в голове первый бой, длинная дорога, по которой мы шли пленными, низкие тучи Натцвиллера, лица товарищей в полумраке кабины бомбардировщика. Ради этой минуты возвращения я убил того, последнего для меня, фашиста на аэродроме…

Сдерживая бьющееся сердце, я подошел к своему дому. Долго не решался постучать. Открыть дверь вышла соседка. Она меня не знала и, окинув равнодушными глазами, впустила в коридор. Я должен перейти еще через один порог… Стучусь. В ответ слабый, до боли знакомый голос матери: «Войдите!» Я вошел в комнату и остановился у порога. Мать стояла у печки. Какое у этой женщины усталое, морщинистое лицо и согнутая спина! Ее глаза вопрошающе смотрят — она не узнает меня. Мне надо бы было крикнуть: «Мама! Это я — Ванюшка!», — а я не могу шевельнуться, не могу и слова проронить. Только стою и смотрю на нее. А она все тем же тихим голосом, но уже с беспокойством спрашивает: «Вам кого?» Тут я не выдержал и, будто захлебываясь, по-детски отчаянно крикнул: «Мама!» Она выронила из рук полотенце, опустилась на кушетку, а я уже обнимал старенькие материнские плечи, целовал ее лицо…

Несмотря на то, что моя личная жизнь после возвращения стала благополучно налаживаться, я все время чувствовал словно бы какую-то вину перед товарищами, которые в трудное для меня время стали братьями и следы которых я растерял. Но шло время…

Как-то глубокой осенью ко мне приехал Михаил Девятаев, мой друг и побратим. После войны мы на время словно бы потеряли друг друга — каждый определял свою мирную жизнь. Мы провели ночь в воспоминаниях о пережитом вместе, о возвращении, о работе. Непросто налаживалась жизнь, не сразу все вставало на свои места. Долгое время графа «плен» в наших анкетах вызывала у окружающих настороженность и подозрительность. Михаил с большим трудом получил возможность плавать на небольшом служебном катере в Казанском порту. Работал он отлично и добился того, что его послали в Горький на курсы судовых механиков. Здесь мы и встретились».

В пятьдесят седьмом спешно, телеграммой, дал о себе знать в Казань колхозный бригадир из Сумской области Михаил Александрович Емец:

«Поздравляю тебя, дорогой, с присвоением звания Героя Советского Союза. Тяжелый путь мы прошли в условиях концлагерей. Но не согнулись, с честью выдержали все испытания. Рад за тебя, мой незабвенный друг».

Вскоре почта принесла еще одно сообщение:

«Дорогой Михаил Петрович! Пишет тебе Федор Петрович Адамов. Не забыл меня? Я, например, никогда тебя не забуду. Помню до мельчайших подробностей все: как жили в лагере, как работали в невыносимых условиях, как издевались над нами фашисты. Все помню. А как можно забыть тот момент, когда захватили фашистский самолет!.. Не было конца нашему ликованию. Помнишь, как все запели «Интернационал»? Если бы не ты, Миша, мы могли бы погибнуть в лагере от страшных мук. Спасибо тебе, родной!

Пару слов о себе. Работаю шофером в Ростовской области, имею пятерых сыновей и одну дочь. Вот так! Все здоровы, вместе со мной шлют тебе сердечный привет и самые лучшие пожелания».

…Осенью того же года участников перелета пригласили в Москву. Для них это стало пребольшим праздником. Воспоминаниям, рассказам, казалось, не будет конца… И решили: восьмое февраля — день перелета из концлагеря на Родину — отмечать, как день своего второго рождения.

С первых послевоенных лет Девятаева не оставляли мысли о неведомой ему судьбе не только тех, с кем бежал с Узедома, но и о тех товарищах, которые чуть ли не зубами прогрызали подземный выход за колючую проволоку в Кляйнкенигсберге; о тех, кто оставался за каменной стеной Заксенхаузена…

Он-то вырвался на свободу, он теперь дома, а что сталось с ними?

Он сделал попытку узнать об этом, но один из «сверхбдительных» сразу обрубил крылья:

— Связываться с людьми сомнительными не рекомендую.

— Да какие они «сомнительные»? С чего?

— Есть указание…

— Чье?

— Много будешь знать — скоро состаришься…

О летчиках, с которыми крыло к крылу ходил на фронте в боевые полеты, иногда рассказывалось в газетах. А о Покрышкине знал каждый школьник. Но написать бывшему командиру дивизии не решался. Свыкся с тем незавидным положением, в котором пребывал, хотя никакой вины за собой не чувствовал. Совесть у него была чиста.

И за то, что ни разу не подал о себе хотя бы коротенькой весточки при первой же встрече «влетело» Девятаеву и от Александра Ивановича Покрышкина и от Владимира Ивановича Боброва. Ведь в делах части он до той поры числился не вернувшимся с задания.

В радостные дни пятьдесят седьмого была у Девятаева еще одна приятная встреча. В Москве его разыскал Сергей Вандышев. Он рассказал, что всех летчиков, причастных к подкопу, немцы разогнали по разным концлагерям. Вандышев угодил в Луккенвальд южнее Берлина. Вскоре он вошел в ядро руководителей подпольной организации. Подпольщики тщательно разработали план восстания, и в ночь на двадцать второе апреля им удалось напасть на охрану. Три тысячи заключенных бежали из лагеря. Вандышев вернулся в свой полк, вновь стал командовать эскадрильей, сделал несколько вылетов при штурме Берлина.

— Давайте, позвоним Ивану Пацуле, — предложил Вандышев удивленному Девятаеву. — У меня записан его телефон.

Это было совсем неожиданно. Ведь и Пацула, и Аркадий Цоун, когда Михаила увезли на Узедом, оставались в лагере смерти Заксенхаузене.

В институте нефти Академии наук ответили, что Иван Мефодьевич завтра вернется из экспедиции, которая работала по разведке подземных кладов «черного золота» в Тюменской области.

И назавтра — еще взволнованная встреча.

…Из Заксенхаузена Пацулу с группой пленных вывезли на угольные копи во Францию. Во время налета авиации союзников ему удалось бежать в горы, где встретился с участниками движения Сопротивления.

Во время экспедиции по Сибири в одном из аэропортов Пацула повстречал Аркадия Цоуна. Он инженер в авиации. Вскоре Девятаев получил от него письмо.

«…Накануне угона нас из Кляйнкенигсберга некоторым товарищам я дал свой домашний адрес, чтобы они, если останутся живыми, написали бы о моей смерти. Но вот прошло столько лет, и ни от кого не было письма. Вот почему я решил, что все мои друзья погибли…

Позднее меня тоже отправили на Узедом. Здесь я совершил побег, но чуть не погиб. Спас один гражданский немец, мастер-наладчик, чудеснейший человек. Я благодарен ему до конца жизни».

Бежали из лагеря два друга, те, что раздобыли лопату для «тоннельщиков», — Алексей Ворончук и Алексей Федирко. Конец войны встретили летчиками-истребителями. И в мирной жизни дело избрали сходное — командир звена работает в Государственном банке, ведомый — в сберегательной кассе. «Мы живы, Михайло!» — вместе написали Девятаеву, приглашая его в гости на Украину.

Сергей Кравцов учительствует в Москве, Николай Китаев — на советской работе в Белоруссии, Михаил Шилов — инженер в Москве.

Советский комитет ветеранов войны пригласил капитана «Ракеты» на встречу бывших узников Заксенхаузена. Девятаев сидел в президиуме. Слушая доклад о борьбе наших патриотов в лагере смерти, борьбе возможной в тех условиях, Михаил вспомнил, как в бане ему заменили бирку и дали новую фамилию, как Бушманов предупредил: «Перейдешь на новое дело», как незнакомый человек советовал: «Держись нашей организации»… Он догадывался, что чья-то невидимая рука помогла попасть в лагерь, рядом с которым был аэродром…

На Узедоме от новичков, привезенных из Заксенхаузена, Девятаев слышал, что немцы в лагере раскрыли подпольную организацию. Полковника Бушманова, его помощника политрука Рыбальченко и еще пятерых отправили в крематорий.

Капитан «Ракеты» всматривался в зал. Нет ли знакомых? Может, кто-то остался в живых из команды «топтунов»? Да разве узнать, прошло столько лет… И вдруг седой человек во втором ряду показался похожим на того, который осторожно говорил: «Учителем тебя в бане сделали. Держи язык за зубами». Они встретились взглядами, и тот вытер глаза платком…

А потом Девятаев и журналист из Майкопа Андрей Дмитриевич Рыбальченко сцепились в объятии и несколько минут не могли сказать друг другу ни слова.

…Да, гестаповцы, действительно, напали на след подпольщиков. И Бушманова, и Рыбальченко выводили на казнь.

— На наших глазах повесили пятерых. А с Николая Степановича и с меня петли в последнюю секунду сняли. Собственно, это была обычная пытка. Они хотели сломить наше упорство, заставить выдать товарищей. Под видом таких же обреченных к нам подсаживали провокаторов. Только ничего у них не получилось. Нас освободила Красная Армия в апреле.

— А как Николай Степанович? Что с ним?

— Должен был тоже приехать сюда на встречу, да приболел. Живет в Свердловске.

…А что сталось с Васей Грачевым? О земляке, который в Кляйнкенигсберге не сразу признал в изуродованном Девятаеве школьного товарища, никто ничего сказать не мог. В Торбеево он не вернулся. Неужели?..

Как-то зимой Девятаев, теперь уже капитан «Метеора», приехал в уральский город Ирбит. По делам пришел на завод, к заместителю директора. На двери висела табличка: «В. Грачев». Не придал этому значения.

Мало ли Грачевых на белом свете. Но вошел в кабинет и… обомлел. За столом сидел Вася!..

— Миша! — сразу вскочил. — Как? Ты — живой?.. Ведь нам тогда объявили, что вас троих расстреляли. Неужели это ты?..

— А ты-то куда запропал? Я тебя, чертушка, давно ищу… И другие подкопщики интересуются…

Вечером по настоянию Михаила Василий рассказывал о себе.

— Почему, спрашиваешь, после войны в Торбееве не слышали обо мне? Очень просто: не был я там. Родом-то я из села Краснополье. У нас была только начальная школа. А в семилетке учился вместе с тобой. После демобилизации обосновался здесь, на Урале.

— Про армейскую службу расскажи. В лагере толком об этом поговорить не удалось. Не до того было…

— В тридцать девятом поступил в Мелитопольское военно-авиационное училище. Закончил его в сорок первом. Когда летали на полигон сдавать госэкзамены, над нами проходили «юнкерсы» бомбить тыловые города. В июле училище перебазировали за Волгу. Назначение в часть я получил только в декабре. Летал на Калининском фронте. С сорок третьего — в воздушной разведке. Особого героизма не проявлял, но задания командования выполнял добросовестно. Получал за это награды. Вспоминаю такой случай. Когда в ноябре сорок третьего немцев вышибли из Киева и они откатились к Житомиру, то смогли собрать здесь крепкий танковый кулак. Один из экипажей нашей эскадрильи вернулся на покореженной машине, но танки заметил. Мне поручили уточнить эти данные. На высоте пяти-десяти метров я вышел на танковое скопище. Все, что могло стрелять, по нам стреляло. И мой экипаж не остался в долгу. Используя свой огонь и рельеф местности, выяснили, что тут скопилось около ста танков. Эти сведения очень пригодились нашему командованию.

Грачев, передохнув, не без грусти улыбнулся:

— А все-таки мне не везло. Как тебе, Миша, известно, мы, разведчики, были самыми мирными из всей авиации. Если нас не трогают, мы никого не заденем. Но меня фашисты недолюбливали больше обычного. Стреляли — спасу нет. Но как хорошо было возвращаться из-за линии фронта! Нет, пожалуй, такого солдата, который не махнул бы пилоткой нашему самолету. Мне это было очень отчетливо видно потому, что летал на пяти или десяти метрах над землей. Вот как ты определил, когда летел на «хейнкеле», что находишься над нашими войсками, так и мы по приветствиям матушки-пехоты узнавали линию фронта. Кстати, а почему вы после посадки чего-то побаивались?

— Видишь ли, Вася, было много неясного. Может, где-то прорвались немцы. У нас же ни карты, ни других сведений о линии фронта не было. Втемную летели. Разве что зенитка «подсказала». И опять неизвестно чья. Может, немцы хотели нас сбить. Я только потом узнал, что с Узедома в ставку Гитлера донесли, что наш «хейнкель» сбит над Балтийским морем. А потом в ту же ставку пришло другое сообщение. Экспериментальный «хейнкель» из ракетного центра приземлился в расположении войск шестьдесят второй армии генерала Белова. После этого и началась «комедия» на Узедоме, куда Геринг примчался.

— Слушай, а что стало с тем «хейнкелем»?

— Специалисты разобрались. Как тебя-то сбили?

— Просто, как сбивали и других. Ты сколько самолетов потерял?

Девятаев назвал скромную цифру.

— Ну вот, если подвести итог, то он в твою пользу. Один «хейнкель» чего стоит…