ПОСЛЕ СИРЕНЫ
ПОСЛЕ СИРЕНЫ
Сирену на подъем он ожидал одетым в арестантскую робу — надо скорее скрыться в клокочущей, бегущей толпе, увильнуть от встречи с карателями и надзирателями. И нырнул в середину людского потока. Он вынес его к умывальнику.
И здесь в окошко увидел…
Увидел на небе заветную звездочку. Небо, чистое небо!..
Небрежно заправил постель: «Сегодня здесь не ночевать!» — и выскочил из барака — в темноту и мороз. Поспешил к Кривоногову. Тот почти опешил:
— Ты что? Очумел? А если хватятся?
— Молчи! Сегодня!.. Дай закурить.
Едва они затянулись сигаретами за углом барака, как торопливо подошел Костя-морячок.
— А, скрываешься… Тебя в бараке ждут.
Корж сразу угрожающе напрягся:
— Только попробуйте! — Сверкнула вынутая из кармана железка. — Вон отсюда! Ты его не видел. Понял?
— Тогда мне влетит.
— Вот и хорошо.
— Если пикнешь, — еще раз пригрозил Иван, — следующий раз уже не влетит. Сами тебя башкой в уборную!..
Михаил затесался в толпе, пробираясь к бараку Соколова.
— В чем дело? — Курносый удивленно вскинул голову.
— Володька, сегодня!
Минуты через три схватил за рукав Володю Немченко:
— В бригаду только своих! Летим!
— Понял.
Почти случайно увидел Кутергина. Только одно слово:
— Сегодня!
Над аппельплацем громкая команда:
— Штильгештанген!
И только что беспорядочная толпа замерла в четких рядах, как вышел комендант, высокий, толстоносый. Принял рапорт: за сутки никаких происшествий не произошло.
«А какой рапорт будет завтра? — подумал Девятаев. — Как облезет твое комендантское величество, как ты померкнешь и скукожишься?»
И, словно притянутый этими тайными мыслями, обходя строй, комендант задержался напротив Девятаева. Может, его привлек «разукрашенный» вид пленного: лицо в синяках, губы расквашены, скулы перекошены.
Комендант еще раз, ухмыльнувшись, взглянул на пленного, будто хотел запомнить «красавца», ткнул дубинкой в его подбородок и зашагал по асфальту.
Наконец, скомандовали разойтись по рабочим бригадам. Люди кинулись разыскивать своих.
Правда, тут не обязательно было вставать в пятерку или десятку, где был только вчера или уже долгое время. За каких-то десять-пятнадцать минут команды формировались бессистемно, лишь бы набралось нужное число людей.
И не было постоянного, «узаконенного» места для сбора каждой бригады, как при построении на утреннюю комендантскую проверку, где при команде «Штильгештанген!» каждый пленный замирал на месте. Теперь же все перепуталось в беготне и толкотне.
Так было и в другие дни, когда в бригаду Соколова или Немченко суетливо затесывались «чужаки».
Но сегодня-то нужна только своя, сколоченная группа, в которой все знали свои обязанности. И идти надо на аэродром.
Только на аэродром.
Через несколько минут рядом были Девятаев, Кривоногов, Соколов, Немченко, Кутергин. В десятку уже успели войти какие-то неизвестные, один иностранец.
А где свои, почему их нет? Вот-вот нужно будет трогаться. В затихающей суматохе Соколов и Немченко кого-то вытолкали из своей группы, вырвали из «соседних бригад Сердюкова, Емеца, Адамова, Урбановича, Олейника.
Шагнули к воротам. У них уже стоял наготове знакомый вахман-эсэсовец. Кто-то говорил, что он сын какого-то богатея, который денежным мешком откупил своего отпрыска с восточного фронта, где в немцев стреляют и убивают. Здесь же он в полной безопасности и убивать может только сам. Против измотанных пленных у него была винтовка, и он не жалел ее приклада для подгона «ленивых» русских.
После лагерных ворот — дорога к аэродрому. Тут снова ворота, снова проверка. Больше других здесь беспокоился Кривоногов. В бригаде было заведено так, что кто-то в ней нес охапку сухих дровишек, хвороста или щепочек — для костра охраннику. На этот раз среди хворостинок Иван проносил железный прут.
Обошлось. Корж повеселел.
Подслеповатый старичок-мастер подозвал Соколова и Немченко, стал пояснять по-немецки, что делать бригаде. Махнув рукой, показал направление.
Десятка подошла к бомбовым воронкам. В предрассветных сумерках черными кругами они зияли на снегу, на рулежных дорожках. Воронки были свежими. Значит, на аэродром налетали сегодняшней ночью. Почему же Михаил в дремотном сне не слышал частобоя зениток? Или они не стреляли?
Дул порывистый промозглый морской ветер. Вахман время от времени, согревая ноги, приплясывал.
Свежих воронок было много. И, прикинув, что дел тут хватит, пожалуй, до полудня, герр ефрейтор приказал развести костер. Вахман присел на корточки, прислонив винтовку к плечу. Грел руки над огнем и следил за пленниками.
Они следили за ним. Четверо — особенно пристально.
Близился обед — самое надежное время: как только прозвучит гудок, техники, мотористы, сложив инструменты, уйдут со стоянок, к столовой, к ангарам. Однажды Девятаев видел, как какой-то ефрейтор, забивая гвоздь, услышал сигнал на обед и в ту же секунду отложил молоток, не сделав по шляпке двух или трех ударов. Он забил гвоздь после.
Воронки забрасывали кое-как, чтоб дня через два-три в них застревали самолеты.
В эту же глубокую от крупной бомбы воронку спрыгнул Михаил, мигнув Соколову. Стал утаптывать землю, Курносый понял, спустился к Михаилу.
— Начинай!
Это означало, что бригада должна перейти к другому месту, ближе к «своему» самолету и там разделаться с вахманом.
Но всегда энергичный и находчивый Соколов неуверенно промямлил:
— Может, завтра?.. Ведь…
— Не каркать! Не хотите, сам убью немца и один улечу! А вам — крышка.
В воронку, почувствовав неладное, соскользнул Немченко и тоже стал топтать землю. Он был осторожен: хотя немец с винтовкой и грелся у костра, глаз у часового был наметанный.
— Пора! — шепнул решительно Девятаев.
— Пойдем к берегу, к последнему капониру, — нагнулся Соколов. — Вахмана там… Веди, Володька.
У Соколова и Немченко права были равные — оба стояли во главе пятерок, оба числились помощниками капо.
Воронку на рулежной дорожке забросали последними комьями.
— Теперь, герр ефрейтор, сюда придут бетонщики, а нам мастер велел перейти туда, — Немченко махнул рукой к морю.
Распоряжения мастера часовой, разумеется, не знал. Да это и не входило в его функцию. Его дело — стеречь русских, а когда захочется, огреть прикладом винтовки или дать пинка сапогом.
Немченко повел бригаду вдоль опустевших самолетных стоянок — машины были в полете. Вахман шагал сзади, не подгонял, не понукал — встречный ветер колол лицо. Девятаев приметил капонир, заваленный снегом. Значит, уже давненько «юнкерс», стоявший здесь, домой не вернулся.
Еще капонир. В нем «юнкерс». Левый мотор работает на средних оборотах. Правый медленно прокручивает винт. Сейчас и он заработает. Дверца в кабину открыта. В кабине человек без шлемофона. Второй подставляет стремянку к плоскости.
Так это же техники!..
Ну, здесь с ними расправиться легче. Капонир и гул мотора заглушат все…
— Берем этого, — торопливо изменил Девятаев прежний план. — Иван, кабину тебе. Мы с Володькой — на крыло. Кутергин, тебе — вахман.
И только приготовились, как Михаил резко:
— Отставить! Крыло испорчено.
В последний миг он заметил, что с правой плоскости снят элерон.
Без него не улететь…
Все без команды застыли как вкопанные.
Сердца словно замерли, рты жадно, как рыба на суше, но хватали тугой морозный воздух. На лбу у Девятаева потекли росинки пота.
Что теперь будет?
— Где ваша работа? — закричал раскрасневшийся вахман. — Ближе не подходить!
Он почувствовал неладное: русские остановились без его команды, почти вплотную глазеют на самолет. Огрел прикладом двоих или троих, стоявших сзади.
— Вон! Вон! — замахал ломиком техник с плоскости.
Вахман, озлобившись, изрыгал проклятия, размахивая прикладом. Соколов и Немченко пытались что-то объяснить, но ефрейтор, не слушая их, приказал всем бежать назад. Лишь запыхавшись, остановил бег.
— Скажи, расчистить капонир, — успел шепнуть Девятаев Соколову.
Вахман подозвал Соколова.
— Бегом гони свою паршивую команду к ангару!
Кто знал в десятке о побеге, понял: там, у ангара, эсэсовцы начнут допрос. Новички могут проговориться… Нет, к ангару нельзя.
— Расчищать капонир! — еще раз шепнул Девятаев.
— Герр ефрейтор, — Володя деловито посмотрел на вахмана, — мы же должны выполнить распоряжение мастера. Он приказал вычистить от снега капонир. И обед привезут туда. А этот одноглазый дорогу перепутал… Мы разве виноваты?..
Вахман помедлил. Оба помощника капо тремя чистыми, вопрошающими глазами смотрели на него.
— После обеда, герр ефрейтор, мастер сам проверит нашу работу, — для убедительности добавил Соколов.
Вахман еще раз посмотрел на Немченко.
Да, после бомбовой воронки он сказал про другое задание. Значит, все верно. Только этот одноглазый проглядел засыпанный капонир. Что ж, если распорядился мастер, приказ надо выполнить. А если на самолет вблизи смотрели эти изможденные русские, так пусть им будет еще страшнее перед могучей немецкой техникой.
И вахман «сдался».
Защитный капонир, куда не вернулся сбитый истребителями или зенитками бомбардировщик, был забит затвердевшим снегом, поверху затянут легкой леденистой корочкой. Бригада с поспешностью набросилась на ненужную работу. Пусть вахман считает, что сюда и впрямь приедет мастер и потому русские старательны.
Но в бригаде думали о другом: как заманить вахмана в капонир?
Пленные уже разметали снег, взялись за метлы.
В капонире было тихо, безветренно.
А вахман стоял на ветру, пританцовывал, чаще курил.
Что же предпринять?
Эта мысль сверлила голову и Девятаеву, и Соколову, и Кривоногову… Теперь только бы вахмана сюда…
Немченко, раскидывая снег, уже побывал на валу и видел, как на «хейнкеле» зачехляют моторы.
Значит, скоро обед и техники уйдут. Да и герр ефрейтор посматривает на часы.
Выход нашли. На днище капонира валялись щепки, расколотые доски, маслянистая бумага. Все это сложили в кучу. Только спичку — запылает веселый огонек.
— Герр ефрейтор, — весело сказал помощник капо Соколов, — пока привезут обед, можно и погреться.
Вахман клюнул на приманку. Его зажигалку Курносый поймал на лету.
Осталось ухватиться за главный — много раз тайком обговоренный — план.
Но делать надо все с большой предосторожностью. Ведь если в полдневный час на аэродроме хлопнет винтовочный выстрел, то…
Над дымным от промасленных дощечек костром пленные грели потные руки, напряженно переговаривались, но не словами — только взглядами.
На ходу крикнув, чтоб все убирались подальше, размашисто подошел немец. Один из пленных, глотнув терпкого дыма, чихнул и не успел протереть заслезившиеся глаза. Вахман дернул его прикладом по плечу. Вахман не знал, что это его последний удар. Не знал, что следующий — роковой — уготован ему. Не ведал, что сам зашел в ловушку. Не знал эсэсовец, что после этого удара на немецком аэродроме начнется иной отсчет времени.
Вахман грел руки у костра, по обыкновению присев на корточки.
Курносый помощник капо догадался проявить «заботу» о желудке герр ефрейтора, попросив разрешения взглянуть, не везут ли обед. Но на снежный вал Соколов поднялся с другой целью. Он знал, что никто привозить обед в капонир не собирался. Теперешняя минута, когда техники, по надежной немецкой пунктуальности, уйдут в столовую, была нужнее всего. И Володя Соколов знаками показал Девятаеву с высотки за спиной вахмана: «Нигде ни души».
У Соколова было выгодное положение. Разбежавшись под склон, мог бы толкнуть вахмана в костер, мог бы грохнуть фашиста по виску, мог бы…
Но все было задумано иначе. Первый удар за Кривоноговым. И железяка у него.
Вмиг ставшие строгими глаза летчика на лице с кровоподтеками сверкнули повелительно, приказывающе: «Иван, давай!»
Корж мягко, словно крадущаяся кошка, проскользнул за ссутулившуюся спину фашиста.
Тот последние секунды с удовольствием потирал отогревшиеся у костра руки.
Только бы не оглянулся!..
Девятаев пошел на необъяснимую решительность. Сделал запрещенные вахманом шаги. Протянул озябшие и раскрасневшиеся от нервного напряжения руки, то ли намереваясь погреть их, то ли услужливо поправить дровишки в костре.
Безоружный пленный фашисту был не страшен. Он посмотрел на его расквашенное лицо пренебрежительно и равнодушно.
Михаил вскинул взгляд на Кривоногова. Тот держал увесистую железяку на взводе, прицелившись ударить без ошибки.
«Давай!»
Железный пруток рассек правый висок вахмана. Тот неуклюже завалился на бок. Струйка крови окрасила снег.
В десятке — выкрик:
— Теперь нам виселица!..
— Собаками растерзают!..
В сумятице при формировании рабочих команд Немченко и Соколов не успели собрать в свои пятерки всех, кто знал летчика в лицо. А его утренний приказ по мятежному гарнизону на полет получили лишь четверо. И теперь, в роковые минуты, не случайно нервно взвился этот угрожающий выкрик. Он исходил, конечно, от сути лагерных порядков: за убийство фашиста в живых не остаться.
Девятаев, щелкнув затвором, загнал патрон в ствол винтовки.
— Не трогать Ивана!.. — И передал винтовку Кривоногову. — Наведи порядок. Володя, со мной!
Двое, выскочив по расчищенной дорожке, по-пластунски поползли к капониру, в котором стоял «хейнкель» с прогретыми моторами.
А Корж, построив оставшихся в шеренгу, отдавал распоряжения:
— Мишка — летчик. Мы захватываем самолет и сегодня же будем в Москве! Кутергин, надевай шинель вахмана. Как просигналят, поведешь нас строем.
Девятаев и Соколов подобрались к тыльному входу капонира и замерли, услышав за валом немецкие голоса. Значит, механики здесь. Еле переводя спершееся дыхание, прикрылись краешком маскировочной сетки. Техники переговаривались. Соколов отчетливо понимал их речь. И когда они, собрав инструменты, ушли через широкий выход, Володя перевел Михаилу:
— Пошли в столовую. Двое вернутся через час, а третий будет где-то на наблюдательной вышке. Самолет полетит на какой-то эксперимент.
— Вот мы и покажем им «эксперимент», — Девятаев представлял себя уже за штурвалом, уже в полете. Ведь сколько готовился к этому мигу!
Выждав, когда немцы отойдут подальше, шагнули к «хейнкелю». И вот они возле машины с фашистскими опознавательными знаками. По сравнению с привычными истребителями она была не только чужой, малоизвестной, но и показалась летчику невероятно огромной.
Первое препятствие: дверь нижнего лаза на замке. Захлопнут и бомболюк. Под руками нет инструмента. Летчик перед самолетом остался беспомощным.
С крыла можно попробовать пробраться в кабину. Но крылья высоко, стремянки нет.
— Володя, подсади меня!
Пальцы летчика скользнули по кромке плоскости и сорвались.
— Давай струбцину!
Но струбцина деревяшка, ею дверцу не пробьешь. На секунду взгляд упал на колодку под колесом. Нажал на защелку, сложил, вытащил. Пробил в дюрале дыру, просунул руку и оттянул внутреннюю ручку замка.
Дверца открылась.
Огромный фюзеляж «хейнкеля» проглотил невысокого костлявого человека с худыми руками.
Вот она, кабина. Метнувшись на пилотское сиденье, утонул в нем. Ведь летчик перед вылетом надевает парашют и садится на него. Был в фюзеляже какой-то ящик, утопил его вместо парашюта в сиденье. Ноги легли на педали, руки достают до кнопок на приборном щитке. Ручку управления держать удобно.
— Володя, зови наших. Колодку подложи под колесо.
Уверенный, что теперь все пойдет своим чередом, Михаил взглядом окинул самолет с левого до правого крыла. Какой он непривычно большой. Еще раз вспомнил урок, который недавно преподнес русскому «зеваке» немецкий пилот.
Моторы расчехлены. Попробовал штурвал. Ходит свободно — Володя успел снять струбцины.
— От винта! — по привычке скомандовал летчик. Открыл бензобаки. Насосом качнул горючее. Установил зажигание. Нажал на кнопку стартера.
Все проделал в той последовательности, как и немецкий летчик.
Но что упустил? Приборные стрелки не шелохнулись. Мотор не отозвался.
Да, догадался. Второпях забыл включить рубильник аккумуляторной батареи, подать от нее ток. Вот он, злосчастный рубильник.
Еще раз — на кнопку стартера.
И снова — предательский молчок.
Лихорадочно заметался по кабине. Схватился за провода. Они ведут за бронеспинку. За ней ящик. Ящик пустой.
Аккумуляторы!.. Нет аккумуляторов!..
Покачнувшись в тупом изнеможении, летчик упал на холодный дюралевый пол фюзеляжа. В голове стремительно пронеслась самая чудовищная мысль:
«Все пропало! Теперь погибнем!..»
Снизу, через люк, услышал тревожно-требовательные голоса:
— Миша, что ты там делаешь?
— Заводи моторы!
— Не тяни время! Немцы могут подойти!
Не в силах подняться, на руках подполз к раскрытой дверце. Высунулся наружу:
— Аккумуляторы!.. Тележка такая…
И всех как ветром сдуло. И Кривоногова с винтовкой, и Кутергина в шинели вахмана…
Катят тележку с аккумуляторной батареей, тащат лесенку. Соколов взбирается по ней, подает кабель со штепселем.
Куда протягивали его немецкие техники, летчик видел. Нашел розетку.
Забегали стрелки на приборах, замерцали сигнальные глазки. Наконец-то…
Летчик, обливаясь потом от перенапряжения, сорвал с себя верхнюю одежду, положил на ящик, брошенный в углубление для парашюта. Сидеть стало удобнее. Рядом на штурманском месте пристроился Соколов. Внизу только «вахман» в эсэсовской шинели отбрасывал от самолета какие-то ящики. Да Кривоногов с немецкой винтовкой. Ему убирать колодки из-под колес «хейнкеля».
Девятаев еще раз проконтролировал свои познания в запуске двигателей. Успокоился, сосредоточился. Без усилий нажал на кнопку стартера, не торопясь перевел «лапку» зажигания.
Левый мотор знакомо, как ему и полагается, несколько раз фыркнул и ровно заработал. Летчик прибавил обороты — слушается.
Завел и правый двигатель.
Оба винта слились в ровные желтовато-прозрачные круги.
Девятаев проверяет работу моторов на разных режимах — до полного газа. Гул и рев самолетных двигателей на аэродроме в лётный день — явление обычное. И никому из немцев, конечно, не придет в голову, что на одной из их машин секторы газа переводит человек в нательной рубашке.
А он уже сигналит Кривоногову:
— Убирай колодки, всем в самолет!
Иван что-то замешкался. Под левым колесом колодка зажата. Кривоногов размахивает руками:
— Сдай назад!
От такой шутки летчик даже расхохотался.
— Иди, — крикнул на ухо новоиспеченному «штурману», — сожми колодку.
Соколов быстренько спрыгнул и вместе с Иваном вернулся на свое место.
Летчик, отпустив тормоза, плавно подал газ. «Хейнкель» покатился. Нажал на них — остановился. Рулить можно.
Капонир остался позади. По бетонированной дорожке, на которой летчик и его разношерстный экипаж сегодня засыпал бомбовые воронки, теперь катится к взлетной полосе. А навстречу — только что вернувшиеся истребители.
— Всем в фюзеляж! — закричал Девятаев. — Спрятаться!
А самому — не укрыться. Он может только пригнуться, чтоб не заметили его белую рубаху.
Скорее надо к старту, к бетонной полосе.
И тут же, словно назло, подстерегла еще одна опасность. Над аэродромом перестроились для посадки «юнкерсы». Ведущий пошел на снижение. Бомбардировщики садятся по одному. Их принимает женщина-стартер.
Подальше от нее — там телефон.
Порулил в другую, будто к ангарам, сторону. И следом за посадкой последнего «юнкерса» был на бетонке метров за двести до линии старта.
Женщина-стартер в черной, выделяющейся на снегу, шинели помахала ракетницей пилоту «хейнкеля». Должно, подзывала подрулить поближе, к месту старта.
Но тогда она все поймет…
— А ну тебя, фрау, к чертям собачьим!
У края бетонки на всю мощность синхронно взревели моторы. Тормоза плавно отпущены. Два винта, врезаясь лопастями в воздух, уверенно понесли тяжелую машину по взлетной полосе. Все быстрее и быстрее.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов, —
запел рослый «вахман» в самолете. Его поддержали. Голосов было не слышно — их заглушал рев двигателей. Но люди пели. Они, заклейменные, бесправные и голодные рабы, теперь вырвались из плена! Кончилась каторга, позади остался ад!
Летчик чувствует: скорости на пробеге хватает. Пора подать ручку от себя. Стабилизатор, приподнявшись, оторвет от бетонки хвостовое колесо. С двух, передних, воздух, став подъемной силой, понесет машину на крыльях, поднимая ее выше и выше.
Девятаев подает ручку управления вперед. Штурвал должен идти легко. Михаил его проверял. А тут словно заклинило. Давит на ручку что есть мочи. Хвост «хейнкеля» не поднимается. Какая-то тайная сила превозмогает напряженные усилия летчика.
Еще последнее усилие. Самолет лишь дернулся в кренах. И мчится на трех точках.
Не взлететь!..
Выход единственный — прекратить пробег.
Рывком сбросил газ. Тяги у винтов не стало. Но «хейнкель», разогнавшись, стремительно мчится по инерции. Критический момент для гашения скорости остался там, где боролся со штурвалом. Здесь бетонка полого пошла к морю.
Тормозить нельзя — самолет может скапотировать, перевернуться через моторы. И все-таки нажал на тормоза, хвостовое оперение поднялось. Отпустил. Услышал удар заднего колеса о бетонку. Еще раз резко затормозил и отпустил. Еще «костыль» стукнул по бетонке.
Скорость стала угасать, но на разворот идти рано: сразу перевернешься.
А впереди, за полосой, обрыв и море.
Все, теперь конец!
Море проглотит и самолет, и тех, кто был в нем.
Остались секунды.
Под колесами уже не бетонка, а прибрежный снег и песок.
На последних метрах остался последний шанс.
Бытует у летчиков неписаный закон: если в критическом положении ты использовал девяносто девять шансов из ста, а про сотый забыл, то не можешь считать, что сделал все. Ты обязан, должен найти этот неуловимый сотый!
И, вспомнив о том шансе, Михаил что есть сил жмет на левую педаль тормоза, правому мотору — обороты.
Самолет лихорадочно задрожал, затрясся. И будто куда-то рухнул. Консоль левой плоскости распорола снег и песок, правая, приподняв колесо, вздыбилась к небу. В фюзеляже всех посрывало с мест, прижало к стене, разбросало на полу.
Летчик медленно поднял веки. В кабине темно, снаружи ее обложила пелена белого дыма.
«Что это? Пожар? Сломал шасси? Теперь — никуда…»
Нет, не дым — пыль. Самолет стоит на своих ногах, оба винта крутятся.
«Почему не взлетел? Что давит на штурвал?»
Ответа ждут и другие. Они ничего не знают.
— Володька! — кричит Соколову. — Струбцинки остались.
Тот мигом выскочил.
— Ни одной красной штучки нет.
Попробовал штурвалом руль высоты. Ходит свободно. Что же случилось на взлете? Что зажимает? Силы в руках мало?..
Умоляюще ждут ответа Соколов, Кривоногов, Кутергин. Смотрят в глаза.
— Не отходите от меня. Когда скажу, жмите на эту ручку.
Немцы увидели… С пригорка, где густо торчали стволы зениток, бегут солдаты. Бегут с другой стороны.
— Сейчас окружат! — голос от страха у кого-то охрип.
Михаилу с пилотского кресла видней: немцы бегут без оружия. Значит, торопятся помочь своим. Жестами объяснил это Соколову.
Но если у кого-то вспыхнула нотка страха — хорошего не жди. И за спиной нарастал угрожающий гвалт.
— Никакой он не летчик!
— Предал нас!..
— Пулю ему!
Соколов вырвал винтовку и встал рядом с летчиком.
А летчик размышлял…
Эти солдаты не страшны. И пусть подальше отбегут от батарей, будет безопасней. Но вот беда — не взлетел при встречном, а тут ветер попутный, впереди ангары, торчит кирпичная труба, какие-то вышки. Начинать разбег нужно только с прежнего места. Но что делается там? Женщина-стартер, конечно же, сказала по телефону дежурному, что «хейнкель» не послушался ее. Ведь все летчики здесь аккуратны и исполнительны. А этот без разрешения рванул, помчался, и она не заметила взлета… А может, уже поднята тревога?.. Но тогда зенитчики остались бы на месте и крутили стволы своих пушек. Будь что будет, иного нет. А ведь верил сам и другим внушал, что все произойдет чуть ли не мгновенно…
Немцы все ближе и ближе.
Только что смиренно стоявший «хейнкель» ринулся на них. Не успевшие уклониться попали под колеса… Самолет бежит по бетонке. И уже недалеко от стартера Девятаев увидел, как по рулежным дорожкам к взлетной полосе выкатывались «юнкерсы».
Развернул машину на сто восемьдесят градусов. И снова два винта на предельных оборотах врезались в воздух. Вдали блеснула полоска едва не поглотившего их моря.
Летчик отжимает колонку от себя. Вновь отжать не может. Она прижимает его, как и в тот раз, к спинке кресла.
Рядом товарищи. Они считают, что все идет как надо.
— Жмите!
Руки друзей навалились на штурвал. Он подался. Хвост «хейнкеля» приподняли, самолет бежит на двух колесах. Сейчас будет отрыв. Вот один толчок, второй… Последний!
Воздух принял тяжелую машину!
Девятаев вздрогнул от мысли, что его помощники от радости могут гаркнуть «ура» и отпустят штурвал. А в воздухе давление на него не уменьшилось. Он чувствует это, но поделать пока ничего не может. Он еще не до конца распознал, чего хочет «хейнкель» от нового хозяина, почему он, как невзнузданная норовистая лошадь под неумелым седоком, куражился при взлете.
— Жмите! Жмите! Не отпускайте!
Низко пролетели над пригорком с вышкой и вздыбленными зенитками. Теперь «хейнкель» над штормовым морем набирал высоту. На высоте были облака. И если начнется погоня, спасение только в них. Но об этом знал только летчик. Остальные полностью доверились ему. Позади остались вспышки недоверия и раздражения.
Кривоногов, оглядев повеселевшие лица, крикнул:
— Как прилетим, на руках качать Мишу будем!
Но «качнуться» всем пришлось раньше, да посильнее, чем при сумасшедшем развороте у морского обрыва, до которого оставалось всего два-три метра.
Кутергин вновь начал:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
И все распрямились, и в этот миг от прилива неизбывной радости отпустили штурвал. Михаил не в силах был удержать колонку. Она вновь поползла назад, придавила его к спинке, а самолет, словно кем-то подстегнутый, круто полез в набор высоты. Скорость сразу стала резко падать, машина вот-вот сорвется в беспорядочное падение.
— Жмите!
Неистовый крик вернул всех к действительности. И все так навалились на штурвал, что перешвырнули «хейнкель» в пикирование.
Самолет падал в море. Люди видели это через широкое стекло кабины и, окаменев, оцепенело отжимали штурвал. На инструктаж не оставалось времени. Летчик бьет по чьим-то рукам:
— Отпустите!
Кто-то, поняв неладное, рывком оторвал от штурвала еще две или три судорожно въевшиеся руки. Колонка управления, регулируемая летчиком, стала медленно отходить.
Из пикирования в горизонтальный полет «хейнкель» вышел в нескольких метрах над бушующими морскими волнами.
Но не от близкой морской воды рубашка на Девятаеве стала мокрой и соленой.
Он, летчик-истребитель из дивизии Покрышкина, понимал, инстинктивно чувствовал, что выкрутасы «хейнкеля» на аэродроме и теперь вблизи него не остались незамеченными. Сейчас немцы поднимут пару истребителей — и всему конец.
И еще он, измятый, иссушенный, понял, почему немецкий самолет не слушался русского пилота. Ведь на бомбардировщиках есть триммеры руля высоты… Они устанавливаются на посадку — значит, подняты вверх, чтобы воздушная струя точно притерла хвост самолета к земле. А на взлет — опущены вниз.
Триммеры на «хейнкеле» были в положении на посадку. Практически и теоретически в таком случае самолет оторваться от земли не может. Это оговорено во всех правилах и инструкциях.
Но Девятаев немецкие летные инструкции не читал…
Надо переставить триммер на горизонтальный полет. А где же на приборном щитке та кнопка, тот рычажок?.. Не зная, нажмешь на такую штуковину, что не возрадуешься… Вот какое-то маленькое колесико правее сиденья.
— Володька, что тут написано? — прокричал Соколову. Не отпуская рук от штурвала, «штурман» торопливо перевел:
— Какой-то триер.
Михаил несколько раз повернул штурвальчик. Руки сразу почувствовали облегчение.
«Хейнкель» стал послушнее.
— Спасибо, ребята, — кивнул помогавшим держать управление. — Теперь я сам.
Надо уходить в облака, запутать след.
Высота восемьсот. Облачко рядом.
— Миша, истребитель!
Тот, словно играючи преимуществом в скорости, проскочил рядом, забрался повыше, показав желтое пузо. На «хейнкеле» у пулемета пристроился Кривоногов. Но то ли огорошенный пикированием, то ли по иной какой-то причине огня не открыл. Мог бы полоснуть по желтому брюху, любезно подставленному «фокке-вульфом», срезать его. Но Иван просто-напросто не знал, как стрелять из немецкой огневой машины.
Михаил о немце подумал:
«Чего он куражится? Наверное, других своих поджидает. Собираются под конвоем заставить нас вернуться на аэродром. Иначе хватило бы одной очереди…»
И «хейнкель» нырнул в спасительные облака.
Теперь истребители его не найдут.
Но и полет в густоте и темени облаков, когда не видно даже крыльев, — это мука адская. Чужую машину летчик не знает. Такой тяжелый бомбардировщик ведет впервые. И каждую минуту приходится не детские загадки разгадывать, а моментально решать уравнения с такими неизвестными, какие, кажется, и сочинить невозможно.
Самолет страшно болтает. Порой он проваливается словно в преисподнюю, хотя приборы и показывают набор высоты.
Стиснув зубы, летчик до предела напрягал силы, нервы, волю. Остальные молчаливо выжидали чего-то лучшего и неизвестного. Все они впервые поднялись в воздух и познавали его жутко и удручающе.
Куда, в какую сторону летит «хейнкель» в облаках — летчик не знал. Остальные считали — в Москву. Таков был уговор.
Верно, когда вчера в прачечной Корж назвал Москву и собирался доложить о тайнах Узедома маршалам, Девятаев не возражал.
«Пусть верят, — подумал Михаил. — А нам бы только за линию фронта. Над родной землей с чужими знаками на крыльях долго не продержишься».
И когда самолет пробил облака, над ними вспыхнуло веселое солнце, летчик облегченно вздохнул и улыбнулся ему.
Солнце укажет дорогу домой!..
А пока Девятаев еще не знает, по какому курсу ведет машину. Ведь перед полетом он не сидел с логарифмической линейкой, не прокладывал маршрут по карте.
Ни один командир не выпустил бы в воздух летчика с такой «подготовкой». Никто и никогда, вероятно, так и не летал.
Помог бы теперь штурман. Да Володя Соколов хоть и занимает в кабине его кресло, но самое большее, что может сделать, это разыскать карту. Она еще расскажет не все. Ее надо сличить с местностью. А пока «местность» — бугристая верхняя кромка густых облаков.
— Ванюшка, — позвал Девятаев Кривоногова, — часы у вахмана взяли?
— И документы…
— На бумаги — наплевать…
Теперь Девятаева могут выручить прежде всего часы… герр ефрейтора. Они и солнце помогут восстановить ориентировку, узнать, на какую дорогу, уверенно держась на крыльях жизни, вывел мятежный экипаж ставший надежным самолет-пособник.
Летчик протянул руку, и на исцарапанную ладонь Кривоногов положил маленькие часы с черным циферблатом.
Стрелки показывали одиннадцать часов сорок шесть минут.
Михаил определил: самолет идет над Балтикой к северу, к Скандинавии. Это уже хорошо. Немецкие истребители скорее всего ринулись на восток.
Надо уходить подальше от ненавистного острова, острова-ада, подальше от Германии, а потом повернуть на восток, к своим.
Так вернее всего.
А карта все-таки нужна. Хотя бы для того, чтобы прикинуть расстояние. Голый подсчет только по времени весьма относителен, можно допустить непоправимую ошибку.
— Карту! Ребята, ищите карту!
Нашли. Подали. Разложил на коленях. Названия написаны по-немецки. Как-то неожиданно вспомнилось: названия сел и городов русских, украинских, белорусских на картах у летчиков, сбитых Покрышкиным, Бобровым или самим Михаилом, тоже были написаны по-немецки. Те карты давно биты. Будет бита, конечно, и эта. А про что она рассказывает? Густо испещрена цветными карандашами. Жирная линия от Берлина до Узедома.
Вот, значит, по какой дороге приучен летать этот «хейнкель»…
Карта была чужой, она «не доставала» до линии фронта. Чужими были и часы с черным циферблатом.
А солнце свое, наше!.. Оно указало дорогу домой.
Но… не надолго.
Самолет снова влез в густую темень облаков и летел словно в мутной воде. В поисках окошка к свету летчик попытался сделать плавный разворот. А «хейнкель», круто накренившись, помчался непонятными зигзагами. Удержать его в горизонтальном положении визуально невозможно. На какой-либо ориентир нет и намека, из кабины не видны даже моторы.
Высота таяла, как масло на раскаленной плите.
Нижняя кромка облаков висела в ста метрах над вздыбленным морем.
Михаил повел самолет по этой полоске. Облака вцепились в море, на высотомере — нуль. Так можно врезаться в скалистый скандинавский берег или напороться на какой-нибудь корабль.
Девятаев, набирая высоту, вновь пробивает крутую кипень угрюмых облаков. В них начинают попадаться разрывы, и опять небо стало чистым.
Далеко внизу по морю плывет караван военных кораблей. Конечно же, у него должно быть прикрытие с воздуха. И точно: Михаил увидел четверку тонких «мессершмиттов». Два из них круто потянулись вверх, к одинокому «хейнкелю» с неубранными шасси.
«Узнали по радио, — мелькнуло в голове. — Сейчас срежут». Спастись негде, уйти в облака поздно. Крикнул друзьям:
— Прячьтесь в фюзеляже!
Если истребители заметят полосатые робы, тогда конец.
Не заметили. «Хейнкель» приняли за свой, а куда и как он летит — это его дело. Прошли в сторонке и ушли виражить над караваном.
Крутые серые скалы, покрытые лесом, окутанные туманом — такой после моря оказалась Швеция. А что, если сесть в этой нейтральной стране? Получше разобраться в «секретах» норовистого «хейнкеля», детально рассчитать маршрут домой? А может, и сообщить о себе в наше посольство. Там-то уже помогут.
Показатель бензина изменил это намерение — горючего было не меньше трех тонн, почти полные баки.
Лететь можно. И долго. Но не над теми местами, где хозяйничают фашисты. Земля немецкая для одинокого «хейнкеля» теперь опасна. Его могут перехватить истребители, могут сбить зенитки.
Сделав разворот над прибрежными скандинавскими скалами, Девятаев повел самолет над морем — на восток. Так можно выйти к Ленинграду. Но и это ничего хорошего не предвещало. Появись в нашем небе «хейнкель» — ясно, что с ним сделают. Ведь никто не знает, кто летит в машине со свастикой на стабилизаторе.
У Кривоногова свое мнение:
— Давай, Миша, до Москвы!
— Верно, — поддерживают его, — до Москвы!
Девятаев показал на злые кресты, нарисованные на плоскостях:
— Кто нас пропустит? Свои же шлепнут! За линию фронта — и хватит!
Но где она, эта спасительная линия? В море ее не найти. Надо повернуть на юг, «привязаться» к земле. Вскоре под крылом был южный берег Балтики. Пролетели над заливом, увидели лес. С высоты не узнать, чья это земля. Своя или?.. Снизились.
По шоссе ползет колонна машин. На пролет «хейнкеля» никак не среагировали. Значит, немцы.
Самолет идет на юго-восток.
Впереди — дымная полоса. Вспыхивают огоньки артиллерийской перестрелки. По опыту летчик догадался: это приметы линии фронта. Там бьются наземные войска.
Неожиданно слева — откуда ни возьмись — пристроился «фокке-вульф».
— Ложись! — скомандовал Девятаев полосатому экипажу. Все поскакали в фюзеляж.
Истребитель, сбавив газ, подошел почти вплотную, летит параллельно. Что ему надо?
Михаил увидел летчика, молодого, остроносого, рыжего, в шлемофоне, с парашютными лямками на плечах. Что он хочет сделать? Или подумал из-за неубранных колес, что с «хейнкелем» что-то неладное и решил позаботиться о нем?
Стукнуть бы. Цель рядом, бей в упор. Есть на «хейнкеле» и турельный пулемет. Но нет пулеметчика…
Совсем рядом вспыхнули сизые облачка. Одно, второе, пятое… Это с земли по двум самолетам захлопали торопливые зенитки.
Истребитель сразу отвалил в сторону, круто повернул назад.
«Хейнкель» вздрогнул, словно чудовищная сила ударила снизу по плоскостям.
В левом крыле зенитный снаряд вырвал кусок дюраля, из-под мотора брызнуло оранжевое пламя. На раздумье нет и секунд. Как делал в таких случаях на истребителе, Девятаев бросил брюхатый бомбардировщик вниз со скольжением. Выровнял почти у самой земли. Пламя сбил, от зениток увернулся. Завидев «хейнкель», люди на шоссе бросились в кюветы. Значит, наши!..
Пролетели над верхушками деревьев. На такой высоте идти нельзя. Любой пулеметчик срежет в два счета. Нельзя уходить и на высоту. Нарвешься снова на зенитки, или стукнет истребитель.
Широкое серое поле с островками снега лежало за лесом. Девятаев решил садиться. Перекрыл краны горючего, включил зажигание. Земля все ближе и ближе.
— Держитесь!
Колеса, зацепив землю, отвалились. Всем брюхом самолет брякнулся о сырой грунт, словно подпрыгнул, еще раз судорожно грохнулся и с треском, дрыганьем пропахал глубокую борозду.
Со звоном разлетелись стекла кабины, в нее хлынули грязь и снег.
В тишине кто-то застонал, кто-то заворочался в грязи на полу кабины. А отчего темно, дымно? Неужели пожар? Рассекая руки о стекла, летчик выглянул из кабины. Нет, огня не видно, только что-то посвистывает. Далеко в стороне чернеет оторвавшееся колесо «хейнкеля». Лопасти погнуты.
На плоскость ползком через раму с выбитыми стеклами выползли скрюченные, измочаленные, грязные, с кровоподтеками и синяками худобы-люди.
— Ванька, Володька, Петька! — толкает Девятаев. — Дышите! Наш, свой воздух!
Обнимаются, что-то выкрикивают, топча долбанками по черному кресту на крыле.
— Петька, где ты, Петька?..
Кутергина не было. Разгребая исцарапанными руками грязь и снег в кабине, под креслом штурмана нашли «вахмана». Липкая жижа завалила ему рот и ноздри. Он при посадке стукнулся головой о приборную доску и потерял сознание. На широкой холодной плоскости снегом ему оттерли грязь с лица. Разбитые стекла прорезали кожу на лбу и щеках. Кровь приостановить было нечем. В суматохе, радости, непонятности летчик не вспомнил, что на «хейнкеле» должна быть бортовая аптечка.
И когда Володе Соколову, выброшенному при ударе колесами о землю из штурманского кресла, вправляли вывихнутую ногу, а Михаил, приводя его в чувство, растирал снегом виски, тоже не вспомнил об аптечке.
— Где мы? — невнятно спросил Володя. — Мы — дома, у своих?
На это ответить пока никто не мог.
Линию фронта видели, за нее, вроде бы, перелетели.
Но…
— Двинем, ребята, в лес! — у Кривоногова на замызганном плече немецкая винтовка. Будто он станет с ней неприступной охранной силой.
— Да, если тут немцы, — Михаил Емец вспомнил партизанские дни, — то только — лес. Фрицы его боятся. А нас — целый отряд!
— Митинг окончен! — отрубил Девятаев. — Снимаем с самолета пулемет. И если сунутся…
Жирная, раскисшая земля, едва по ней шагнули, стала засасывать долбанки. Их не вытащить, как от липкой бумаги муха не может оторвать свои лапки. Трое повалились в изнеможении.
А на опушке дробно простучал автомат. Чей — сразу не распознать.
Действительно, перебьют как мух, прилипших к бумаге-ловушке.
Надо укрыться!
Скорее к самолету! Там пушка, еще пулемет, у Ивана винтовка…
Рассыпались в утробе «хейнкеля» в тугом, тревожном ожидании. Командовать «крепостью-гарнизоном» стал Девятаев.
— Из пулемета стрелять вот так, — показал товарищам, но очереди не дал. А вдруг у опушки, где дробнул автомат, наши? — Если будут подходить немцы, подпускать ближе. Без моего приказа не стрелять. Биться до конца!
Рассудительный Емец дополнил:
— На «Варяге» матросы последнюю песню пели… А мы, давайте, письмо оставим. Пусть наши потом узнают…
— Пиши, комиссар!
На обороте немецкой карты легли слова, написанные карандашом из планшета штурмана:
«Мы, десять советских граждан, находясь в плену на немецком острове Узедом, подготовили побег и 8 февраля 1945 убили вахмана, переодели в его форму нашего товарища и захватили немецкий самолет, поднялись на нем с аэродрома, нас обстреливали и преследовали. Посадили самолет в неизвестном месте. Если нас будут окружать немцы, будем биться до последнего патрона. Наши адреса и документы убитого вахмана при этом прилагаем».
Все десятеро в тревожном безмолвии поставили свои подписи и указали домашние адреса.
— Володька, — Девятаев посмотрел на одноглазого Немченко, — иди положи бумаги под консоль самолета. Если будем гореть, там их успеют взять.
Летчик поудобнее устроился у пулемета в кабине стрелка-радиста. Отсюда и обзор лучше, и командный пункт «гарнизона» самый подходящий.
Приметил: какие-то люди перебегают меж стволов в лесу. Подтягиваются ближе. В белых маскировочных халатах. С автоматами, но без стрельбы.
А Михаил держит их на прицеле турельного…
Если не стреляют, то кто?.. Или немцы идут на выручку, или наши крадутся?.. Немцы, пожалуй, бежали бы во весь рост, как зенитчики на узедомском аэродроме… Подползают по грязи в маскировочных халатах, словно белые островки снега.
Кто же ползет-крадется?
Девятаев поднял ствол турельного вверх. И тут же услышал:
— Фрицы, хенде хох, сдавайся!
Голос пришел снизу. Высовываясь рядом с пулеметом, Девятаев крикнул:
— Не стреляйте! Мы не фрицы, мы — русские!..
— Мы из плена, мы — свои! — затараторили обрадованно в кабине, высовывая головы через рамы.
Откуда-то из-под правого мотора невидимый серьезно спросил:
— А ругаться по-русски можете?
В ответ услышал такую непечатную тираду, которую ни один немец не способен произнести.
— Тогда ясно! — у фюзеляжа выросла фигура с автоматом. — Давай один на переговоры.
— Звездочка на шапке — наша! Айда, братцы! — крикнул Девятаев с «командного пункта». — Вылезайте, черти полосатые!
Да, полосатые… Всего несколько часов назад, перед утренним рассветом, один из них — пленный с лагерным номером 11189 — увидел на посвежевшем небе заветную звездочку и торопливым словом «Сегодня!» растревожил других… Потом они засыпали бомбовые воронки на рулежной полосе — на этот раз готовили ее для себя. Каких-нибудь два часа назад они с номерными знаками на полосатых арестантских робах старательно расчищали заброшенный капонир, разводили костер для вахмана… Сегодня «политикану» оставалось «два дня жизни»…
И теперь, выползая из разбитого «хейнкеля», они, падая, спотыкаясь от изнеможения, бежали навстречу русским солдатам.
— Братцы! Свои! Наши! Мы — из плена!..
Солдаты подхватили на руки худых, костлявых, плачущих от счастья людей, понесли к себе, в тепло и уют…
В штабе летчик по-уставному взял руки по швам:
— Старший лейтенант Девятаев явился для прохождения дальнейшей службы!
Майор, командир стрелкового полка, молча обнял летчика за худые костлявые плечи. Осторожно, боясь причинить боль, пожал худую, исцарапанную ладонь.
— Видать, в рубашке родился ты, старшой. На восемь километров после линии фронта «фрица» мы заманили. А через пару верст наготове стоят зенитки…