Начало конца

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Начало конца

Возвращаясь из Панамы или аналогичных поездок в другие страны, я вновь погружался в информационно-аналитическую круговерть разведки, стараясь отключиться от острых переживаний, забыть об эмоциях. При оценке поступавших материалов, при составлении информационных документов, уходивших к политическому руководству, надо было сохранять максимум непредвзятости, объективности. Но в обязанности информационно-аналитического управления в значительной мере входила и задача корректировки оперативных усилий разведки путем формулирования ее целей. Часто это делал начальник разведки, который давал нам указание подготовить циркулярную телеграмму для группы ведущих резидентур, а иногда «Всем, всем, всем» с требованием сосредоточить усилия на освещении каких-то определенных проблем.

Мы могли и сами подготовить текст директивного указания, когда были уверены, что разведка должна ответить на те или иные вопросы, но подписывал документ начальник разведки.

Во второй половине 70-х годов, когда я уже основательно привык к безмерно широкому полю профессиональной ответственности своего управления, к необходимости быть постоянно готовым отвечать по телефону на самые разнообразные вопросы руководства разведки и Комитета госбезопасности, меня все больше и больше стало заботить положение дел в странах социалистического содружества, как тогда было принято именовать страны Варшавского пакта.

По положению разведка не занималась социалистическими странами. Это были наши союзники, с которыми отношения строились на основе тесной дружбы; мне известно, что запрещалось ведение оперативных разработок граждан этих стран. Естественно, что не было вербовок, списков агентуры и т. д. Единственное исключение представляла ГДР, где по договоренности с немецкими коллегами такая работа допускалась.

Во всех соцстранах находились представительства КГБ, которые поддерживали тесные контакты со своими партнерами из МВД, оказывали им методическую и организационно-оперативную помощь. Время от времени подписывались протоколы о сотрудничестве, которые конкретизировали практические области взаимодействия. Во главе этих представительств почти всегда стояли опытные генералы разведки, в подчинении у которых находился целый отряд специалистов разного профиля: были и разведчики, и контрразведчики, военные контрразведчики, специалисты по оперативной технике и т. д. Из представительств в центр поступал большой поток информации о положении в этих странах. Источниками информации были сотрудники партийного и государственного аппарата, коллеги из МВД, хозяйственные руководители и т. д. Часто люди делились этой информацией с нашими сотрудниками, потому что не рассчитывали на должное внимание со стороны советских послов, которые сплошь были выходцами из партийного аппарата. Так и получалось, что информация советских послов из соцстран оказывалась окрашенной преимущественно в розовые тона, в то время как информация представительств КГБ давала значительно более близкую к реальной картину обстановки.

Помню, как в 1980 году вновь назначенный в Польшу послом Б. И. Аристов, начитавшийся нашей информации, позвонил Андропову и сказал, что считает наши материалы предвзятыми, необъективными и неверно отражающими состояние дел. У меня в кабинете раздался прямой телефонный звонок председателя: «Вот Аристов говорит, что мы сгущаем краски, оценивая обстановку в Польше. Так ли это?» Я ответил, что Аристов к польским проблемам едва прикоснулся, а у нас на протяжении многих лет десятки сотрудников внимательно следят за эволюцией страны. Мы можем предложить Аристову приехать в разведку и почитать накопившиеся тома материалов о Польше, поговорить с нашими сотрудниками, которые действительно знают страну. Председатель поблагодарил и повесил трубку, но мы напрасно ждали делового визита новоиспеченного посла. Уже потом мне приходилось наблюдать его растерянность в советском посольстве в Варшаве, когда Польшу сотрясали мощные социальные конвульсии.

Мне довелось не раз ездить по служебным делам в страны Варшавского пакта. Я выступал в качестве начальника информационно-аналитической службы разведки, вел деловые переговоры со своими коллегами из братских разведок, встречался с руководством МВД, а нередко нас принимали и руководящие работники очень высокого ранга из партийно-государственной элиты. Предметные, практически полезные обмены мнениями происходили, как правило, только с прямыми коллегами, все остальные встречи носили скорее протокольный характер. Чтобы поездки наши не превращались в чисто профессиональные контакты, мы обязательно просили организовать для нас посещения промышленных предприятий, сельскохозяйственных кооперативов, встречи с учеными и т. д. Хотелось прикоснуться к жизни этих стран. Мне, выходцу из крестьян, всегда было интересно побывать в селе, поговорить с земледельцами. Помнится, как в Венгрии однажды мы провели почти целый день в семье крестьянина, который вел обширное хозяйство — откармливал свиней, — дававшее ему значительно больший доход, чем заработки в кооперативе. Мы старались понять экономику страны, технологию производства.

Почти десятилетие приходилось мне изо дня в день читать депеши советских послов из соцстран, знакомиться с записями бесед советских руководителей с лидерами этих стран в дополнение к информации, поступавшей из представительств. Много интересного рассказывали наши товарищи, возвращавшиеся из долгосрочных командировок в эти страны. Наши взгляды формировались под воздействием разных факторов и так или иначе находили отражение в информационных документах, направлявшихся в ЦК КПСС.

За четыре с лишним десятилетия, прошедших после второй мировой войны, социализм как учение и как практика государственного строительства не проник глубоко в общественное сознание народов этих стран. Социализм пришел к ним вместе с Советской Армией и был воспринят как идеология освободителей или победителей. Сопротивление было бесполезно, поэтому внешне страны смирились со своей судьбой. Прежние владельцы земель, заводов, системы обслуживания и т. д. за редкими исключениями остались у себя дома и приспособились к новым условиям существования. Любить новые порядки они никогда бы не стали, скорее, наоборот. Отчасти это и проявилось в 1956 году в Венгрии, тремя годами раньше в ГДР, в 1968 году в Чехословакии, в 70-х годах в Польше.

Ни в одной из социалистических стран, например, не была произведена национализация земли. Сохранялась и видоизмененная форма частной собственности на землю, и до самых последних лет она продолжала быть предметом купли-продажи в ограниченных размерах. В Польше вообще частное землевладение охватывало 80 % всех сельскохозяйственных угодий. Нигде государство так не душило налогами сельское хозяйство, как это было в СССР. Поэтому кооперативные хозяйства в Венгрии, Чехословакии, ГДР и Болгарии были в своей массе преуспевающими, а население городов не испытывало особых трудностей с приобретением продуктов питания. В Венгрии производство мяса достигало 140 кг на душу населения, часть мяса даже продавалась американской армии, расквартированной в Германии.

Во всех странах сохранилась мелкая городская частная собственность: частные кафе, парикмахерские, сапожные и портняжные мастерские и т. д. Некоторые попали под контроль государства, которое откачивало в свой карман долю прибыли, но сохраняло благоразумие, не убивая курочку, несшую золотые яички. То же самое относится и к жилищному фонду. В этих странах не было огульного присвоения государством всей городской недвижимости, как это произошло в России после 1917 года. Люди жили в своих собственных домах, имели возможность строить новые.

Только тяжелая промышленность, банковское дело, транспорт были национализированы, хотя везде сохранялись более гуманные условия взаимоотношений между работодателем-государством и наемными рабочими.

Почти повсеместно церковь сохраняла значительное духовное влияние на население, пользовалась большой независимостью от государства. В Польше влияние католической церкви всегда превосходило влияние правящей партии, в Венгрии церковь и партия могли бы соперничать.

В отличие от СССР, во всех этих странах сохранялась многопартийная система. Везде существовали две-три партии, причем не формальные, а настоящие, с собственной социальной базой. Эти партии не лезли на рожон конфронтации, они входили в различные фронты (национальные, отечественные и пр.) вместе с правящей коммунистической или рабочей партией, как бы находясь в политической полудреме, но это была готовая структура демократии, которая вышла на арену в подходящий политический момент.

За исключением ГДР, ни в одной социалистической стране правящая партия, органы госбезопасности не имели такого влияния и веса, как это было в СССР.

Вообще в своем социальном и гражданском развитии население этих стран ушло вперед по сравнению с народами СССР. По всем показателям жизненного уровня населения СССР находился на последних или предпоследних местах в соцсодружестве.

Так называемая «обстановка искренности и братского взаимопонимания» сохранялась, пожалуй, только между правившими элитами, да и то подвергалась нараставшей эрозии. Национальные интересы медленно, но неуклонно брали верх над пролетарским интернационализмом. Просто удивительно, как могли руководители СССР не видеть политических и экономических слабостей Варшавского пакта. Казалось бы, регулярно собирался на свои заседания Политический консультативный комитет, в который входили главы партий и государств всех европейских соцстран. Принимались пространные декларативные документы, произносились приличествующие моменту речи, но даже многим участникам встреч было очевидно, что это дежурное, формальное мероприятие. Чаще всего Эрих Хонеккер, но иногда и Янош Кадар не раз в приватных беседах обращали внимание советских руководителей на пустой, протокольный характер таких заседаний. «Вся работа, — говорили они, — ограничивается зачитыванием заготовленных заранее речей, подписанием очередного заявления и банкетом. Нет ни времени, ни возможности открыто и по-товарищески обсудить реально возникающие трудности в строительстве социализма, проблемы, появляющиеся во взаимоотношениях». Но и эти нелицеприятные слова не доходили до сознания Л. Брежнева и политбюро.

Как поразительно непохожи были встречи семерки руководителей развитых капиталистических государств на заседания Политического консультативного комитета! А ведь сама идея ежегодных консультаций глав государств родилась не на Западе, а в странах Варшавского пакта.

Наше тогдашнее руководство наглухо отгораживалось от всех жгучих проблем — как внутриполитических, так и внешних, которые настойчиво, громко не просто стучали, а ломились в двери. Между собой мы даже окрестили его политику как «стратегию отложенных решений».

Экономический механизм сотрудничества между социалистическими странами также был заражен вирусом формализма. Совет Экономической Взаимопомощи, Международный инвестиционный банк так и не развились в полнокровные орудия взаимодействия. Скорее, им приходилось оформлять результаты и последствия политических решений, принимавшихся на высшем уровне в области экономики, чем создавать условия для естественного взаимовыгодного развития народных хозяйств. Одним из самых напряженных моментов для всех наших партнеров по СЭВ было объявление советских квот на экспорт нефти в социалистические страны Европы на очередной год. Все ждали, кому и насколько прибавят. Квоты не объявлялись публично, а сообщались каждому руководителю отдельно, но каким-то загадочным образом они скоро становились известными, и начиналось выклянчивание дополнительных поставок под предлогом большей политической преданности, активности в антиимпериалистической борьбе и т. д.

Наши европейские союзники раньше, чем советские руководители, почувствовали глубокий кризис экономики СССР и стали настойчиво искать выхода на Запад, укреплять связи с капиталистической системой. Особую активность проявила Венгрия, которая охотно принимала кредиты от Запада, переориентировала на другие рынки свои товары. Не отставала и Польша.

В своих записях нахожу: «1 марта 1978 г. в срочном порядке без какой-либо проработки, по телефонным звонкам члены нашего политбюро дали Польше согласие на заключение сепаратного соглашения с Европейским экономическим сообществом о продаже хлопчатобумажных тканей в Западной Европе. Этот договор предусматривает признание Западного Берлина в качестве составной части ФРГ. Этот договор, наряду с аналогичными другими, ведет к нарастающему расщеплению СЭВ. Капиталистическая интеграция оказывается сильнее социалистической. Наша экономическая слабость, растущая заинтересованность наших союзников в капиталистических рынках безвозвратно подрывают наши политические позиции».

Даже столь, казалось бы, непримиримые немцы в ГДР вскоре установили «особые» отношения с ФРГ, получали ежегодные денежные субсидии, развивали приграничную торговлю. Запомнился случай, когда корреспондент ТАСС передал в Москву сообщение о том, что ГДР, настойчиво добивавшаяся ежегодных прибавок в поставках нефти, наладила перегонку нефти на своих заводах, а продукты перегонки (бензин, смазочные масла и т. д.) по хорошим ценам продает, пользуясь энергетическим кризисом, за валюту на Запад, в частности в ФРГ. В этом материале содержались и точные цифры поставок на Запад. Руководство ТАСС, понимавшее всю пикантность информации, особенно если учесть, что Советский Союз «продавал» соцстранам нефть за 50 % мировой цены, не решилось дать эту информацию в распоряжение газет. Оно опубликовало его в полузакрытом, с грифом «Для служебного пользования», вестнике. Но, как потом выяснилось, посольство ГДР в Москве было подписчиком этого вестника на правах «надежного союзника» и материал попал в посольство, а следовательно, в Берлин. Разразился невероятно шумный скандал, в который были вовлечены секретари ЦК партий с обеих сторон, послы. Немцы артистически изобразили оскорбленную невинность, а наши вместо того, чтобы воспользоваться представившейся возможностью для откровенного разговора о сущности экономических взаимоотношений, отозвали корреспондента ТАСС из ГДР и, наверное, дали еще и выговор, чтобы не лез не в свои дела.

Алексей Николаевич Косыгин, Председатель Совета Министров СССР, один из наиболее самостоятельно мыслящих и разумных людей того времени, в беседе со своим коллегой из Чехословакии прямо говорил, что союзники получают из СССР высококачественное валютное сырье (нефть, хлопок, газ, металл), а для поставок в СССР выделяют второсортную продукцию своей обрабатывающей промышленности, которая не находит сбыта на западных рынках. Он демонстрировал смущенному коллеге чешские ботинки, купленные на Западе нашими товарищами, и мятую, по существу бракованную, обувь, которую в мешках поставили в СССР.

Подобные факты были не исключением, а составляли ткань отношений между нашей страной и союзниками. Ткань была гнилой и легко разорвалась, когда лопнули военно-политические обручи, сковывавшие соцсодружество в Варшавский пакт.

Как-то, излагая свою концепцию государственной безопасности СССР, Ю. В. Андропов нарисовал четыре концентрических круга — пояса безопасности. «Первый, — говорил он, — и главный — это внутреннее единство, экономическое благополучие и моральное здоровье нашей собственной страны — СССР; второй круг — это надежность наших союзников по мировоззрению, по оружию; третий круг — международное коммунистическое движение; четвертый — это весь остальной мир. Если мы будем уверены в надежности и прочности первых трех поясов, то нам не страшны никакие угрозы, исходящие из четвертого круга». Нельзя было не разделить мнения, что страны соцсодружества, наши союзники по мировоззрению и по оружию, были важнейшим компонентом безопасности СССР.

Информация, поступавшая по линии разведки, об обстановке в соцстранах носила преимущественно острый, тревожный характер. Большое место в ней занимали сведения о взаимоотношениях в высших эшелонах власти, о взглядах и настроениях руководителей и их ближайших соратников. Сведения эти не добывались средствами разведки, их охотно приносили сами представители руководства, те, кто числил себя в верных сторонниках СССР, или те, кто думал заручиться нашей поддержкой в продвижении по партийно-государственной лестнице. Информация шла из высших сфер и была, как правило, объективной, с небольшой поправкой на личностный коэффициент. Если суммарно оценить всю информацию, поступавшую по этим вопросам, то можно заметить, что в руководстве каждой социалистической страны постепенно определились две группы: одна твердо ориентировалась на СССР, а другая не менее настойчиво и упорно тащила свои страны на Запад. В первую входили чаще всего министры обороны, внутренних дел, высшие руководители партийных структур; к Западу упорно тяготели премьер-министры, все, кто ведал экономикой, министры иностранных дел. Прозападная ориентация части партийно-государственного истеблишмента тщательно скрывалась, маскировалась многочисленными заявлениями дружественного характера.

В разведке не было никаких разногласий в оценке состояния дел в соцстранах и прогнозах на будущее. Ежегодно в Москве собирались руководители представительств КГБ в соцстранах и проводили «сверку часов», обменивались новыми данными «о подрывных действиях противника», делились опытом работы. Комитет государственной безопасности однозначно давал знать политическому руководству страны, что дела в стане союзников идут из года в год все хуже и хуже, что нарастает опасность для наших отношений. 6 декабря 1977 г. я записал применительно к Польше: «Укрепление класса кулачества, переход в частную собственность городской торговли, развитие капитализма в промышленности закладывают базу для антисоциалистических сил. При польском антирусском национализме, при всесильном духовенстве во главе с кардиналом Вышинским, при разладе в руководстве ПОРП и правительстве Польши нам остается только ждать даты внутреннего взрыва и гадать о формах, в которых он произойдет, но при нынешнем ходе событий он неизбежен… Мы давно трубим «подъем!», но все спят».

Не было никаких сил докричаться до наших вождей. Каждый год во время отдыха Л. И. Брежнева в Крыму, в «Нижней Ореанде», к нему приезжали по очереди руководители братских партий, вроде чтобы в неофициальной обстановке поговорить начистоту о всех накопившихся проблемах. Но на деле гости Брежнева старались приукрасить обстановку в своих странах, срезать острые углы, выцыганить еще какую-нибудь помощь. В порядке подготовки генерального к таким встречам разведке иногда поручали дать оценку ситуации и прогноз ее развития. Наши документы, как уже говорилось, были окрашены колером озабоченности. В 1980 году в Крым приезжал Э. Терек, в беседе с которым Брежнев, судя по записи, использовал многие данные из материалов разведки и пробовал вести разговор «нажимисто», как любил говаривать А. А. Громыко. Терек всполошился не на шутку, стал энергично опровергать приведенные данные и оценки, доказывать, что некоторые советские люди, работающие в Польше, дают искаженную картину действительности, клевещут и т. д. Брежнев дал ход назад, сделал вид, что принял за чистую монету объяснения Терека, и предложил ему остаться на несколько дней для отдыха в Крыму. Тот успокоился и остался, только отдохнуть ему уже не довелось. Буквально через считанные дни начались массовые забастовки, он был вынужден срочно вернуться в Варшаву и через несколько недель подать в отставку под давлением событий. Начался десятилетний период нестабильности в Польше, завершившийся разрушением псевдосоциалистической системы.

После того как рухнула вся система Варшавского Договора и прекратило свое существование социалистическое содружество, американский журнал «Тайм» поместил довольно едкое замечание о том, что-де социализм разрушался в Польше 10 лет, в Венгрии — 10 месяцев, в ГДР — 10 недель, в Чехословакии — 10 дней, в Румынии — 10 часов.

Драматические последствия политической близорукости тогда еще для многих не казались неотвратимыми. Сам Брежнев купался в тепле искусственно создававшейся атмосферы культа личности. Руководители правящих партий соцстран прекрасно изучили слабости советского лидера, его болезненную склонность к наградам, своеобразную орденоманию. Они научились «бандитски злоупотреблять плаксивой добротой» Леонида Ильича. В конце 1976 года, когда приближалось его 70-летие, отмечавшееся 19 декабря, по инициативе Густава Гусака началось массовое награждение Брежнева высшими орденами социалистических стран, присвоение ему званий национальных героев и пр. В Москву якобы на Рождество съехались все первые лица из социалистических стран, произносили слащавые, неискренние речи. День за днем телевидение передавало эти стандартные сцены, которые вызывали зевоту и досаду. В другой раз застрельщиком такой же очередной кампании мог выступить Т. Живков, и снова начиналась наградная метель, которая слепила глаза как руководителям, так и многим людям, ум и сердца которых не были защищены должным образом от разрушительного воздействия средств массовой информации.

Потом, когда началась эра «всемирного потопа» для социализма, многие искренние его сторонники спрашивали меня, где, мол, была разведка. Надеюсь, что в какой-то мере я ответил им на этот вопрос тогда честно, и теперь свидетельствую письменно.

Мне прочно врезались в память слова Омара Торрихоса, сказавшего о Брежневе: «Ваш лидер заснул за рулем, не сняв ноги с тормозной педали, а вы, вместо того чтобы вытащить его из кабины или разбудить, прикладываете палец к губам и шепчете «тс-с-с», призывая к тишине». Он не мог найти убедительный ответ на вопрос, почему 270-миллионный великий народ терпел столько лет лидерство столь заурядного, бесцветного руководителя. Любопытно, что генерал не верил и другим руководителям социалистических государств. Он считал, что нынешнее поколение совершенно не готово к глубокому восприятию и практическому усвоению коммунистических идей. Веря в конечное торжество социалистических начал в жизни человечества, он категорически заявлял, что сейчас «верить в коммунизм и проповедовать коммунистические убеждения — все равно что надеть чистое белье и платье, не побывав перед этим в бане». Жизнь во многом подтвердила его слова.

В хлопотах и заботах шло время. Подступил критический период для СССР и для той модели социализма, которую олицетворяли он и его европейские союзники. По моим оценкам, такими критическими годами были 1979-й и 1980-й. Именно тогда произошли события, которые предопределили в значительной степени драматические развязки конца 80-х — начала 90-х годов.

В первую очередь к таким событиям надо отнести вторжение в Афганистан в рождественскую неделю 1979-го. Насколько можно теперь судить по публикациям, решение политбюро о вводе в Афганистан ограниченного контингента советских войск было принято тайно. Никакой проработки на уровне экспертов-международников и специалистов по Афганистану не проводилось. Могу заверить, что в разведке, в информационно-аналитическом управлении, никто ничего не знал о готовившейся акции, хотя мы располагали всеми доступными материалами об обстановке в этой стране. Наше мнение осталось невостребованным, несмотря на то что мы уже не раз давали нашим руководителям возможность убедиться, что готовим материалы на высоком профессиональном уровне и умеем держать язык за зубами. Мы никогда не получали упреков в том, что от нас произошла утечка информации. Наши коллеги из Министерства иностранных дел тоже не были поставлены в известность, и их профессиональный опыт и знания также остались втуне. Это казалось удивительным, потому что было известно, что раньше ЦК в необходимых случаях формировал рабочие группы «ад хок» из специалистов-гґрофессионалов всех ведомств; рабочую группу отправляли на казарменное положение в какую-нибудь загородную усадьбу и запирали там на время, необходимое для разработки позиции. Работа и ее результаты оставались в полном секрете. Приходится констатировать, что при оценке политических последствий планировавшихся акций политбюро положилось на традиционное русское авось.

Подготовка велась только в военном плане, чем занимался Генеральный штаб. Разведка причастна лишь к операции по переброске Бабрака Кармаля из Чехословакии, где он находился в конце 1979 года, в Афганистан. Уговаривать его долго не надо было, он рвался к власти и жаждал мести своим обидчикам. Все оперативные меры разведки, принятые для обеспечения успеха операции по вводу войск, носили вспомогательный характер. Знал об этом очень ограниченный круг людей.

Что послужило основанием для принятия фатального для СССР решения, как аргументировали Д. Ф. Устинов, Ю. В. Андропов, А. А. Громыко и Л. И. Брежнев свое предложение о вступлении 40-й армии в Афганистан, останется теперь надолго загадкой. Что могло толкнуть политбюро, знавшее о неблагополучном положении в стране, о прогрессирующем кризисе стран Варшавского пакта, на столь рискованный шаг?

Могу выделить три причины, которые находились в очевидном для меня спектре политических обстоятельств. Во-первых, из Афганистана шел поток очень эмоционально окрашенной информации из кругов «парчамистов» («Парчам» — «Знамя» — одно из крыльев Народно-демократической партии Афганистана), которые были отстранены от власти соперниками по партии из группы «Хальк» («Народ»), возглавляемой Хафизуллой Амином. По этим сведениям, «халькисты» развязали кровавый террор по всей стране, все тюрьмы были переполнены «парчамистами», по ночам шли массовые расстрелы, трупы хоронили в траншеях, отрытых бульдозерами, или сбрасывали в горные речки. Все оставшиеся в живых члены НДПА вынуждены были скрываться, и за ними была организована настоящая охота. В общем, складывалась картина поголовного истребления коммунистов (НДПА — это название было принято, исходя из местных условий) своими бывшими товарищами по партии, переродившимися в изуверов. Хафизулла Амин, сосредоточивший всю полноту власти в Афганистане, обвинялся решительно во всех грехах, припоминали, что он когда-то учился в США и, следовательно, мог попасть на крючок ЦРУ. Обращали внимание, что именно при нем американцы подарили Афганистану самолет ДС-10, который вообще мог садиться только в двух аэропортах страны. Далее шли намеки на то, что он может удрать из страны, как только закончит ликвидацию партии. Подбрасывались сведения о том, что он якобы переводит свои банковские счета и отправляет личные драгоценности в Токио. То, что Амин становится ярым антисоветчиком, было дежурной приправой ко всем телеграммам, которые приходили из Кабула. Можно только догадываться, сколько такой же информации шло из Афганистана напрямую по телефону, ибо между столицами действовала линия засекреченной телефонной связи. Вырисовывалась перспектива уничтожения всей НДПА, расправы над основным костяком революционного офицерства, ликвидации всех друзей Советского Союза. На заднем плане всегда звучал призыв «Спасите!».

Второй причиной могло стать личное недоверие советского руководства к Амину. Этот человек отличался неуемным властолюбием и был способен на любые действия ради сохранения власти. Он был детонатором саурской революции в апреле 1978 года, когда отдал приказ армейским офицерам начать военное выступление против режима Дауда, развязавшего преследования коммунистов. Как только была одержана победа, он взялся за своих же товарищей по партии. «Хальк» объединял рабочий и крестьянский компоненты партии, менее образованные, более отсталые. «Парчам» состоял из студенчества, интеллигенции, чиновничества. Возглавлял его Бабрак Кармаль, назначенный после победы революции заместителем премьер-министра, ставший членом политбюро и секретарем ЦК. Формально Хафизулла Амин и Б. Кармаль находились в равном положении. Президентом Афганистана, председателем Революционного совета и премьер-министром был Тараки, которого все воспринимали как учителя, старшего товарища. Тараки был доверчив и безволен. Уступая давлению Амина, он дал согласие на отстранение Б. Кармаля от всех постов и отправку его послом в Чехословакию. Сам Амин последовательно занял посты министра иностранных дел, затем премьер-министра, а потом и военного министра по совместительству. Он практически открыто ломился к власти. Предыдущий военный министр — герой саурской революции Кадыр был арестован, подвергся пыткам и был заточен без суда и приговора в тюрьму. Амин всюду, не церемонясь и не стесняясь, насаждал своих людей.

Приход к власти в Афганистане такого деспотичного, не считающегося ни с чьим мнением человека пугал советское руководство. Оно, конечно, предпочитало иметь дело с покладистым, гибким Тараки. Не один раз советские руководители предупреждали по разным каналам Тараки о грозившей ему опасности со стороны Амина. А тут, как на грех, в начале сентября 1979 года в Гаване собралась 6-я конференция глав не-присоединившихся государств, и Тараки, естественно, получил приглашение прибыть туда. Специальным посланием из Москвы Тараки был уведомлен о том, что ему не следовало бы отлучаться из Кабула в связи со сложной внутриполитической обстановкой в Афганистане. Было даже подсказано, что можно послать кого-нибудь другого. Представился случай избавиться от грозящей опасности, но Тараки им не воспользовался. Он решил, несмотря ни на что, ехать в Гавану, где пробыл с 1 по 11 сентября.

Возвращаясь с Кубы на родину, он сделал кратковременную остановку в Москве, где его еще раз самым серьезным образом предупредили о смертельной опасности. Он молча выслушал и улетел домой, практически на верную смерть.

13 сентября вечером Амин приехал во дворец к Тараки с большой вооруженной охраной, и там между охраной дворца и приехавшими молодцами произошла перестрелка, инициаторов которой так и не удалось выявить. Амин немедленно прибыл в Министерство обороны, отдал приказ о смещении Тараки, который и был арестован. Все руководящие посты, какие только были в стране, занял Амин. Пленум ЦК НДПА проштамповал все предложенные Амином резолюции.

Сколько Кремль ни просил Амина пощадить престарелого Тараки, Амин не реагировал. Через несколько дней Тараки был убит. Рассказывают, что его задушили подушкой.

В таких условиях всякое сотрудничество с X. Амином становилось для советского руководства невозможным. Не оставалось никаких надежд и на то, что удастся создать хорошую опору для советского влияния в его окружении: Амин подбирал людей по принципу абсолютной личной преданности. Оставался один путь сохранения на желаемом уровне советско-афганских отношений — устранение Хафизуллы Амина силой.

Третья причина, пожалуй, заключалась в том, что СССР не мог допустить укрепления в Афганистане враждебного режима. Это диктовалось всеми элементарными геополитическими соображениями. За годы советской власти почти все афганские правительства проводили в отношении СССР вполне лояльную, даже дружественную политику. Это объяснялось тем, что Советская Россия, а потом СССР последовательно поддерживали независимость и суверенитет Афганистана. Но афганские правительства никогда не осуществляли реальной власти на всей своей территории, страна была конгломератом феодальных уделов, руководители которых формально признавали власть Кабула, но вели себя в рамках своих владений достаточно независимо. На севере Афганистана в течение длительного времени действовали крупные силы, поддерживавшие басмачей в Средней Азии. Вооруженные басмачи уходили под ударами Красной Армии к своим соплеменникам в Афганистан, где проживает много узбеков, таджиков. Там они отдыхали, вооружались, отряды пополнялись новыми бойцами и возвращались в СССР. Этим в большой степени объяснялась живучесть басмаческого движения. Дело дошло до того, что в 1929 году Красная Армия, с согласия кабульского правительства, совершила рейд по афганским базам снабжения и обеспечения басмачей, после чего движение басмачей пошло на убыль.

Если про Балканы говорили, что это «мягкое подбрюшье Европы», то Афганистан безусловно является таким же подбрюшьем Средней Азии. Сохранение Афганистана в сфере влияния СССР диктовалось чисто оборонительными соображениями. На протяжении 60 лет мы удовлетворялись теми политическими позициями, которые были у нас в Афганистане. Никуда дальше советская «экспансия» не распространялась. Если бы вдруг возникла историческая перспектива раздела Афганистана на Северный и Южный (а об этом шел разговор в середине 80-х годов), то, я уверен, Советский Союз вполне удовлетворился бы сохранением своего влияния только в Северном Афганистане, отдавая себе отчет в том, что южная часть его ориентирована на Пакистан и теснее связана с ним.

После захвата власти X. Амином впервые с 1920 года создалась угроза того, что Афганистан может отойти от традиционной дружественной политики в отношении СССР и стать игрушкой в руках более сильных его противников.

Могу допустить, что какая-то часть военных не возражала против политического приказа начать подготовку к вводу войск, рассчитывая поразмять мускулы, попробовать силу в условиях, как казалось им, слабого противостояния, так же как и часть сотрудников КГБ была заворожена оперативно-авантюристической стороной дела, связанной с подготовкой там государственного переворота. И тем и другим успех дела приносил свои морально-психологические и карьерные дивиденды. Но эти соображения не могли быть определяющими. Главными были все-таки политические соображения, о которых сказано выше.

Политические причины — а я их обрисовал так, как они могли представляться советскому руководству, — на самом деле выглядели несколько иначе. Не было такого всеобщего истребления всех коммунистов, всех друзей Советского Союза, как и не представлялась неотвратимой перспектива превращения Афганистана во враждебный плацдарм. Воля одного-единственного человека, даже такого непредсказуемо опасного, как Хафизулла Амин, не смогла бы противостоять в течение длительного времени национальным интересам Афганистана, заключавшимся в дружбе и развитии как минимум добрососедских отношений с Советским Союзом. Советское руководство, очевидно, было дезинформировано в результате внутрипартийной борьбы в Народно-демократической партии Афганистана, оказалось втянутым в эту борьбу, стало ее жертвой. Информация, поступавшая из Кабула, в том числе и по каналам разведки, в канун вступления советских войск, была в огромной степени искаженной, недо-статки Амина представлялись гипертрофированными, равно как и достоинства сторонников Кармаля. Вся партия НДПА оказалась настолько склочной, что втянула со временем в свои внутренние конфликты советского посла, партийных советников, военное руководство, представительство КГБ. Волей-неволей каждый подпал под влияние одной из сторон или каких-либо наиболее ярких личностей. Лесть, подарки и прочие «аргументы», умело использовавшиеся политикана-ми-интриганами, довершили свое дело. Восток с его изощренной придворной борьбой, коварством, двуличием, жестокостью оказался не по зубам кремлевским руководителям, позволившим втянуть себя в роковую авантюру.

К величайшему сожалению, информация из Кабула не могла бьггь перепроверена по другим источникам, ибо шла из недр самой НДПА, насчитывавшей всего-то 12–15 тыс. человек. Западники и соседи Афганистана, к информации которых мы имели доступ через нашу агентуру, знали весьма приблизительно обстановку в Афганистане, мало ею интересовались до начала нашей интервенции и не были здесь полезны. Единственное, что мы в информационно-аналитическом управлении могли сделать в тех условиях, — это точно указывать на каждом материале, от кого именно он получен, чтобы читающий мог представить себе, из какого источника мы черпали воду.

Само вступление 40-й советской армии в Афганистан состоялось в такой форме, что вызвало панику на Западе, где раздались озабоченные голоса о том, что-де русские начали прорыв к Индийскому океану, реализуя свою «вековую мечту» о выходе к теплым морям. В самом деле, 40-я армия вошла в Афганистан со всем своим штатным вооружением, включавшим и тактические ракеты. Наблюдатели не могли понять, зачем для решения оперативных задач борьбы с партизанскими формированиями потребовались ракеты, предназначенные для ударов по целям стратегического характера. Через границу ползли колонны бронетехники, неприспособленной и ненужной для нерегулярной войны в горной местности. Простая деталь: малый угол подъема (всего до 30 градусов) орудийных и пулеметных стволов, установленных на бронетехнике, делал их бесполезными в борьбе с душманами, если те располагались на отвесных склонах ущелий. Сами участники войны рассказывали потом, что приходилось съезжать с дороги, поднимать переднюю часть машины на склон горы и обеспечивать таким нелепым образом необходимый сектор для ведения прицельного огня.

А внешне создавалась ошибочная картина, будто русские вошли в Афганистан не для оказания помощи партии своих сторонников, а для дальнейшего броска к югу, например к Ормузскому проливу, ведущему в Персидский залив, к ближневосточной нефти. Нефть Ближнего Востока всегда рассматривается Западом как жизненно важный фактор для разбитого капиталистического мира. Покушение на нефть с чьей бы то ни было стороны — это «казус белли» (причина для начала войны) для США и их союзников. Без этой нефти весь цивилизованный мир сразу же потеряет свой лоск и привлекательность, он погрузится в глубокий и опасный кризис.

Напуганный сверх меры Запад стал быстро прорабатывать меры по противодействию. США увидели в создавшейся ситуации прекрасную возможность отплатить своему противнику — СССР — за свое поражение во Вьетнаме той же монетой. Тогда советская военная помощь вьетнамцам оказалась важным компонентом создания потенциала победы над американцами, теперь американцы решили оказать максимальную помощь моджахедам, чтобы нанести поражение советским войскам. Пакистан воспользовался представившимся шансом, чтобы резко усилить свои позиции в регионе, получить дополнительную помощь от США, отодвинуть на неопределенно далекое время всякие претензии Афганистана на пуштунские территории, входившие в состав Пакистана. Так сформировался блок сил, вмешавшихся в гражданский конфликт в Афганистане, в который уже был вовлечен СССР. Началась война, ставшая одним из мощных разрушительных факторов псевдосоциалистической системы в СССР.

В не меньшей степени опасными оказались и события в Польше летом 1980 года. Записи, сделанные по горячим следам тех дней, дают если не полное, то достаточно яркое впечатление от событий: «21 августа 1980 г. Уже пятые сутки гудит вся Польша. В нашей прессе, на радио и телевидении об этих событиях ни гу-гу. Нет их! Не должно быть! Только вчера было опубликовано краткое изложение выступления Эдварда Терека, из которого вряд ли что может понять нормальный рядовой читатель. Там говорится о «перерывах в работе», о трудностях в экономике, об «остром положении» и пр., но непонятно, откуда растут ноги, нет никакой объясняющей информации. А дело-то очень серьезное! Все началось еще в конце июля. Эдвард Терек и предсовмина Бабюх отдали распоряжение о повышении цен на качественное мясо, которое продавалось прямо на территории промышленных предприятий в магазинах и ларьках. Было это сделано вроде бы так же, как у нас, то есть тихо, без анонсов, без «решений Центрального Комитета и Совета Министров». Но расчет на «незаметность» оказался неверен. Поляк — это далеко не типичный русский. За плечами поляков такие крупные общенациональные выступления, как в 1956 и 1970 годах, когда антиправительственная «буза», поднимавшаяся сначала в Познани, а затем в Гданьске, приводила к смене руководства. В 1956 году была свергнута администрация Берута, а в 1970-м — Гомулки. Теперь, кажется, настала очередь Терека.

Движение началось в этот раз с отдельных забастовок в Люблине, где выступили транспортники, потом метастазы дошли до Варшавы, где поднялись автобусные и трамвайные парки. Власти ничего не предпринимали в общенациональном масштабе и латали каждую дырку отдельно. Кое-как это удавалось, тем более что забастовки носили пока только экономический характер. Люди требовали прибавки жалованья, улучшения снабжения, наведения порядка. Движение тлело почти две недели, пока не докатилось до пороховой бочки — до побережья. 17 августа начался «пожар». В этот день забастовали 30 предприятий, в том числе все судостроительные верфи. Сейчас страна отрезана от моря. Судам под польским флагом запрещено входить в родные порты. Власти просят нас принять в прибалтийских республиках срочные грузы и отправить их поездами в Польшу…

Сказывается опыт старых выступлений. Сразу же повсеместно создаются забастовочные комитеты, они объединяются в городские комитеты и т. д. Губошлепов правительство всегда делало вид, что в стране нет оппозиции. Теперь диссиденты спешно выехали на север и включились в забастовочную борьбу, придав ей острый политический привкус. В требованиях появились такие пункты, как создание подлинно независимых профсоюзов, свобода печати и слова, предоставление церкви права пользования средствами массовой информации. Слышатся голоса о привлечении к ответственности людей, которые довели страну до такого положения…

Все предприятия блокированы пикетами. Члены партии кое-где изгнаны с территории заводов и верфей. Над замершими в бездействии цехами подняты огромные кресты. Идут богослужения с антиправительственным подтекстом. Кое-где печатаются листовки, зовущие к продолжению борьбы. Власть парализована. Партия отсутствует как фактор. Заседания воеводских комитетов не дают никаких вразумительных решений. Политбюро заседает непрерывно, но также безрезультатно. Выхода никто не видит!»

Число бастовавших достигало 600 тыс. Во главе движения на Побережье встал 36-летний электрик с Гданьской судоверфи Лех Валенса. Его отец находился в США и часто появлялся в свите Р. Рейгана, который вел президентскую кампанию. Было известно, что Валенса имел только начальное образование, но волевых качеств ему не занимать. Это прирожденный лидер. Около него сразу же сформировались группа консультантов и целое «правительство» из восьми адвокатов, социологов, историков, которые и формулировали основные политические требования.

5 сентября 1980 г. Терек был снят с поста руководителя партии, опять со лживой формулировкой «из-за серьезной сердечной болезни». Новым первым секретарем стал Станислав Каня, 53-летний аппаратчик. Кризис в верхах был разрешен, забастовки пошли на убыль. Правительству даже удалось получить от свободных профсоюзов формальное заявление об уважении конституции и признании социалистического строя.

Но страна вышла из повиновения. Из края в край плескались волны независимого самоуправленческого разгула. Студенчество, интеллигенция активно нападали на правительство. Партия болтала ногами в пустоте, тщетно пытаясь найти хоть какую-то опору. Пленумы, активы, конференции сыпались, как из дырявого мешка, а улицы, массы были отданы оппозиции. Вся Польша превратилась в горящее торфяное болото. На метровой глубине полыхала вся социальная толща.

Мне приходилось каждое утро докладывать начальнику разведки телеграммы, которые мы рекомендовали к рассылке членам политбюро, секретариату ЦК и в ведомства. В один из дней, когда в стопке рекомендуемых телеграмм оказались две-три, освещавшие положение в Польше, Крючков, не отрываясь от чтения, спросил: «Как думаешь, Леонов, начнется теперь стабилизация у поляков?» Я набрал побольше воздуха в легкие и очень печально, хотя и убежденно произнес: «Нет, думаю, что оппозиция победила, она завоевала главное — народ. А власть сама упадет ей когда-нибудь в руки».

Прошло некоторое время, и Андропов пригласил несколько человек из разведки для откровенного разговора о положении в Польше. За столом были начальник разведки, его заместитель, отвечавший по оперативной линии за участок работы по Восточной Европе, начальник соответствующего отдела и два представителя информационно-аналитического управления, в том числе и я.

— Кто будет докладывать? — обратился председатель КГБ к Крючкову. Тот внимательно посмотрел на меня, как бы давая мне 30-секундную паузу для подготовки, и сказал:

— Доложит начальник аналитического управления.

Я не готовил специального сообщения, обычно в таких случаях докладывал или сам начальник разведки, или в крайнем случае его заместитель, но пришлось принять главный удар на себя. Я честно и откровенно изложил наше понимание обстановки в Польше, обратил внимание, что мой доклад не противоречит той информации, которая регулярно направляется в политбюро по линии разведки. Помнится, закончил я свое короткое выступление словами: «Партия и правительство в Польше утрачивают контроль над обстановкой. При сохранении нынешних тенденций развития внутриполитической ситуации взрыв неминуем, причем он может произойти в самом ближайшем будущем, измеряемом несколькими месяцами». Разговор состоялся осенью 1980 года. За столом воцарилось молчание. Андропов посмотрел отрешенно в окно и спросил:

— Как вы думаете, на чем сейчас держится власть в Польше?

— Практически на трех опорах: партийных функционерах, Министерстве внутренних дел и армии. Социальная база истончена до крайности.

— Сколько наших войск в Польше?