НАЧАЛО КОНЦА...
НАЧАЛО КОНЦА...
Рождественский бал в «Фольксдейче миттельштелле» не удался, этому были всякие причины.
Накануне у себя в кабинете застрелился штурмфюрер СС, заместитель Гербиха по общим вопросам Зепп Дирксен. У старого Зеппа — так его звали в Управлении — было три сына — «гордость нации». Они пали на Восточном фронте во славу фюрера. У старого Зеппа еще оставались дочь Ева и жена. Они жили в Кенигсберге; бомба угодила в их дом, и, как написали ему из Пруссии, не нашли останков, чтобы похоронить их в фамильном склепе Дирксенов. Вчера утром Зепп Дирксен получил это известие, а в полдень он выстрелил себе в рот из пистолета. Смерть Зеппа Дирксена была не такой большой потерей, чтобы помешать рождественскому балу, но штурмфюрер оставил записку, содержание которой стало достоянием всего Управления. Он писал:
«Какие у меня могут быть претензии? Ровно никаких! Так же, как сотни тысяч других немцев, я хотел этой войны, и я ее получил!
Зепп Дирксен».
— И это написал штурмфюрер СС, кавалер трех орденов рейха, когда-то с отличием кончивший Хоэ шуле — высшую школу фашистской партии! Непостижимо! — сказал оберштурмфюрер Гербих.
Но пригласительные билеты разосланы, и рождественский бал должен состояться!
Были и другие причины, испортившие этот праздник. Несколько сотрудников Управления, получив рождественские отпуска, поехали в Германию. Удивительно, как их письма миновали военную цензуру! Они писали такое, что каждый немец, который еще не разучился думать, даже сидя под елочкой, с зажженными свечами, представлял себе с горечью и безнадежностью будущее. Эту напряженную обстановку в Управлении усиливали сводки военных действий с Восточного фронта. Сотрудники уже давно привыкли до получения официальных сообщений верховной ставки фюрера пользоваться сводками Советского информбюро — время подтвердило их объективность. А известия были мало сказать скверные — катастрофические! Советские войска неумолимо двигались на запад, и даже здесь, совсем близко, на Херсонском направлении, русские опрокинули последний предмостный плацдарм немцев на левом берегу Днепра. Очень активизировались партизаны Одессы. В районе Ближних Мельниц вспыхнул склад горючего и боеприпасов. Это была поистине рождественская иллюминация!.. На станции Одесса-Товарная пять паровозов, предназначенных для военных эшелонов, были на полном ходу направлены в тупик и разбиты... После заводского ремонта, истребитель подводных лодок «КТ-39» взорвался в открытом море... Самоходная баржа «Шпрее» взорвалась во время погрузки боеприпасов...
Была и еще одна причина, почему настроение сотрудников Управления было смутным:
По рукам служащих «Фольксдейче миттельштелле» ходила дерзкая листовка на немецком языке, написанная Гельмутом Цвиллером, лейтенантом восемьсот сорок девятого полка двести восемьдесят второй дивизии. Называя вещи своими именами, между прочим, Цвиллер писал:
«Восточная кампания проиграна! Пока не поздно, пока война не пришла к вашим очагам, бросайте оружие! Это говорю вам я, Гельмут Цвиллер, такой же, как и вы, немец!»
Еще месяц назад подобную листовку, негодуя, отнесли бы Гофмайеру, теперь же ее читали, передавали из рук в руки и обсуждали в кулуарах Управления.
Словом, рождественский бал проходил не в очень-то праздничной атмосфере. Сделав прямо в письменном столе старого Зеппа отверстие — старику теперь стол не нужен, — воткнули в него елку, срубленную в Александровском парке. На елке горели польские свечи, висели голландские шоколадки, французские игрушки, чешская канитель и венгерские шкалики с ликером — все это, вместе взятое, называлось «немецкая елка»!
Сидя под елкой, гости и хозяева попытались петь добрые немецкие песни, но, увы, не было необходимого для этого немецкого духа. Тянули киршвассер, запивая скверным пивом. Затем гауптштурмфюрер Вебер, наряженный вайнахтсманом[40], преподносил гостям подарки.
Юле Покалюхиной досталась красивая вязаная кофточка, а Гефт в это время побывал в специальном отделе и сунул в карман несколько аусвайсов и ночных пропусков.
Николай считал рождественский бал удавшимся, Юля тоже.
Когда он, проводив Юлю, вернулся домой, Вера Иосифовна предупредила, что дважды приходил какой-то молодой человек и спрашивал Николая Артуровича Гефта, интересовался, когда его можно застать дома.
Николай удивился. Никто, кроме Рябошапченко, не мог быть у него дома!
— Какой он из себя? — спросил Николай.
— Невысокий, блондин, голубоглазый, очень приятный молодой человек. Вежливый, — ответила мать и, подумав, добавила: — Улыбается...
— Улыбается!.. — раздраженно повторил Николай.
— Да, улыбается. Ты спрашиваешь, какой он из себя. И я говорю тебе: улыбается, — терпеливо объяснила она. — В наше время люди улыбаются не часто...
— Пожалуй, ты права. Кто же это мог быть? — сказал он в раздумье, глянул в окно и увидел на улице Бурзи.
Радость захлестнула Николая. Он выбежал из подъезда и под аркой ворот встретился с Валерием. Ни пароля, ни ответа им не понадобилось. Они долго трясли друг другу руки, хлопали по плечам и, конечно, улыбались...
— Пойдем в парк, там есть такие глухие аллеи... — сказал Николай и взял его под руку. — Ты Бурзи?
— Да.
— Ну, пойдем, товарищ Бурзи, дорогой ты мой человек! Ждал я тебя, как... Поверь, ни одна женщина никогда тебя так ждать не будет!.. Постой, ты когда вылетел? — они остановились посредине моста.
— В ночь с семнадцатого на восемнадцатое...
— От меня связная не приходила?.. Хотя, что я спрашиваю, семнадцатого она была еще в пути. Какая удача, что ты пришел! Надолго?
— Возьму информацию, передам задание, и назад!
— Да, задерживаться тебе нельзя, не то время.
В парке было голо, холодный ветер оборвал последние листья. Снег не таял и глубокими сугробами лежал на дорожках. Море, темное, в белых барашках волн, шумело, заглушая их голоса. Здесь они могли не опасаться того, что их подслушают.
— Ты что-нибудь привез от моих аульских? — спросил Николай, когда они устроились на стволе спиленного платана.
— Не аульских, а батумских! — поправил его Валерий. — Герасим Остапович поручил передать тебе, что Анна с сыновьями переехала в Батуми. Живет на улице Камо, в доме четыре. Не нуждается, получает по аттестату и работает в Морском клубе. Мальчики устроены в детсад. Майор сказал: передай Николаю Артуровичу, что через два-три месяца он будет встречать свою семью в Одессе!
— Скажи, Валерий, большая идет сила? Ты же все видел своими глазами!
— Сила огромная! Я никогда не предполагал наличие таких резервов, такой техники! Понимаешь, Николай, смотришь на все это и проникаешься гордостью, что ты русский!
— У самого синего моря сидели на бревне два немца и задавались своей русской гордостью! — с юмором сказал Николай.
— А что? В этом есть логика!
— Есть, Валя, есть, дорогой! — согласился Николай. — Ну что же, давай перейдем к делу...
Гефт информировал его по всем вопросам, связанным с выполнением задания. Но как бы ни были важны сведения, добытые разведчиком, не менее важно доставить их по месту назначения. Бурзи не был вооружен средствами тайнописи, емкость же человеческой памяти ограниченна.
Николай предложил ему испытанное средство — десятипроцентный раствор желто-кровяной соли. Бурзи обещал подумать.
На этом закончилась их первая встреча, и они направились к выходу из парка. Близился комендантский час.
Пообещав связать его с Покалюхиной и условившись о следующей встрече, Николай проводил Валерия на Канатную, до самого дома.
Только седьмого января Бурзи удалось прописаться, да и то не по Канатной, а в доме двенадцать по Большой Арнаутской. Обошлось это в пятьсот марок, заплаченных экзекутору, с которым его свела хозяйка.
Теперь он мог свободно двигаться по городу, не опасаясь того, что его задержат в первой же облаве.
У Бурзи было две встречи с Александром Красноперовым и Натальей Шульгиной, они готовили для него материал. Осталось выполнить последнее поручение, и он решил не терять времени.
Накануне с утра выпал глубокий снег, в полдень растаял, а ночью ударил мороз с ветром и колючим снегом. Снег шел и весь следующий день. На обледенелых тротуарах ветер опрокидывал пешеходов, извозчики в этот вечер не выехали — гололед, только собьешь коням бабки! Трамваи замерли, не хватало на станции топлива.
«Самая подходящая погода, — подумал Валерий, — наверняка застану человека дома».
Так Бурзи оказался на углу Мясоедовской и Прохоровской улиц. Он поднялся на второй этаж. Чиркнул спичкой — квартира двенадцать. Не рассчитывая на то, что звонок работает, постучал. За дверью послышались шаги.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Мне нужен Эдуард Ксаверьевич...
Дверь приоткрылась на цепочку.
— Вы по какому вопросу? — спросила Мария Трофимовна.
— Я к профессору, на консультацию...
Загремела цепь, и дверь распахнулась:
— Входите.
В дверях кабинета стоял профессор Лопатто. Молча он пропустил Бурзи в кабинет, закрыл дверь и, указав ему кресло напротив, сел за стол:
— Слушаю вас.
— Я к вам, Эдуард Ксаверьевич, от Николая...
— От Николая? — переспросил Лопатто и, пытливо всматриваясь в посетителя, сказал: — Я не знаю такого...
— Николай просил передать, что «гостинец» пришелся по душе. На днях он занесет вам новую упаковку...
— Ваше имя, фамилия?
— Бурзи Валерий Эрихович.
— Послушайте, Валерий Эрихович, вы настаиваете на том, что вас направил ко мне Николай?..
— Да, Николай Артурович.
— Почему он не пришел сам?
— Я прибыл с той стороны фронта, и мне есть что сказать вам, товарищ Лопатто...
— Товарищ! Слово-то какое — товарищ! Два года я ждал, что вот придет человек и скажет: «Здравствуйте, товарищ!» Я слушаю вас, Валерий Эрихович.
— В первую очередь «центр» интересуется тем, как вы жили все это тяжелое время? Я через неделю собираюсь назад...
— Понимаю, товарищ Бурзи. Буду краток. Все это время, говоря откровенно, я жалел, что остался в Одессе. Никаких инструкций, никакой связи... Что я должен был делать, неизвестно... Поначалу было особенно трудно. Кто-то там в губернаторстве шепнул, что Лопатто красный, и вот при организации университета шеф дирекции культуры Троян Херсени не включил меня в списки профессорско-педагогического состава. Больше полугода я был без работы. Потом я понадобился, меня позвали, а я не знал, что мне делать: согласиться или отказаться от кафедры. Посоветоваться не с кем. И вот в период самого тяжелого раздумья получаю я записку, помню как сейчас: «Профессор, вы должны принять предложение. На кафедре вы можете принести пользу. Бойкот университета — протест пассивный!» И подпись — «Товарищ Роман». Я знал, кто такой товарищ Роман. Когда меня вызывали в райком, я с ним познакомился в кабинете секретаря. Ну что же, подумал я, товарищ Роман прав, пассивное сопротивление, эдакий протест бескрылого интеллигента — не для меня. Надо работать. И я принял кафедру университета.
— Мне кажется, профессор, — сказал Бурзи, — что педагогический состав университета можно дифференцировать по следующему принципу: первая группа, подавляющее большинство, — люди советские, на сотрудничество с оккупантами их вынудили трудные обстоятельства жизни. Вторая группа, таких немного, пошли работать к оккупантам в силу родства политических взглядов...
— Это, конечно, деление грубое. — Профессор прошелся по кабинету. — Мотивы, побуждения тоньше и разнообразнее...
— Товарищи из «центра» поручили мне спросить вас, профессор, в чем вы нуждаетесь?
— Передайте, что все необходимое у меня есть и единственное, в чем я нуждаюсь, — настоящее дело!
— Не хотели бы вы что-нибудь передать в «центр»?
— А как вы думаете, чем бы я мог быть полезен?
— Видите ли, профессор, события развиваются стремительно. Близок день, когда наши войска войдут в город. В первую очередь, конечно, будет восстановлен университет. Неплохо было бы знать людей, на которых можно опереться.
— Понимаю вас. Хорошо, я подумаю и напишу... В моем распоряжении дней десять?
— Нет, профессор, всего пять дней. Я знаю, что этого мало, но...
Валерий поднялся.
— Не хотите ли стакан чаю? На улице мороз, ветер...
— Спасибо, не могу... Я буду у вас через пять дней, вечером.
Валерий простился и вышел из кабинета. Лопатто проводил его в прихожую, помог надеть пальто и закрыл дверь.
На следующий день, увидевшись с Покалюхиной, Валерий поинтересовался, как дела с его пропуском.
— Я узнала адрес женщины, — сказала Юля, — которая за сто марок достанет пропуск. У нее кто-то свой в полиции. Все, кто по торговым делам должен выехать из Одессы, обращаются к ней... Слободка, Училищная, шесть. Фамилии не знаю.
— Сегодня же пойду на Слободку, — решил Бурзи.
Вечером, посоветовавшись с Гефтом, отправился Валерий на Слободку. Нашел улицу, дом. Мимо рвущегося с цепи пса его проводила в сени молодая нарядная женщина. В комнате, загроможденной дорогой мебелью и горшками с домашними цветами, было тесно и душно, как в теплице. Женщина сбросила меховую шубу и спросила:
— И какое же у вас до меня дело?
— Я занимаюсь коммерцией. Покупка и продажа запчастей к автомашинам. Надо бы мне в Голту. Там, говорят, немецкой техники — горы! Скаты — нипочем!
— И что же? — она хмыкнула в шелковый платочек.
— Пропуск бы мне в Голту...
— Интересуюсь, молодой человек, кто вас до меня послал?
— Слухами земля полнится! Среди коммерсантов о вас такая слава идет...
— Скажете тоже, слава! — она махнула на него платочком.
— Люди говорят, что если вы беретесь — как в магазине: деньги в кассу, чек на руки!
— А сколько, не говорят? — спросила она.
— Сто марок.
— Не мало, говорят?
— В самый раз.
— Ну что мне с вами делать! — вздохнула она. — Вот вам карандаш и бумага, пишите свою фамилию, имя, прописку, район полиции.
Валерий написал данные и, приложив к записке сто марок, свернул трубочкой и сунул ей за корсаж.
— Так я в надежде?
— Я от рождения и есть Надежда! Семнадцатого сентября ангела праздную.
— Я надеюсь, Наденька?!
— Зайдите через недельку, будет, как в аптеке!
Она набросила на плечи меховую шубку и пошла провожать его через двор мимо рвущегося с цепи пса.
В этот вечер Бурзи снова встретился с Гефтом у себя на Канатной, принял последний материал по агентуре сигуранцы, гестапо и организации бывших офицеров царской армии.
Закончив запись, которую он делал раствором желто-кровяной соли в «Справочнике автомобилиста» на немецком языке, Валерий спросил:
— Что-нибудь случилось?
— А что?
— Ты мрачен сегодня...
— Ничего не случилось. Просто исхожу завистью. Через неделю-две ты будешь по ту сторону. Сможешь снять личину, быть самим собой, дышать полной грудью... Послушай, Валерий, — оживился он, — а что, если следом за тобой и мне податься?..
— Мы этот вопрос обсуждали с майором Полудой и капитаном Лесниковым. Пришли к заключению, что делать этого не следует. Майор руководствовался точкой зрения подпольного райкома. Но вот я познакомился с твоей работой здесь, на месте, и говорю тебе совершенно объективно: ни в коем случае! Ты создал активную группу действия. Пользуешься неограниченным доверием немцев. Имеешь доступ к секретным документам. Наладил значительные связи в городе. Нет, Николай, все это добыто с таким трудом, что бросить неразумно. Наоборот, я бы на твоем месте готовил почву к эвакуации вместе с немцами, разумеется если будет получена санкция Управления...
Николай поднялся, надел свою черную кожаную куртку с нарукавным знаком, засунул руки глубоко в карманы и пошел к двери...
— Да! — вспомнил он. — На тебе ночной пропуск!
Валерий взял пропуск и, рассматривая его, поднес к лампе.
— Настоящий! Подделками не занимаемся. Фирма солидная! — усмехнулся Гефт, вышел на улицу, свернул с Канатной на Греческую, дошел до Карантинной, постоял в нерешительности и вернулся на Канатную, решив пойти в бодегу, что на углу Ново-Рыбной, присмотреться к Александру Босулю.
Как только Николай открыл дверь в бодегу и на него пахнуло запахами кухни, он почувствовал голод.
Хозяин был за стойкой, узнал его, вышел навстречу и повел к одинокому столику в нише.
Николай снял тужурку, повесил ее на спинку стула, стряхнул снег с форменной фуражки и положил на сиденье.
— Чем вас угощать, господин инженер? — спросил Босуль.
— Есть хочу смертельно...
— Могу предложить камбалу в винном соусе — пальчики оближете!
— Ну что ж, давайте камбалу...
— Так ведь рыба плавать любит, — подмигнул Босуль.
— Бутылочку сухого, — согласился Николай и глянул в глубину зала. За столиком напротив сидела женщина, лицо ее показалось знакомым. Николай задержал на ней взгляд не более секунды, но для Босуля и этого оказалось достаточным.
— Нина! Самостоятельная одинокая дамочка! Заходит к нам по потребностям. Можно пригласить к столу...
— Она же не одна, — заметил Николай.
— Это так, шпана, голь перекатная! Позвать?
— Нет. Не надо.
— Камбала в вине и бутылка сухого, — повторил Босуль и пошел к стойке.
Николай сел за стол, завернул несвежую, в жирных пятнах скатерть, поднял глаза и встретился взглядом с женщиной напротив. Спиной к нему сидел начинающий лысеть мужчина в военном френче, какие почему-то предпочтительно носили деятели из РОА. Женщина была еще молода, недурна собой — светлая шатенка, голубоглазая, с искусно нарисованными чувственными губами. Одета в откровенно декольтированное платье с искусственной розой на груди. Рассматривая его, она прикладывала к глазам сложенные очки.
«Где я мог ее видеть? — подумал Николай. — Очень знакомое лицо, очень!»
До него долетели обрывки разговора, повышенный, немного экзальтированный голос женщины, который также казался знакомым. Размышления его прервала девушка с подносом.
— Здравствуйте, Леночка! — поздоровался он.
— Здравствуйте, — сухо ответила она, расставляя на столике прибор.
— Вы помните меня? — спросил Николай.
— Признаться, нет. Столько здесь ходят... — и, не закончив, она ушла на кухню, но скоро вернулась, неся на подносе бутылку вина, судок с камбалой и отдельно соусник. Пока она выкладывала рыбу на тарелку, Николай сказал:
— Вы, Леночка, сегодня неприветливы. Я могу быть вам полезен...
— Послушать вас, так все вы можете быть полезны! — зло сказала она и, забрав судок, ушла.
«Видно, доверчивость Лены была кем-то обманута... — подумал он. — Не Думитру Котя?»
Камбала аппетитно пахла, и Николай, выпив глоток вина, занялся рыбой.
За столиком напротив мужчина расплатился и ушел. Женщина осталась одна. Теперь все ее внимание было поглощено Гефтом, она совершенно открыто рассматривала его, поднеся к глазам, словно лорнет, очки.
Снова появился Босуль — хозяин интересовался, понравилась ли гостю камбала.
— Очень вкусно! Я давно не ел ничего подобного! — похвалил Николай кухню. — Выпейте со мной стаканчик вина?
— Спасибо. Я уже набрался. Вы редко к нам заходите...
— Не с руки, живу я в другом районе. Мне майор Котя рассказывал о той услуге, что вы оказали командованию...
— Не пойму, о какой вы услуге... — скромничал Босуль.
— Вы знали расположение минного поля и принимали деятельное участие в его разминировании, — напомнил Гефт.
— Было, было. Чего только не было! А женщина глядит на вас и так, и через свои стекляшки... Вы ее за сердце зацепили... Теперь она одна. Пригласить?
— Нет. Достаточно мне и одной рыбы! — пошутил Гефт.
— Она не рыба, огневая дамочка! Дело ваше. Простите, дружок пришел! — извинился он и направился к стойке, где его дожидался чернявый человек, похожий на шпика.
Женщина поднялась из-за стола, взяла свою сумочку и очки, направилась к выходу, но, все замедляя шаг, остановилась...
Все в ней было знакомо Николаю: и эти резкие, порывистые движения, и низко опущенная голова...
Она повернулась и пошла прямо к столику Гефта, вошла в нишу, опустилась на свободный стул и спросила тихо, но с какой-то затаенной угрозой:
— Николай Артурович, вы меня не узнаете?
И Николай узнал ее.
Начало войны застало Николая Гефта в Туапсе на «Совтанкере». В конце мая его мобилизовали и, зачислив в Черноморский военно-морской флот, оставили в должности заместителя главного инженера. В то время в отделе главного механика «Совтанкера» работал инженер Земский, Зиновий Александрович, человек ничем не примечательный, тихий, незаметный, исполнительный. С начала войны, особенно после первого же налета гитлеровской авиации, Земский резко изменился. Нервы у человека сдали, или очень он за свою жизнь испугался, но опустил руки и начал всех Гитлером пугать: «Страшная сила! За ним все ресурсы, вся экономика Европы! Россия разлетится, как гнилой орех под ударом гитлеровской армии!..» — шептал он. В дни войны паникер опаснее врага. Инженера Земского арестовали, началось следствие. Николай Гефт однажды присутствовал при заклинании Земского, вызвали и его. Что было делать? Сказал правду, все как было.
Суд над Земским был закрытый, но жена его на суде присутствовала, слышала свидетельские показания Гефта. А на следующий день после суда Земская явилась в кабинет к Гефту и злобным шепотком, чтобы не слышали за стеной, бросила ему в лицо тяжелое обвинение:
— Это вы оклеветали Земского! Это вы лишили коллектив честного человека! Это вы отняли у меня мужа!..
С июня сорок первого года Николай не встречал Нину Ивановну Земскую, и вот она перед ним, за одним столиком...
Помнится, у нее были красивые длинные волосы, тяжелый узел на затылке, теперь она стриженая. На лице следы беспокойной ночной жизни.
«Кажется, Земская — инженер-теплотехник», — вспомнил Николай и сказал со всей приветливостью, на какую был способен:
— Простите, я не сразу узнал вас. Вы Нина Ивановна Земская. Как видите, память мне не изменяет.
— Вы помните все? — спросила она с кривой улыбкой.
— Все.
— Как моего Зиновия заложили, помните?
— Заложить — сдать что-либо под залог, чтобы получить деньги... — поправил ее Николай.
— А вы, что же? За так? Без денег? Бедный, и тридцати звонких не получили?
— Мне бы не хотелось продолжать этот разговор...
— Очень милая, светская беседа!.. — За ее спокойствием чувствовалась напряженность, готовая вот-вот прорваться истерикой. — Стоит задуматься, Николай Артурович, — говорила Земская, — над парадоксальностью положения! — Она взяла со стула его форменную фуражку и, приложив к глазам очки, посмотрела на герб военно-морских сил Германии. — Мой муж, — продолжала она, — Зиновий Земский, был осужден за то, что отдал должное силе немецкого оружия, а вы человек, показавший против него, служите этому оружию! Когда же, позвольте вас спросить, вы были искренни? Тогда, в сорок первом, или теперь, в сорок четвертом? Тогда, когда вы служили Советам, или теперь, когда служите фюреру?
— Выпейте вина и успокойтесь... — сказал Гефт, пододвинув к ней бокал.
— А просвирки у вас нет? Только вино? Тела, крови Христовой?! Какой же вы негодяй! Как я вас ненавижу! Но не те времена, Николай Артурович, я заставлю вас заплатить сполна! — У нее начиналась истерика. — Слышите, сполна!..
На крик Земской прибежал Босуль, взял ее под руку и бесцеремонно повел куда-то за стойку, на диван, откуда еще долго слышалось ее всхлипывание и бессвязное бормотание.
Николай расплатился за ужин и надел тужурку.
— Вы на нее не обижайтесь, хватила баба лишнего... Она все крепким балуется, коньячком... — говорил Босуль, провожая его до двери. — Заходите чаще!
Обеспокоенный встречей, Николай пошел не домой, а к Бурзи, на Канатную. Ему пришлось долго стучать, пока Валерий открыл ему дверь.
— Что случилось? — спросил он.
— Одна неприятная встреча. Думаю, что последует донос в гестапо. Я не могу держать дома материалы разведки. Надо заложить тайник. Мне пришло в голову, что места лучше кладбища не найдешь. Ты завтра увидишься со своим протоиереем, высмотри подходящий крест из полых труб. Мы выточим металлический пенал и опустим в крест. А чтобы легче было опознать, сделаем надпись: «Н. А. Гончаренко».
— Постой, расскажи все по порядку! — остановил его Бурзи. — Быть может, нет причин волноваться?
— Причины есть, но я не паникую. Мало ли что может со мной случиться. Тайник все равно нужен.