ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Совещание затянулось. Майор Загнер был, как всегда, не в духе, перебивал выступавших грубыми репликами, задавал язвительные вопросы.

Шел доклад главного инженера по вопросу переоборудования парохода «Антрахт» в рефрижераторное судно. Петелин говорил длинно и долго.

Доклад сводился к тому, что из Галаца прибыл инженер Озорнов, специалист по холодильным установкам. Оборудование, которое частью он привез, частью приобрел в Одессе, было не судовое, а стационарное. Проект был сделан из расчета имеющегося оборудования, смета расходов утверждена в сумме четырехсот двадцати тысяч марок.

Слушая главного инженера, Гефт думал о том, что переоборудование парохода «Антрахт» его не минет. Холодильную установку они покалечат, но Озорнов, так же, как и Петелин, проявляет излишнее рвение, путается под ногами. Надо приложить все усилия, чтобы Озорнова из Одессы убрать.

— У кого есть вопросы к главному инженеру? — спросил Загнер.

— Разрешите? — И, получив молчаливое согласие, Гефт обратился к Петелину: — Мне не совсем понятна роль инженера Озорнова. Что у нас на заводе «Шантье-Наваль», — польстил он румынской фирме, — нет специалистов? Если переоборудование «Антрахта» будет выполнено недобросовестно, кто будет отвечать? Мифическая организация, направившая инженера Озорнова в Одессу, или дирекция судоремонтного завода?

— В своем кратком сообщении я объективно изложил факты, — ответил Петелин, — Я не утверждал инженера Озорнова, но и не брал под сомнение его производственную необходимость. Я даже...

— Предложите инженеру Озорнову, — перебил его Загнер, — сдать проектные чертежи, схему и оборудование инженеру Гефту! Перейдем к следующему вопросу. Ремонт парохода «Драч». Слово инженеру Гефту.

— Технический осмотр парохода «Драч», — начал докладывать Гефт, — выявил полный износ насосно-питательной системы котельной. Необходимо сменить инжектор и донку. Это оборудование можно приобрести в Одессе...

— Сколько? — перебил его Загнер.

— Семь тысяч марок.

— Пишите заявление. Переходим к следующему вопросу...

Только к девяти часам утра Николай попал на завод и, не заходя в кабинет, пошел прямо на пирс, где был ошвартован пароход «Драч», разыскал бригадира Полтавского и уединился с ним в штурманской рубке.

— Ну, Андрей Архипович, сколько тебе бумажек на инжектор и донку? Только чтобы без запроса... — улыбнулся Николай.

— Тысяч шесть... — глядя испытующе на Гефта сказал Полтавский. — Пять, пять! Уложусь в пять!

— Другое дело. На, получай. — Николай отсчитал пять тысяч марок.

— Только, Николай Артурович, я тебя предупреждал. Чтобы потом разговора не было, инжектор — пятый номер. Насчет донки не знаю, может быть, удастся добыть в два дюйма, но инжектор пятый...

— До чего ты, Андрей Архипович, человек стал нудный. Ни огонька у тебя, ни творческого размаха... — прикрывая ладонью зевок, сказал Гефт.

— То есть как это нудный?! — обиделся Полтавский.

— Принимать-то судно у тебя буду я. Понял? Ну, будь здоров! Я еще у себя не был! — и, хлопнув Полтавского по спине, Гефт пошел в дирекцию.

В кабинете на столе его дожидалась повестка:

«Николаю Артуровичу Гефту.

С получением сего вам надлежит явиться в комиссию по призыву в доблестную германскую армию.

При себе необходимо иметь аусвайс и отзыв с места работы. Комиссия заседает в помещении немецкой школы».

«Плохи дела фюрера, если начали выметать подчистую фольксдейчей», — подумал Николай и, захватив повестку, направился к шефу Купферу.

В приемной, возле кабинета Петелина, толпилось несколько человек рабочих, а главный инженер был на территории — надо полагать, бдения сигуранцы продолжались.

«Обязательно надо выяснить, чего добивается на заводе Мланович. Сегодня же поговорю с Рябошапченко», — решил Гефт и открыл дверь в кабинет Купфера.

Шеф прочел повестку, схватился за голову, позвонил Загнеру и доложил.

Из трубки послышалась такая брань, что Купфер отнял трубку от уха. Алюминиевая пластинка мембраны вспучивалась, словно банка протухших консервов. Затем баурат, видимо, выдохся, и шеф приложил трубку к уху:

— Да. Здесь, рядом со мной! — Купфер передал трубку Гефту.

— Черт с ними! Идите на эту идиотскую комиссию! Я возьму на себя штурмфюрера Винергофа! — услышал Гефт возмущенного баурата.

Купфер дал ему свою машину, и Николай спустился вниз.

Высматривая шофера, он завернул за угол фабрики-кухни и увидел черный крытый «БМВ». Гефт вспомнил субботний эпизод в Колодезном переулке и заглянул в кузов — за рулем дремал шофер, а на заднем сиденье спал с открытым ртом Фортунат Стратонович.

«Почему в субботу ночью эта машина была в Колодезном? — думал Николай. — Если Мланович, проникнув в дом, поджидал Берту, она не дала бы условного сигнала».

В воскресенье они не виделись — Николай ездил к Рябошапченко, вернулся домой под вечер. Родителей не было, и он занялся отчетом.

Так и не решив этого вопроса, он поехал в немецкую школу, которая помещалась в здании бывшего строительного института.

Медицинскую комиссию он прошел. Медики, в числе которых был почему-то фашиствующий гомеопат Гарах, браковали только инвалидов. В кабинете заседала комиссия — три офицера СС во главе с штурмфюрером доктором Винергофом.

Николай слышал разговор со своим предшественником — высоким немолодым человеком с воробьиной грудью и острым кадыком. Мужчина жаловался, что у него сахарный диабет и он не может служить в доблестной германской армии. Но, протянув ему ручку, лейтенант — старый служака — сердито прорычал:

— Если ты настоящий фольксдейч и ты действительно хочешь победы Германии, подпиши! Если ты, глиста в манной каше, ждешь большевиков, можешь не подписывать!..

Услышав это категорическое предложение, Гефт не разговаривая подписал стандартный бланк-заявление о добровольном вступлении в германскую армию. Здесь же за другим столом у него отобрали аусвайс и выдали справку, где было сказано, что предъявитель сего — доброволец германской части СС.

С этим документом Гефт поехал в Стройуправление к баурату.

Загнер прочел бумажку, покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

— Я, как майор германской армии, чрезвычайно рад тому, что патриот рейха занял место в строю его доблестных защитников!

Потом, правда не так торжественно, майор пояснил, что с доктором Винергофом он договорился. Гефт будет представлять германские интересы на заводе. Военные занятия он может не посещать, но в качестве военнослужащего германского флота должен носить форменную фуражку и нарукавную повязку с германским орлом и свастикой.

«С этим собачьим ярлыком, — подумал Николай, — в любое время я могу показаться в городе без всяких проверок. Только неприязнь рабочих ко мне станет еще сильней».

С такими нерадостными мыслями он поехал к Лопатто, без особой надежды застать профессора дома. Просто в его распоряжении была машина, и он решил ее использовать.

Эдуард Ксаверьевич оказался дома, сам открыл дверь и проводил его в кабинет.

— Вас, Николай Артурович, интересует судьба завода? — спросил он, когда тот сел в предложенное кресло.

— Признаться, да.

— Прошло всего два дня, — сказал Лопатто, — и, разумеется, я многого сделать не мог. Был на заводе. Положение скверное: насосное отделение затоплено. Я взял пробы воды и сегодня в лаборатории университета сделал анализ — двадцать процентов серной кислоты! Вы знаете, что это значит? Через несколько месяцев завод рухнет. Необходимо срочно осушить грунт. Как раз перед вашим приходом я писал письмо в примарию.

— У вас есть надежда?

— Давайте рассуждать логично. Разобрать оборудование и вывезти в Румынию не представляется возможным. Оставить все без изменения — завод превратится в развалины. А при небольшом капиталовложении можно получить десятки тонн серной кислоты для производства медного купороса. О значении бордосской жидкости для виноградников Румынии я вам уже говорил.

— Вы сказали: «Будем рассуждать логично». Но логос — разум — не всегда в наличии у руководящих деятелей примарии. Несколько тысяч марок в лапу чиновника могут решить дело в пользу акционеров «Решицы», и котельное железо поплывет в Румынию...

— В меру своих сил будем бороться.

— Если ваши усилия окажутся безрезультатными, есть у меня в резерве одна мысль... Чему вы, профессор, улыбаетесь?

— Так. Область лирических воспоминаний. Одесский суперфосфатный — второй в моей жизни завод, спасением которого я занимаюсь. В девятнадцатом году белополяки пытались вывезти суперфосфатный завод из Винницы — я был техническим директором...

— Вам удалось завод отстоять?

— Да, удалось, — Лопатто внимательно посмотрел на него, провел согнутым пальцем по усам и, преодолевая неловкость, сказал: — В прошлый раз я ни о чем вас не спрашивал. Не спросил бы вас и в этот... Но вы снова в моем доме... В это смутное время надо знать, кто переступает порог твоего дома... Фамилию вы назвали вымышленную...

— Почему вымышленную? — спросил Гефт, не сдержав улыбку.

— Какой же хохол Гончаренко назовется Артуром? Вы немец?

— А вы что-нибудь имеете против немцев?

— Нет. Я романтик и поклоняюсь Шиллеру, люблю и понимаю Гете... Великие немцы мне близки. Я с уважением отношусь к немецкой технике и научной мысли, если она без примеси расового шарлатанства. Я за Германию и даже Великую Германию, но без...

— Гитлера! — после паузы подсказал Николай.

— Без гитлеризма! Без национал-шовинизма! Без прусской военщины! Без расового превосходства!

— Отличная программа! — улыбнулся Николай. — Я горжусь, Эдуард Ксаверьевич, вашим доверием и, еще немного терпения, отплачу вам тем же. Я не прошу вас уверовать в бесспорность названной фамилии, но хотелось бы, чтобы вы поверили в мое искреннее к вам расположение. — Он поднялся с кресла и, прощаясь, протянул руку.

Лопатто, как и в прошлый раз, проводил его и открыл дверь.

И снова Николай мысленно пожалел, что не сделал вертевшееся на языке предложение. Но чем больше он думал об этом, тем больше убеждался в том, что это преждевременно. Их отношения не созрели для откровенного разговора. Лопатто очень осторожен, и он, Николай, еще ничем не заслужил его доверия. Разговор о взрывчатке профессор мог счесть за провокацию.

Гефт вернулся на завод, позвонил в механический цех и вызвал к себе Рябошапченко.

— Меня беспокоит этот господин из сигуранцы! — сказал он Ивану Александровичу. — Что ему на заводе нужно?

— Точно сказать не могу. — Рябошапченко пожевал губами, усмехнулся и высказал свое предположение: — Судя по всему, подыскивает осведомителей. Вербует, покупает, запугивает...

— А уточнить нельзя?

— Можно.

— Если это поручить Ивану Мындре? Мне кажется, он человек умный и осторожный.

— Мындра справится, — поддержал его Рябошапченко.

— Тогда сегодня же вызови Ивана Яковлевича и дай ему задание. Неплохо бы ему прикинуться эдаким Иваном, не помнящим родства. Вызовут в кабинет Петелина на «беседу», пусть идет. Предложат сотрудничать в сигуранце, пусть соглашается.

В кабинет вошла секретарь дирекции и попросила Гефта к городскому телефону (аппарат в его кабинете был подключен только к коммутатору). Он извинился перед Рябошапченко и вышел из кабинета.

Взяв трубку, он услышал:

— Николай Артурович?! Это я, Юля!

— Откуда ты говоришь? — удивился он.

— Из деканата. Я кончила работу по «М. О.».

Николай понял, что она имеет в виду Михаила Октана.

— Хорошо. Когда ты будешь дома?

— Через час.

— Я зайду к тебе.

Николай вернулся в кабинет, убрал в стол бумаги и пошел в центр. Он не спеша поднялся по улице Гоголя, по Гаванной, вышел на Дерибасовскую, и вот тут бы ему свернуть влево, а ноги его, словно сами, понесли вправо, в сторону Колодезного переулка.

Окна были плотно закрыты, дом выглядел необитаемым.

Николай вошел в ворота, поднялся по лестнице черного хода и в нерешительности, раздумывая, остановился.

Когда в последний раз он был в этом доме, то познакомился с Таней, горничной, живущей в маленькой комнате при кухне. Еще молодая женщина, вдова, мать двоих детей, она пошла на Колодезный за кусок хлеба. Работящая, сердечная женщина. Вот Таню-то и имел в виду Николай, когда поднимался со двора по лестнице.

На кухне кто-то загремел кастрюлями, слышались шаги...

Николай осторожно постучал в дверь. Шаги замерли у порога... Сквозь филенку двери слышалось сдерживаемое дыхание. Он постучал едва-едва, согнутым пальцем...

— Кто там?

Голос ему показался знакомым.

— Таня? Это я, Николай Артурович. Откройте.

Громыхнув массивным крючком, женщина открыла дверь и пропустила Николая на кухню.

— Здравствуйте, Таня! Что, Берта Францевна дома? — спросил он.

— Хозяйка уехала к своим в Люстдорф...

— Когда?

— Еще в субботу...

Женщина была чем-то смущена, разговаривая с ним, смотрела в сторону.

— Берта Францевна не могла уехать в Люстдорф. Таня, вы что-то путаете. В субботу, часов в одиннадцать ночи, я проводил ее до самого дома. Я видел, как она вошла в парадное...

Женщина опустилась на табурет и, уронив голову на руку, тоненько, по-детски, всхлипнула...

— Ну полно, полно, Таня... — Он положил руку ей на плечо. — Вы меня знаете, я хорошо отношусь к Берте Францевне... Скажите, пожалуйста, что случилось?

Из сказанного сквозь слезы можно было представить себе, что произошло здесь в ночь на воскресенье.

Примерно часов в десять вечера Таня на звонок открыла парадную дверь. Вошел мужчина, не молодой, но и не старый, в хорошем темном костюме. Мужчина резко спросил: «Где комната Берты Шрамм?» Таня пыталась объяснить пришедшему, что она только горничная, что хозяйки нет дома и она не вправе пускать постороннего в квартиру. Но мужчина, больно сжав ее плечо, потребовал: «Проводи в комнату Шрамм!» Таня привела его к двери. Он вошел в комнату и включил свет. Окно было не занавешено. По его требованию Таня опустила светомаскировку. Потом он спросил: «Где твоя комната?» Женщина пошла вперед. Когда они пришли в каморку горничной, он предупредил: «Я буду ждать хозяйку в ее комнате. Перед уходом я тебя выпущу. Сиди тихо, как мышь!» Он закрыл дверь, дважды повернул ключ в замке. В квартире наступила такая тишина, что Таня слышала, как на кухне из крана каплет в раковину вода. Прошел, наверное, час, не меньше, когда открылась парадная дверь и каблучки Берты Францевны быстро простучали по столовой, коридору и снова по столовой. Затем хозяйка, видимо, вошла в свою комнату, потому что было слышно, как скрипнула дверь и почти одновременно раздался приглушенный крик. Потом Таня слышала голоса, взволнованный — Берты Францевны и ровный, холодный — посетителя. Потом шум борьбы, крик, тяжелые мужские шаги, очень тяжелые, в сторону передней, и все стихло... Таня думала, что о ней забыли, но через некоторое время снова открылась входная дверь. Шаги все ближе и ближе, повернулся в замке ключ. На пороге стоял тот же мужчина. «Если тебя спросят, — сказал он, — где Берта Шрамм, ты ответишь: уехала в субботу к родным в Люстдорф! Чтобы дети твои не остались без матери, ты скажешь: уехала в субботу к родным в Люстдорф!» — повторил он и ушел.

Вчера вечером приезжал адмирал Цииб с двумя военными, спрашивал Берту Шрамм. Таня ответила так, как от нее требовал тот человек. Адмирал очень рассердился и уехал.

— Скажите, Таня, какой из себя этот ночной гость?

— Как все. Ничего в нем особого не было. Только глаза тяжелые...

— А как он сказал Люстдорф, он повторил это название дважды, — не Люст-до-гф?

— Да, он так сказал. Вы его знаете?

— Мы можем на минуту зайти в комнату Берты Францевны?

— Да. Я вас провожу. — Она пошла вперед по коридору и открыла перед ним дверь.

Очень скромная, но уютная комната. В крышке хрустальной пудреницы много пепла. Здесь в кресле ее ждал Мланович и курил одну за другой сигареты. В шифоньере на плечиках висели платья Берты, слева белье. Портрет! Из рамы был вырван портрет Берты! Это заметила Таня.

— И здесь, на ночном столике, стояла красивая карточка Берты Францевны, ее нет! — волнуясь, сказала она.

Что же произошло здесь в ночь на воскресенье?

Открыв своим ключом дверь, Берта вошла в прихожую и прислушалась — тихо. Она захлопнула дверь и быстро обежала квартиру — никого. Предчувствие ее обмануло. Успокоенная, она зажгла люстру в столовой и дала условный сигнал. Затем Берта вошла к себе в комнату и от неожиданности вскрикнула: в кресле сидел Мланович! Он пришел выяснить, почему Берта не выполнила его задание. Берта держала себя независимо. Она сказала, что отныне не будет выполнять заданий румынской разведки. Она немка и намерена воспользоваться своими правами! В понедельник она отправится к Гофмайеру и сама ему все расскажет! Тогда Мланович ударил ее чем-то тяжелым по голове, быть может рукояткой пистолета. Берта потеряла сознание. Мланович отнес ее в черный «БМВ», вернулся назад, изъял все фотографии Берты, выпустил горничную из ее комнаты и ушел.

Так, восстанавливая по частям целое, он представил себе, что могло произойти в ночь под воскресенье в этой большой мрачной квартире.

— Я, Таня, не берусь что-нибудь вам советовать, поступайте, как найдете нужным. Но просил бы вас о моем посещении никому не говорить. Думаю, что в недалеком будущем квартира получит новую хозяйку, ну, а когда в доме есть хозяйка, нужна и горничная...

Так же как пришел, черным ходом, Николай вышел из дома, свернул направо и пошел по Полицейской...

На сердце было нехорошо. Он не мог Берту причислить к числу своих друзей, но и врагов тем более. По существу, человек она неплохой, попала в сложное сплетение обстоятельств, запуталась и покатилась вниз... Такую со стороны можно пожалеть, зная ближе — посочувствовать.

За этими мыслями он не заметил, как добрался до Большой Арнаутской, поднялся в парадное и постучал в дверь.

— Зачем тебе понадобилось звонить мне на завод? — здороваясь, спросил он Юлю.

— Я так была возмущена писаниной этого мерзавца, что мне не терпелось поделиться...

— Поделиться мерзавцем... — усмехнулся он и сказал: — Выкладывай свое возмущение.

— Начну не с главного. «Одесская газета» собирается печатать автобиографическую повесть Владимира Шихматова. Об этом «событии» бойко пишет Михаил Октан. Он превозносит до небес серию очерков Шихматова, известную читателям под общим названием: «За кулисами советской литературы». Прочла я несколько очерков из этой серии и до сих пор не могу отделаться от гадливого чувства. Словно проглотила дохлую муху... Шихматов собрал всякие сплетни, придал им антисемитский, погромный и в то же время сенсационный характер и тиснул десяток очерков в «Одесской газете». Он «все свое знание закулисной жизни «божков» советской литературы обратил в острое оружие борьбы с большевизмом», — пишет о нем Михаил Октан, рекомендуя будущую повесть «писателя», как «страницу книги жизни». Вот, я здесь набросала краткую аннотацию... — Она вырвала из ученической тетради лист и протянула его Николаю.

— Гражданский темперамент — вещь неплохая, — сказал он, просматривая листок. — Но пишешь ты длинно... Так. Давай дальше.

— В трех номерах газеты напечатан большой наукообразный очерк Михаила Октана. Называется он: «Кто несет ответственность за эту войну». Автор цитирует Клаузевица и даже «Программу Коммунистического Интернационала», силясь доказать, что войну против Германии развязал Советский Союз. Михаил Октан уверяет, что гитлеровские полчища бросились на нашу страну исключительно из соображений обороны. Всячески расписывая агрессивность коммунистической доктрины, Октан договорился до того, что даже нападение Германии на Польшу было спровоцировано американцами и англичанами! В этой войне «Германия и ее союзники, являются не нападающей, а обороняющейся стороной!» — пишет Октан.

— Конечно, когда война проиграна, дело идет к концу и перед судом народов должны предстать подлинные виновники преступной войны, появляются такие адвокаты фашизма, как Михаил Октан! Эти адвокаты пытаются доказать, что матерый волк — сахарный барашек!.. Теперь ты понимаешь, как опасен этот Михаил Октан?! Кстати, его настоящая фамилия Илинич. Сейчас меня занимает его дружок Митя Мланов, он же Думитру Мланович. Ты была в воскресенье у Манефы?

— Была. Отнесла пол-литра. В нее сколько не лей — бездонная бочка. Рассказывала она какие-то страшные истории — мороз по коже! В Манефе погибает Конан-Дойль!

— А конкретнее!

— Разбудил ее в ночь на воскресенье Фортунат Стратонович... — начала Юля, накрывая на стол. Она собиралась угощать гостя чаем.

— Да, да, это очень важно, Юля! — заинтересовался Николай.

— Ты понимаешь, в моем лице Манефа нашла благодарного слушателя...

— А нельзя ли, Юля, без твоих комментариев! — перебил ее Николай, он начинал злиться.

— Я не знала, что это тебя так заинтересует. Пришел к Манефе Фортунат Стратонович, нервный такой, принес с собой бутылку водки, выпил сразу стакан, но не захмелел, только стал «какой-то психованный», сказала Манефа. Подарил ей дамскую сумочку. Манефа подарок показывала. Фортунат рассказал, что только вернулся с Балтской дороги, возил какую-то строптивую дамочку... Очень она просила сохранить ей жизнь, но служба, говорит. Выбросил ее из машины на Полях орошения, и с того часа мучает его жажда, горит внутри, ничем не зальешь... Вот что рассказала Манефа.

— Сумочка белая, кожаная, замок бронзовый — две змеиные головы...

— Точно! — удивилась Юля.

— Сумка Берты Шрамм... Ты меня извини, Юля, но чай пить я не буду. Ты сделала аннотацию очерка Октана?

Николай быстро пробежал глазами аннотацию, поблагодарил Юлю и ушел. Он шел по Канатной к Дерибасовской, но домой не тянуло, хотелось побыть одному, и Николай свернул в сторону Александровского парка.

Долго, до самого вечера, он бродил по аллеям парка, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом драматическую судьбу Берты Шрамм. Раздумывая, он пришел к выводу, что, хотя Мланович и избавился от хозяйки дома на Колодезном, сигуранце не удастся спрятать концы в воду! Мертвая Берта Шрамм для них опаснее живой. Он напишет, разумеется анонимно, письмо Гофмайеру, в котором расскажет об убийстве разведкой Берты Шрамм. Он подчеркнет интерес Думитру Млановича к жизни офицеров рейха, и главным образом к деятельности оберфюрера Гофмайера! Он укажет множество фактов и улики, он не забудет и подарка «архангела», сделанного Манефе! Тогда... Слишком часто на его пути начал попадаться Думитру Мланович! Пора убрать этого подлеца с дороги!

Спустя несколько дней в вечерней газете «Буг». в отделе происшествий появилась такая заметка:

«ЗАГАДОЧНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

В нескольких метрах от Балтской дороги, на Полях орошения, был обнаружен труп неизвестной женщины. При убитой никаких документов не оказалось. В нескольких шагах от трупа найден старинный веер, очевидно принадлежавший убитой. Веер резной, с изображением семи слонов.

Тело находится в морге городской больницы. Опознание ежедневно с 12 до 18 часов».

Эта заметка не прибавила ничего нового к тому, что уже было Николаю известно, тем более что письмо к оберфюреру Гофмайеру он все же написал, отпечатал на машинке и по почте отправил адресату.

Ночь на пятое августа была жаркая, душная. Воздух недвижим. Море застыло, словно раскаленный асфальт. В домах распахнуты окна, подняты занавески. Люди спали во дворах, на террасах, на крышах сараев.

В подвале дворничихи Манефы и вовсе не было воздуха — окно не откроешь, а дверь, ведущая на лестничную клетку, хоть и настежь, но прохлады не дает. На жаркой перине дворничихи, обливаясь потом, спал Фортунат Стратонович, его одолевали кошмары, во сне он хрипел, скрежетал зубами и выл от страха. Манефа дремала во дворе на лавочке возле белой акации.

Проснулась Манефа от скрипа ворот, открыла глаза и села, ослепленная ярким светом автомобильных фар. Во двор въехала черная крытая машина. Открылась в кузове дверка с решеткой, и на землю спрыгнули немецкие солдаты с автоматами. Офицер вылез из кабины шофера, он был без галстука и головного убора.

— Чего надо? — спросила Манефа.

— Твор-ник? — сказал по-русски офицер, расстегивая кобуру с пистолетом.

— Ну, я дворник! — У нее еще не прошел хмель, а вместе с ним и вызывающая самоуверенность.

Офицер вынул из кобуры пистолет и рукояткой ударил ее по лицу.

Манефа ахнула и закрыла ладонью окровавленный рот.

— Иди домой! Твор-ник! Иди! — почти ласково сказал офицер, подталкивая ее в спину пистолетом.

Манефа вошла в лестничную клетку и начала спускаться вниз.

Офицер включил яркий электрический фонарь. По ступеням гремели кованые сапоги немцев.

Манефа вошла в свою каморку и остановилась возле двери.

Электрический луч пробежал по комнате и остановился на «архангеле». Офицер что-то сказал по-немецки солдатам и выстрелил возле уха спящего. Скользнув по стене, пуля отвалила кусок штукатурки, пискнув по-комариному, отскочила в макитру с огурцами, разбив ее вдребезги...

Ничего не понимая, Фортунат Стратонович сел на кровати, утер рукавом с подбородка пьяную слюну.

— Это не есть сигуранца! Это геста-по! — мягко, ласково сказал офицер по-русски и на своем языке что-то бросил солдатам.

Гестаповцы вывернули полупустые ящики комода, нашли белую кожаную сумку — подарок «архангела» и передали офицеру.

Дворничиху и Фортуната Стратоновича вывели во двор, швырнули в кузов и приказали сесть на противоположные скамейки вдоль бортов.

Посередине, широко расставив ноги, стал солдат, положив обе руки на висящий на шее автомат.

Не выдержав, Фортунат Стратонович решил утешить всхлипывающую дворничиху:

— Не трусь, Манефа! Хозяин не допустит! Немчура обмишурилась!..

— Швейген![18] — бросил солдат.

Снова наступила тишина.

Минут двадцать спустя послышался топот сапог, немецкий говор, и в машину впихнули Млановича; он был в бриджах, ночной рубахе и комнатных туфлях на босу ногу.

— Я буду жаловаться немецкому консулу! — пригрозил он, барабаня кулаками в обшивку машины.

Солдат ударил Млановича прикладом автомата в затылок, тот упал.

В кузов поднялись остальные солдаты и сели в тамбуре.

Взвыл стартер, и машина тронулась.

Солдата, стоящего в кузове, на поворотах швыряло с места на место, он переступал ногами, попадая на Млановича, но тот всю дорогу не приходил в себя.

Машина въехала во двор дома по Маразлиевской улице.

Солдаты вытащили Млановича из кузова и волоком потащили вниз, в подвальное помещение, куда затем ввели Манефу и «архангела».

Под утро Мланович пришел в себя, и немцы увели его на допрос, а вслед за ним вызвали и Фортуната Стратоновича.

В комнате следователя в углу в отдельном кресле сидел штурмфюрер Гофмайер. В стороне стоял стол, уставленный какими-то громоздкими вещами, накрытыми сверху болгарским ковром.

Мланович отрицал вербовку сигуранцей Берты Шрамм, а тем более ее убийство:

— К смерти фрау Шрамм я не имею никакого отношения! Никаких дел с этой женщиной у меня не было!

— Это ваш магнитофон? — спросил следователь, откинув ковер с части стола.

— Мой...

— Это пленка ваша? — настаивал следователь.

— Не знаю...

— Включите пленку!

Включили магнитофон, и Мланович понял, что отпираться бессмысленно: это была спровоцированная им запись высказываний Берты Шрамм:

«...Так называемый хранитель лоции штурм-фюрер Гофмайер, — говорила Шрамм, — самодовольная скотина! Этот благородный отец семейства любит поговорить о своих милых детках, иной раз он даже прольет сентиментальную слезу, а на самом деле он жесток, и руки его по локти в крови!.. Когда он ко мне прикасается, я не могу преодолеть чувство брезгливого отвращения!..»

— Довольно! — бросил Гофмайер, и следователь, подскочив к магнитофону, выдернул из розетки вилку.

— Подведем итог! Вы спровоцировали Берту Шрамм, затем шантажировали ее этой записью, а когда женщина пригрозила вам разоблачением, убили ее! Так?

Не получив ответа на поставленный вопрос, следователь приоткрыл дверь и поманил пальцем «архангела».

— Ты служил в секретной полиции? — спросил следователь.

Толстяк бросил быстрый взгляд в сторону Млановича, подкрутил пальцами кончики вислых усов и молодцевато рявкнул:

— Так точно, служил!

— Когда надо было развязать язык, что делали в полиции?

Толстяк, стиснув кулак, выразительно положил его на открытую ладонь.

— Заставь эту сволочь разговаривать! — приказал следователь.

Фортунат Стратонович сделал шаг к своему «хозяину» и виновато улыбнулся:

— Извиняюсь!.. — сказал и ударил Млановича кулаком в подбородок, тот упал и потерял сознание.

Гофмайер поднялся с кресла и сказал по-немецки:

— Все ясно. Кончайте эту комедию! — и, позевывая от скуки, вышел из кабинета.

Фортунат Стратонович проводил гестаповца улыбкой. Когда за ним закрылась дверь и толстяк повернулся к столу, улыбка сбежала с его лица: в руках следователя была сумочка Берты Шрамм, подаренная им Манефе.

А Николай под влиянием быстро развивающихся событий даже мысленно не возвращался к Берте Шрамм и лишь однажды вспомнил ее при таких обстоятельствах: офицеры оберверфштаба, решив отпраздновать день рождения Карла Деница, который вот-вот должен был приехать в Одессу, собрались на Колодезном. Майор Загнер позвал на пирушку Николая:

— Пойдем, инженер, на Колодезный! Там теперь новая хозяйка — Брунгильда! Адмирал Цииб где-то ее раскопал, кажется в комиссионном магазине!

Сказавшись больным, Николай отказался.

Так взошла звезда Брунгильды из «фазаньего заповедника» на Коблевской, сперва в комиссионном магазине Пирога, затем в увеселительном доме на Колодезном.

В тот же день Николай вместе с Зиной и Юлей слушал в подвале Семашко важное сообщение Советского информбюро. Войска Брянского фронта при содействии войск Западного и Центрального фронтов разгромили отборные немецкие части, ликвидировали Орловский плацдарм врага и 5 августа заняли город Орел!

Этим же днем войска Степного и Воронежского фронтов овладели Белгородом!