ОСТОРОЖНОСТЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОСТОРОЖНОСТЬ

Девятаеву в эту ночь не спалось. В праздник Октября он узнал, что здесь, на Узедоме, есть смельчаки, которых объединяет любовь к Отчизне, преданность ей. Они носят ее в сердце, они способны во имя нее пойти на все. И даже сегодняшний тайный праздничный митинг — тот же подвиг…

За сравнительно недолгое время в лагерях Девятаев уже на многое насмотрелся, многое понял, осмыслил.

Фашисты сделали все, чтобы сломить дух советского человека, оказавшегося в плену. Методическими, точно разработанными формами физического и морального уничтожения они надеялись сделать его неспособным даже к молчаливому сопротивлению, скомкать и раздавить его волю.

И далеко не все люди вели себя в плену одинаково. Были такие, что изнуренные голодом, болезнями, побоями, пытками, становились равнодушными, ко всему безучастными. Они угасали тускло, безропотно, как бы безвольно сдались на милость врагу. Были и так называемые «герои одного дня». Эти лезли напролом, могли выкрасть пайку хлеба у соседа, залезть в помойку, чтобы схватить горсть картофельной кожуры — и это под дулом немецкой винтовки. Набить желудок — главное, что было в их помутневших мыслях. Из таких отщепенцев немцы подбирали себе холуев.

Пищи сладкой, пищи вкусной

Даруй мне судьба моя, —

И любой поступок гнусный

Совершу за пищу я.

В сердце чистое нагажу,

Крылья мыслям остригу,

Совершу грабеж и кражу,

Пятки вылижу врагу.

Но были и люди, твердые, стойкие, про которых сказал поэт:

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей!

Они находились в равных условиях со всеми или даже в более тяжелых, жестоких, но не опускали головы, верили в победу. И если приходилось умереть, умирали гордо, с сознанием правоты своего дела.

И вот этот праздничный сбор в сапожной у Зарудного… Михаил впервые встретился с Андреем Денисовичем в Заксенхаузене, в команде «топтунов». Зарудному, пожилому, худощавому человеку со впалыми щеками, как-то достались большие, тяжелые, окованные железом ботинки. Он с трудом переставлял ноги, вышагивая впереди Девятаева, и, обернувшись, с гневом процедил:

— Гитлера бы погонять здесь в таких кандалах!..

— Будь уверен, папаша, погоняют еще и не в таких!..

Лагерная жизнь, ее трудности, постоянная неизвестность в исходе дня принудили многих пленных держать личное вчерашнее и помыслы о завтрашнем в глубоких тайниках души. Но этого краткого диалога о фюрере было достаточно, чтобы отношения у двоих стали доверительнее. Зарудный, схваченный немцами в сорок первом, узнал от Михаила про Сталинградскую битву, Курскую дугу, форсирование Днепра… И про неудачный подкоп в лагере Кляйнкенигсберге.

— Значит, на воле побывать не удалось, — посочувствовал Зарудный. — А я убегал три раза и прожил за это время на свободе в общей сложности месяца четыре. Последний раз добрались с дружком от Бремена через Берлин до Катовиц, почти у цели были, да сеть ловцов на нашего брата у немцев туго заделана.

— И где же вас в плен сцапали?

— Под Пирятиным, около хутора Дрюковщина. Мы в окружении бились. Прилетел самолет, сбросил пакет, указал, куда выходить. Казалось, все шло нормально. А меня снарядом в обе ноги, да еще оглушило…

Девятаев, вздрогнув, едва удержался: ведь тот пакет осенью сорок первого сбросил он. Сейчас же нужно было умолчать об этом, нельзя признаваться, что он летчик, что, от крематория его уберег парикмахер из бани… Правда, у Димы Сердюкова были кое-какие догадки, но паренек крепко держит язык за зубами, и у Михаила с ним добрые отношения. Дима тоже понимал, что если в лагере у тебя нет друзей, если ты один — твое дело пропащее.

Праздничный вечер на Узедоме переворошил все мысли в голове летчика. Ведь Зарудный собрал его единомышленников. Это, пожалуй, тот костяк, с которым можно начинать подготовку к побегу.

Но разобщенность по разным баракам, по разным командам… Надо собраться вместе, в аэродромной.

И еще надсадно сверлил мозг докучливый вопрос: кто такой капо Карл? Почему он, немец, позволил такое, за что — узнай об этом лагерное начальство — и капо, и всем, кто отмечал Октябрь, не сносить бы головы.

Михаил, встретив Зарудного, осторожненько спросил его об этом. Тот прямо не ответил. Но все-таки дал понять:

— Видишь ли, к нам сходятся люди из разных бараков. И когда говорят про что-то свое, наш капо ничего не видит, ничего не слышит. Только мельком, будто невзначай, на днях заметил, что на фронте есть Будапештское направление и еще идут бои в Восточной Пруссии. Понял? Вот и все. А к нам можешь заходить почаще. Ничего не потеряешь. Приобрести — приобретешь.

— Он что, вроде Франца из Заксенхаузена?

— Ты же понимаешь, что в Германии не каждый немец — фашист…

Вечером Девятаев заглянул в сапожную за забытыми долбанками. Зарудный, пристально посмотрев на него, спросил:

— О чем ты толковал с Урбановичем?

— С Колей? Да так, о разном. Больше мне он про себя рассказывал.

Речь шла вот о чем. Бригадир за что-то прогневался на паренька, заставил его переносить тяжелые рельсы. Михаил помог ему. И при случае Урбанович доверительно поведал о своей судьбе.

Несмотря на молодость, по «стажу» он был одним из старейших пленных на Узедоме — с сорок третьего года, с той поры, когда по велению Гитлера фон Браун начал форсировать свою ракетную программу.

Когда в сорок первом оккупанты ворвались в Бобруйск, то много молодежи увезли в Германию. Коля с сестренкой стали рабами у бауэра. Они сбежали в лес, кормились грибами, ягодами, сырой картошкой. Их выследили полицейские. Избили и вновь водворили к тому же хозяину-рабовладельцу. Удалось сбежать вторично. Но их снова схватили. Куда отправили сестренку — Коля не знал.

— А меня, — вздыхая, говорил Коля, — отправили в концлагерь. Потом привезли на этот остров. Тут, где теперь аэродром, тогда был лес, всякие птицы летали. Мы, мальчишки, строили первые бараки. Нас, ребят из Союза, было тысячи три. Почти все поумирали. А я как-то выжил.

И тихонечко добавил:

— Теперь собираюсь и отсюда бежать. Вместе со взрослыми…

— И как хотите бежать? Кругом море…

— У нас есть план, только вы об этом никому ни слова. Когда ночью будут бомбить остров и охрана попрячется, мы перережем проволоку, схватим на берегу лодку — и бывай здоров.

И вот теперь Зарудный, видимо, узнал о том разговоре, неспроста поинтересовался:

— А как ты на это смотришь?

— Что задумано — хорошо. Но лодка… Лодка — не то. Для моря она не годится. Сразу схватят.

Андрей Денисович промолчал, о чем-то раздумывая.

— Ну что ж, насильно мил не будешь… А я думал… Надеюсь, этот разговор останется между нами. И не будем ни о чем заикаться.

Значит, размышлял Девятаев, в лагере есть группа, которая готовится к побегу. Хорошо бы намекнуть ей про самолет. На нем через час-полтора можно быть дома. Но где найти эту группу?.. Урбанович замкнулся. Видимо, ему попало за то, что проговорился. Но от него при первом разговоре Михаил услышал про ножницы для резки проволоки, которые достал какой-то курносый Володька. Не тот ли, который подсыпал песок в вагонные буксы?.. Надо к нему присмотреться. И еще Коля упомянул дядю Ваню Коржа.

Среди капо, которые отличались особой свирепостью, был здоровенный детина по прозвищу Цыган. Он уголовник, выслуживаясь перед фашистами, зверствовал неистово, с особым кровожадьем. Мало того, что виртуозно орудовал палкой и резиновым жгутом, он еще обливал раздетых людей холодной водой на жгучем морозе. Вот и в прошлый раз заставил Колю Урбановича перетаскивать рельсы. Девятаев, когда Цыган отходил, пособлял парнишке, но оплеуху все-таки схлопотал.

Цыган гордился тем, что имел на своем счету сто пятьдесят загубленных жизней.

И вот до смерти запорол еще одного русского. Потирая руки от удовольствия, проговорил: «Еще одному Ивану свечку достану».

Курносый сжал кулаки:

— Этому гаду я устрою штучку…

Что ж, Курносый, должно, для видимости прислуживает немцам, хитрит.

Выбрав подходящий момент, Михаил намекнул ему:

— На лодке, конечно, заманчиво… Романтика… Белеет парус одинокий…

Володька и глазом не повел. Спросил, будто не поняв:

— Ты про что?

— Про катера…

— Ну и что?

— По Волге плавал на них.

— Ну и плавай на здоровье. Хоть на яхте.

— Я хочу сказать, что для морских путешествий катер надежнее лодки.

Володька хотел отвернуться, но услышав про морские путешествия, задержал пристальный взгляд на незнакомце.

— Задумка-то у нас одна, — примирительно сказал Михаил. — Только лодка — дело неподходящее.

Курносый сердито отрезал:

— Гусь свинье не товарищ.

— Так-то оно так. Только учти, у гуся есть крылья.

— У курицы тоже. Только она выше нашеста не летает. Больше кудахчет, — Курносый отвернулся.

На том и расстались.

А еще «подлил масла в огонь» Коля Урбанович:

— На меня стали коситься. Говорят, проболтался неизвестно кому. Если попробуете донести — сразу пристукнут. Корж, он такой.

— Это который низенький, щуплый?

— Пусть и маленький, а огромного полицая зарезал.

— Спасибо, Коля. Тебя в обиду не дам..

Девятаев замечал, что Корж при встрече теперь зло, с открытой ненавистью сверлил его жгучими глазами. Надо было вызвать Ивана на разговор.

Позднее Девятаев расскажет об этом так:

«Как-то я пошел прогуляться после ужина. Между деревьями неожиданно увидел Коржа. Я обрадовался случаю поговорить с этим человеком. Иван не проявил никаких признаков доброжелательности, но мы пошли рядом.

— Давай, Иван, поговорим откровенно, — сказал я, заметив, что Корж намерен молчать.

— Ты о чем? — буркнул он и оглянулся.

Я тоже проследил за его взглядом. За деревьями прятались какие-то фигуры. Они следили за нами, но не приближались.

— На засаду вышел, доносчик! Вот тебе мое «откровенно»! — Корж проворно обернулся ко мне и занес над моей головой тесак.

Когда-то я был боксером, и в моих мускулах еще задержалась какая-то сила. Перехватив руку Коржа, я сдавил ее так, что его пальцы расслабли, нож выскользнул. Теперь я держал над его головой его же оружие и мог в одно мгновение прикончить наглеца. Оглядевшись вокруг, я не заметил никого, готового напасть на меня. Куда же они девались? Неужели вид ножа в моих руках лишил их мужества?

Я был один на один с Коржем. Моя сила, в которой он уже убедился, и оружие были веским доказательством моего превосходства.

— Что же это ты на своих нападаешь? — спросил я.

Корж молчал.

— Я просил тебя быть откровенным со мной, потому что нам надо потолковать. Я все знаю о вашем плане и хочу знать твоих товарищей, — я опустил нож и заложил руки за спину.

Корж смотрел на меня, как на злейшего врага. Он готов был принять любую беду, но говорить о товарищах не решался. Я должен был пробиться в его душу сквозь прочное недоверие.

— Возьми свой нож, — подал ему самодельный тесак. — Не советую носиться с такой игрушкой. У тебя же есть друзья, ты лучше на них положись, чем на нож. У меня тоже есть ребята, я не один. Свистну — и прибегут сюда. Но я хочу дружить с вами. Я не враг вам. У меня имеется свой план, лучше вашего. Выходи завтра на работу с нашей командой на аэродром, обо всем тебе расскажу».

Расстроенный, возбужденный, Михаил пришел в сапожную. У Зарудного сидели Лупов, Саша-музыкант. Забросали вопросами: что случилось? Рассказал: искал друзей, а напоролся на неприятности. Какой-то Корж взъерепенился.

— Ты на него напраслину не возводи, — предупредил Зарудный. — Он человек серьезный. А Димке скажи, чтобы зашел за долбанками. Я ему приготовил не хуже твоих.

Утром Корж был в одной бригаде с Девятаевым. И даже поздоровался, как с хорошим знакомым.

Но на сей раз группу повели не на аэродром, а к причалу выгружать из баркасов брикет. В бухте, которая не замерзала и зимой, на волне покачивались катера.

— Такую бы штукенцию нам, — подзадорил Девятаев Коржа, кивнув на катер. — Вот бы помчались…

— А кому его заводить, вести?

— Я в Казани речное училище закончил.

— А я волгарь. Могу на веслах при любой волне.

Михаил и Иван, вышагивая по зыбкому трапу, прогибаясь под корзинами с брикетом, старались держаться рядом, чтобы можно было переброситься словечком-другим. У них налаживался контакт.

Недалеко от бухты была взлетная полоса аэродрома. Посмотрев туда, Корж заметил:

— Сейчас в щели загонят. Опять штанга, поди, рядом грохнется.

— Что за штанга? — не понял Девятаев.

— От шайтан-самолета. Вон его тянут.

Девятаев увидел, как из ангара выкатили самолет, совершенно незнакомый ему, летчику. На высоких «ногах», без воздушных винтов. И тут же раздалась команда старшего над пленными: «Всем в укрытие!»

С аэродрома долетел какой-то незнакомый, пронизывающий посвист, дребезжащий шум. В небо стремительно вонзился непонятный самолет, от него оторвалось что-то похожее на штангу и, взметнув брызги, грохнулось в море недалеко от берега. Самолет невиданной скорости сделал над островом два круга и пошел на посадку.

Это было настолько диковинным, что охранники позабыли о своих служебных функциях, не заметили, как пленники вместе с ними приподнялись на брустверы окопов-щелей.

Все глазели на небо.

«Это же реактивный!» — хотелось выпалить вслух Михаилу. Но сдержался, чтобы не выдать себя.

На обед, получив в котелки ржавую баланду, Девятаев и Корж пристроились рядышком, чуть в сторонке от остальных.

— Слушай, Иван, махнуть по морю, конечно, заманчиво. Ты считаешь, что это единственный выход?

— Самый лучший. Тем более, если ты кораблик водить можешь.

— А чей был замысел про лодку?

— Мой!

— И ты подготовил ребят?

— Ну и что?

Положив ложку на донышко котелка, Михаил с напористостью отвел душу:

— Ну и дуралей ты… Балтика — не Ока и не Волга, в которых ты купался.

— Я еще знаю реку Сан!

— Еще раз дуралей, который бессмысленно тесак над головой товарища заносит.

Коржа взбесило:

— А что, мы шалопаи? Не один ты лыком шит!..

Девятаев примиреннее:

— По морю — чепуха! Ведь кругом их охрана. Они же не лопоухие. А ты взбудоражил ребят.

— И что ты предлагаешь?

Ответить можно было только косвенно?

— Видел, как «штанга» плюхнулась? Такой самолет и такой летчик, может, на всю Германию один. И наши должны знать и про ракеты, и про шайтан-самолет. Значит, и надо лететь отсюда на самолете.

— Так нужен же летчик!..

— Не беспокойся, найдется…

И еще настороженный вопрос испытующего Девятаева:

— Курносому можно доверять?

— Как и мне.

Оба, вставая с бруствера, коснулись локтями друг друга.

Начало было положено.

…Сердюков по-мальчишечьи обрадовался, когда Девятаев велел ему сходить к Зарудному.

— Он тебе, Дима, утепленные долбанки даст.

Вернувшись из сапожной, благодарно прижался к Михаилу, торопливо залепетал:

— Дядя Миша, в лесочке за бараком наши собираются. И тебя ждут. Велели приходить.

— Какие «наши»?

— Мне Урбанович сказал.

«Пожалуй, это «лодочная команда», — подумал Девятаев. — И если приглашают… Такой случай упускать нельзя».

В лесу Михаил увидел Курносого, который теперь назвался Владимиром Соколовым, Колю Урбановича. Еще один, высокий, как Петр Первый, действительно представился Петром, но Кутергиным. Из-за соснового ствола вышел еще один, с черной повязкой на глазу.

— Лейтенант Владимир Немченко, — бойко приложил руку к дырявой шапчонке.

Из-за его спины выглянул щуплый Иван.

— А-а, Корж…

— Я такой же Корж, как ты киевский учитель, который по-украински ни бельмеса не смыслит. Или как вон лейтенант Немченко, который никогда не был лейтенантом. Самый настоящий самозванец и пустомеля. А ты кто такой? Прикидываешься казанской сиротой, а в самом деле?

— Старший лейтенант Девятаев. Звать Михаилом.

— Вот это дело. Давно бы так. Ну, выкладывай про свой план. Где твой летчик?

Девятаев опасливо посмотрел на Сердюкова: неужели Дима проговорился?

Тот стушевался, но глаза были ясными.

— Летчик найдется, — стараясь быть спокойнее ответил Девятаев. — Но он не знает немецкие самолеты, должен подучиться. Ему надо узнать приборы в кабине.

— Так давай его в мою бригаду, — оживился Соколов. — Что-нибудь придумаем.

— Летчика, — Михаил неизвестно зачем глянул вверх, — пока не надо тревожить. Неровен час, пронюхают немцы…

— Понятно, — раздельно сказал Корж, — А человек он как, надежный? Не финтит?

— Я ему верю, как себе.

— И что он из себя представляет?

— Ростом, пожалуй, повыше Петра, — сам не зная зачем, выпалил Девятаев.

Низенький, проворный «лейтенант», коснувшись пальцами черной повязки, загадочно улыбнулся:

— А какого Петра? Исторического или нашего?

«Лишнего сболтнул», — укорил себя Михаил. А Корж серьезно:

— Петька, ты — летчик?

Кутергин, наклонив голову, мрачно пробасил:

— Не пори дурь. Я такой же летчик, как ты адмирал.

— Хорошо сказано, — оживился Соколов. — Адмирал. Звучит? Звучит. А ты, — глянул на Девятаева, — майор, значит, как себе доверяешь тому летчику. А мы, выходит, должны полагаться на тебя?

— А при чем тут майор?

— А при том, что ты с летчиком должен поступить в распоряжение адмирала Коржа и мое. И еще — у летчика должно быть звание не ниже майорского.

Командир звена истребителей старший лейтенант Девятаев никогда не был майором, а Корж не был ни адмиралом, ни… Коржем.

В сорок первом году лейтенант Кривоногов командовал взводом. Его пятнадцать бойцов-красноармейцев составляли гарнизон долговременной, бетонированной огневой точки. Точка стояла, зарывшись в землю, на берегу пограничной реки Сан близ Перемышля.

На рассвете двадцать второго июня крохотный гарнизон завалило море огня и раскаленного металла.

Кругом полыхало. Наползали, скрежеща гусеницами, танки, с воздуха самолеты сыпали бомбы. Чужие солдаты остервенело лезли на амбразуры.

А дот продолжал сражаться.

Восемь суток без сна и отдыха, подкрепляясь сухарями и консервами, отстаивала отрезанная горсточка бойцов свою землю.

На девятый их окружила лавина в темно-зеленых мундирах. Это был последний штурм.

Из пятнадцати в подземном гарнизоне оставалось четверо живых. Но и они уже не знали, как над рекою Сан вновь водворялась тишина; не видели, как немцы на подступах к доту подбирали трупы в темно-зеленых мундирах.

У четверых не было сил, чтобы стонать от ран.

В лагере Кривоногов убил провокатора. Лейтенанта приговорили к смертной казни. Его спасли французские коммунисты-подпольщики. И стал он теперь не Кривоноговым. Он назвался Иваном Коржем.

Судьбы Володи Соколова, Володи Немченко, Коли Урбановича были сходны. Соколов в школе увлекался немецким языком. И когда его, мальчишку, рабом привезли в Германию, он выкрутился знанием языка и сбежал от хозяина. Соколова водворили в лагерь, отсюда он снова бежал. И опять был пойман. Немченко тоже был продан в рабство к землевладельцу. Бежал раз, бежал второй. Когда полицейские вновь привели его к хозяину, тот пальцем выколол ему глаз. Парень бежал снова. С группой смельчаков укрывался в лесах — в партизанском отряде, где Володю назвали лейтенантом. Небольшой отряд фашистам удалось выследить.

Знание немецкого языка помогло обоим Володям стать «поближе» к хозяевам Узедома, откуда, как считалось, никому вырваться не дано. И Соколова, и Немченко иногда назначали помощниками капо — бригадира.

Петр Кутергин был молчуном и представился кратко: «Пехота. Бронебойщик. Как попадают в плен, сами знаете». Взглянув на него, рослого, широкоплечего, Девятаев подумал: «Вот он сможет расправиться с летчиком или техником, если помешают при захвате самолета».

Лесная встреча прочнее скрепила их единой целью. Теперь они знали, что где-то рядом есть свой пилот, что «майор» Миша позовет его в нужное время.

И верно, через несколько дней Михаил намекнул Соколову:

— А не пора ли нам всем войти в одну рабочую команду?

— Сначала надо убрать Цыгана. Я должен устроить штучку этому гаду. Он у меня допляшется. Ему давно место на виселице.