НАУРСКИЕ БУДНИ

НАУРСКИЕ БУДНИ

Картина защиты перевалов Главного Кавказского хребта будет неполной, если не рассказать о том, как оборонялись соседние с Марухским перевалы. Но кто поведает нам о них? Полковник Смирнов еще в начале наших поисков вскользь говорил о Расторгуеве, комиссаре 3-го батальона, того самого батальона, которому было поручено выйти на Наурский перевал. Упоминал он и старшего лейтенанта Свистильниченко, комбата. Но жив ли кто-нибудь из них? И если жив – то как их найти?

В одном из писем и Малюгин сообщал сведения о Расторгуеве: “...Знал я его очень хорошо. Он прибыл к нам в полк политруком роты связи. Знакомство наше произошло весьма интересно для меня. Лежим в землянке. Расторгуев рассказывает, как пни отходили с тяжелыми боями в Белоруссии, в частности о том, как оставляли местечко Родня Климовического района Могилевской области. Своими глазами видел Расторгуев, как фашисты подожгли школу в этом местечке. Я сразу подхватился с места – и к нему: ведь я в этой школе учился с восьмого по десятый класс! Задал ему в минуту не менее десяти вопросов. Тогда же Расторгуев успокоил меня, сказав, что деревня, где я родился, осталась цела...”

Но все-таки жив Расторгуев или нет? Кого бы мы ни спрашивали об этом, никто точно не мог нам ответить. Как часто случается в жизни, вое решилось само собой. Расторгуев откликнулся, прочитав в “Комсомольской правде” заметку о том, что комсомольцы Карачаево-Черкессии решили воздвигнуть героям Марухской эпопеи памятник. Он горячо поддержал эту идею, говорил, что дети наши и будущие поколения станут благодарить тех, кто ее осуществит.

Константин Семенович пришел в 810-й полк уже опытным воином после Западного фронта, то есть после первых дней войны, которые привели его сначала в госпиталь, а потом, в ноябре 1941 года, на Кавказ. Здесь его назначили вначале политруком роты, как правильно помнил Малюгин, а после – комиссаром третьего батальона.

“Окончательно я вышел из строя на Кубани 17 февраля 1943 года,– писал Константин Семенович,– и в настоящее время о 810-м полке мне напоминают лишь ордена Красного Знамени и Отечественной войны I степени да хромота, полученная навечно. Работаю на Куйбышевском ликеро-водочном заводе, пропагандист, а во время выборной кампании еще и заведующий агитпунктом. Семья у меня многоступенчатая: два сына и две дочери, из коих только младший сын холостой. Два года назад присвоено мне звание деда... Приезжайте. Поговорим...”

Мы побывали в кругу его большой и дружной семьи. По приглашению парткома ходили и на завод, познакомились с его товарищами, увидели, как тепло и дружески относятся они к нему. А вечерами беседовали с Константином Семеновичем.

Лицо его сосредоточено и освещается грустной лаской, когда разговор переходит на товарищей, погибших или живых, об их храбрости и самоотверженности. О себе же говорит коротко, в основном, как боялся поначалу назначения комиссаром батальона. “Опыта не было, а работать надо было со многими людьми, воспитывать их”.

Примерно этими словами он оправдывал свой отказ от новой должности перед начальником политотдела дивизии.

– Подумайте хорошенько,– сказал начальник политотдела.

Расторгуев подумал и высказал те же соображения.

– Других причин нет? – спросили его.

– Нет.

– Тогда принимайте дела. Во всех сложных случаях обращайтесь к комиссару полка товарищу Васильеву и ко мне...

Особую трудность в работе батальона составляло то, что он был многонациональным и многие бойцы слабо знали русский язык. Расторгуев организовал занятия по изучению языка, “учителями” были сами бойцы. Особенно успевающих отмечали: писали письма от имени командования батальона матерям и женам и даже предоставляли отпуск на несколько дней. В результате уже через два-три месяца в любое подразделение батальона можно было идти проводить беседу без переводчиков. Представители кавказских национальностей хорошо изучали русский язык, а украинцы и русские выучили некоторые грузинские и азербайджанские песни и с успехом исполняли их в самодеятельных концертах. Все это по-настоящему сдружило батальон, сделало его прекрасной боевой единицей, что и было отмечено, в частности, таким приказом по 46-й армии: “За хорошую организацию боевой подготовки и наведения должного порядка в батальоне командиру батальона лейтенанту Свистильниченко и комиссару батальона политруку Расторгуеву объявить благодарность...”

Кончался июль, вместе с ними тактические занятия, с их разборами. Стало известно, что вскоре батальону придется выступить на передовую. Значит, прощайте ночные дежурства на берегу Черного моря, у Сухумского маяка.

Обжитые шалаши, землянки, штабные квартиры покидались спешно. По приказу командира полка батальон выступил на перевалы Кавказского хребта. Путь батальона резко отличался от маршрута основной части полка. Через законсервированную Сухумскую гидроэлектростанцию и перевал Химса на Абхазском хребте он должен был выйти на Наурский перевал и там занять оборону.

Начиная от электростанции, тропа становилась все круче и круче. Батальон сильно растянулся, много хлопот доставляли ишаки с вьюками. Командиру взвода снабжения младшему лейтенанту Дмитрию Яремчуку от роду было двадцать лет, но его умению и смекалке в тех труднейших условиях позавидовал бы и старый “снабженческий волк”. Взвод его работал, что называется, не покладая рук и был таким же дисциплинированным, как его командир. “Семейка” у взвода огромная и снабдить ее надо по только куском хлеба да заваркой для чая, по и ватниками, и нитками, и детонаторами для гранат, и минами для батальонных минометов. Нелегко было Дмитрию раздобыть вьючных животных и потом сохранить их на горных тропах в течение четырехсуточного перехода. И он, и весь взвод его с вьюками вместе чуть не погибли под снежным обвалом на перевале Химса, и только благодаря мужеству и сноровке они остались живыми сами и сохранили для батальона все, что ему необходимо было в боях. Младший лейтенант Яремчук первый из 3-го батальона получил правительственную награду.

Первый ледник на перевале Химса произвел на бойцов странное впечатление: там было почти жарко – стоял август месяц, а ледник не таял, лежал нетронутый, будто только что народившийся, хотя лет ему было, вероятно, больше, чем всем солдатам батальона, вместе взятым. Там же проводник много рассказывал Расторгуеву и другим офицерам о капризах природы на перевалах, о ее внезапных и страшных “шутках”, но погода все еще стояла прекрасная, и слушатели восприняли эти рассказы, как легенду, услышанную из сотых уст и потому не слишком достоверную.

Через реку Бзыбь, являющуюся естественной границей между Абхазским и Главным Кавказским хребтами, перешли по спиленному дереву. Ночевку сделали у подножия Наурского перевала и впервые поставили сильное охранение, так как здесь уже могли появиться разведывательный отряды противника.

Наутро в батальоне произошел ранее запланированный “дележ”. Делили по подразделениям пулеметную и минометную роты, роты ПТР, а также связистов и вьюки с продовольствием и боеприпасами. Сразу после этого, согласно приказу командира полка, 7-я рота во главе с лейтенантом Кузьминым отправилась к перевалу Аданге, где стала вторым заслоном на левом фланге полка, который был на расстоянии дневного перехода от Аданге. Решение это было мудрым, потому что теперь, если бы противник и взял Наурский перевал, то все равно не прошел бы дальше Аданге. Следовательно, Марухский перевал с этой стороны прикрывался достаточно надежно.

Группа 9-й роты под командованием лейтенанта Ракиева ушла к перевалу Нарзан. Там она должна была провести разведку сил противника и рекогносцировку местности. Остальные подразделения начали подъем к Наурскому перевалу.

Этот перевал, как наиболее проходимый, представлял большой соблазн для немцев и немалую опасность для охраняющего его гарнизона. Поэтому именно здесь обосновалась большая часть батальона и его штаб. Группа разведчиков, высланная в район перевала, установила, что больших подразделений немцев тут еще не было, но их разведка уже приходила, о чем свидетельствовали окурки сигарет, следы егерской обуви и другие предметы. Один из переводчиков нашел в камнях консервную банку, запаянную со всех сторон. Вскрыв ее, бойцы обнаружили записку шестилетней давности, в которой были записаны фамилии, имена и профессии 16 человек, поднявшихся сюда в качестве туристов. Там было сказано также, что на самый перевал взошла едва ли четверть всех участников похода, а остальные ждали несколько ниже, потому что идти очень тяжело.

Эта записка облетела все подразделения батальона. Бойцы законно гордились тем, что, несмотря па огромный груз за спиной, они поднялись сюда все до единого.

– Ничего нет удивительного, – говорили они полушутя-полусерьезно, – гражданин СССР во время войны становится в несколько раз сильнее...

Это были дни, когда, кроме разведки, батальон не предпринимал никаких других действий, лишь готовился к зиме. Однажды бойцы убедились, что у гор есть свои законы и их надо знать, чтобы не платить жизнями товарищей.

Группа разведчиков двигалась вверх по очень крутому склону. Сверху, навстречу им, катился какой-то небольшой предмет, едва отличный по цвету от окружающих камней. Когда расстояние между ними сократилось метров до двадцати пяти, разведчики поняли, что это тур, высокогорный житель. Младший лейтенант, возглавлявший группу, выстрелил в него и вызвал немедленный обвал. Чудо, что он прошел всего в нескольких метрах от разведчиков.

– А мы еще проводнику не верили, – сказал кто-то, когда затих шум обвала и улеглась едкая пыль. – Тут смотри да смотри...

Столкновений с немцами все еще не было, и командование батальона по-прежнему использовало свободное время для обучения бойцов. Необходимость в этом была очевидной.

...Сидя у костра, боец, увешанный гранатами, нагнулся, чтобы поправить дрова, и не заметил, как из расстегнутого кармана выпало несколько детонаторов прямо в огонь. Кто-то крикнул: “Берегись!” —но было поздно. Детонаторы взорвались один за другим, от костра не осталось и следа, камни, которыми он был обложен, рассыпались, а многие бойцы получили ранения. Сразу прибавилось работы военфельдшеру. Кстати, несколько слов о нем самом.

Егоров был ленинградцем, родные его там и погибли в первый год войны. Он очень тяжело переживал их гибель, хотя внешне этого не показывал. В батальоне все старались не бередить его душу тяжелыми воспоминаниями. Егоров был прекрасным специалистом, да и трудностей у него с каждым днем прибавлялось: ведь он был единственным медработником на три, довольно далеко друг от друга расположенных перевала,—а вскоре наступили затяжные бои с фашистами, стали поступать раненые, больные и обмороженные. И Егоров не только отлично справлялся со своим непосредственным делом, но и стремился участвовать в боях.

– Если выпадала возможность, мы не препятствовали ему, —сказал Константин Семенович. – Мы понимали, что это он мстит за родных...

Наутро, после случая с детонаторами, командир минометной роты Агаев доложил, что боец, уронивший детонаторы, виновник ранений своих товарищей, сдал гранаты старшине и отказался ими пользоваться в дальнейшем. Этого нельзя было оставить без внимания. Бой в горах, среди скал, требует активного участия гранаты, поражающая способность которой возрастает еще за счет осколков скал. Надо было преодолеть робость бойца, и Расторгуев уговорил его позаниматься вместе, вдали от людей, в метании гранаты без заряда – кто дальше и метче бросит.

После тренировки этот боец никогда не расставался с гранатами и умело применял их в боях...

От разведки в сторону перевала Санчаро в батальоне узнали, что немцы угоняют скот из населения Псху. Решено было подстеречь грабителей в пути, перебить их, а скот повернуть к Наурскому перевалу. Это надо было сделать не только потому, чтобы отбить у врага колхозное добро, но и для своеобразной боевой тренировки необстрелянных бойцов. После таких мелких стычек они становились увереннее и смелее.

С короткого марша-броска группа вступила в бой. Часть фашистов была перебита, кое-кто из них сумел удрать, использовав многочисленные ущелья и лабиринты пз камней. Стадо коров было пригнано в расположение батальона, и, пока его не отправили в Сухуми, дояры-добровольцы снабжали бойцов молоком.

– Как видите, – рассказывает Константин Семенович,– первое время мы жили на перевале значительно лучше и спокойнее наших товарищей на Марухе, даже с некоторым шиком. Этим шиком считались у пас самодельная, но довольно приличная баня. Нужда в ней была велика, но где взять котлы или какие-нибудь другие посудины для нагрева воды, кипячения белья и прочего?

В большом коллективе, однако, всегда находятся не только свои Василии Теркины, но и мудрецы-умельцы самых неожиданных направлений. Однажды к Расторгуеву пришли командир 8-й роты Бойко и младший политрук Джиоев (Владимир Христофорович Джиоев, как мы узнали позже, остался жив. Мы встретились с ним в городе Цхинвали Юго-Осетинском автономной области). Они привели бойца, о котором сказали, что он знает, как выйти из данного трудного положения.

– Как же? – коротко спросил Расторгуев.

– У нас в Осетин, – сказал боец, – охотники делают баню без металлической посуды. Нужны хотя бы деревянные кадки.

Расторгуев знал, что за несколько дней до этого красноармейцы случайно нашли две кадки с сыром, захороненные пастухами вблизи урочища. Они были хорошие, объемистые и прочные.

– Ну что ж,– сказал Расторгуев. – Кадки тебе дадим и заодно назначаем начальником бани и прачечной. Действуй, чтоб бойцы на тебя не жаловались.

– Хорошо,– сказал боец и улыбнулся.– Все в порядке будет, товарищ комиссар...

Боец развил активную деятельность, и ужо через сутки было готово помещение для бани: небольшой участок опушки, огороженный плетенными из ветвей стенами и с такой же крышей. Гарнизон Наурского перевала в порядке установленной очередности приступил к стирке белья и мытью. Пропускная способность банно-прачечного “комбината” была невелика, но, как философски выразился военфельдшер Егоров, “на безрыбье и рак хвостом виляет”.

Секрет охотников Осетии оказался довольно простым:

в кадку наливалась вода, а потом туда опускались раскаленные в костре гладкие камни, заменявшиеся, по мере охлаждения, другими. Буквально через несколько минут вода закипала. Как особый сюрприз преподносили наурцы свою баню гостям с других перевалов, когда те навещали Наур, а для медпункта, понятно, она была бесценным кладом.

Потерпев неудачу на Марухском перевале, немцы решили активизироваться на других направлениях, в частности, на Наурском. Теперь ежедневно, если стояла солнечная погода или облачность висела ниже перевала, над позициями третьего батальона появлялся “Фокке-вульф”. Он медленно кружился над скалами, а потом начинал бомбить базу и перевал. Сначала оп бросал бомбы по одной, а позже стал применять “коллективный умывальник”. Так бойцы называли коробку с большим количеством мин. Когда эта коробка отделялась от самолета, она в первые секунды летит массой, а потом делится на части, и небольшие по размеру мины поражают довольно обширную зону.

Фашисты начали накапливаться под перевалом, отдельные отряды их выходили и на перевал, затевали перестрелку. Одним словом, наглели. К этому времени на Науре появился заместитель командира полка майор Кириленко, которого впоследствии бойцы и командиры прозвали “Майор Вперед”.

Кириленко не одну ночь провел на Наурском перевале, мок и замерзал вместе с бойцами, участвовал в боях и отчаянных вылазках. Родом он был с Дальнего Востока, в прошлом шахтер, охотник; здесь, на перевалах, он был требовательным к себе и окружающим, решительным, горячим и справедливым командиром.

По его приказу вскоре основные силы батальона были переведены на середину перевала, между двух ледников, что было сделано вовремя, потому что немцы тоже уже подбирались к седловине все напористей, а иметь базу в шести часах ходьбы от перевала и оборонять ее становилось невозможным. Поэтому батальон, покинув сравнительно удобные в бытовом отношении позиции на границе леса, начал обживать седловину с ее постоянными и жестокими сквозняками, долбить скалы для жилья, запасаться дровами и продуктами – все это надо было носить на собственных плечах, и носили все на совесть – бойцы и командиры, кому сколько под силу. Майор Вперед и здесь оправдал свое звание, показывал всем пример в работе, трудясь увлеченно, быстро и красиво.

– Мы все относились к нему с уважением, любовью и преданностью, – говорит Константин Семенович. – Как бы хотелось услышать, что он дожил до победы, увидел ее и вернулся к своей семье, которую горячо любил.

Мы присоединяемся к желанию бывшего комиссара Расторгуева и со своей стороны выражаем надежду, что майор Кириленко жив. Если кто-либо из читателей знает о нем, видел его уже после событий на перевалах или позже, – пусть откликнется и напишет нам. Вместе мы должны узнать о его судьбе.

Так на людей батальона легли новые заботы, которые потребовали от них новых физических сил. Заняв седловину, они получили большое преимущество перед врагом, потому что контролировали все проходы через нее. Начинались боевые будни.

Сначала участвовали в боях мелкими группами и проявляли в них смекалку, выдержку и прекрасное чувство взаимовыручки. И каждый такой бой командование разбирало вместе с бойцами, чтобы им становилась яснее не только общая обстановка, в которой они находились и воевали, но и то, какое место п значение имели их бои в войне вообще. Бойцы познавали также и повадки врага. Обстановка на этом перевале была такова, что любое решение надо было принимать самим: командир полка Смирнов и комиссар Васильев находились отсюда в двух-трех днях перехода, а действовать смело и обдуманно следовало каждый час и минуту. От этого зависела жизнь не одной сотни людей...

Как-то на рассвете густая облачность окутала перевал. Люди, словно в молоке, едва видели друг друга. И только часы, пожалуй, показывали, что рассвет уже наступил.

Воспользовавшись плохой видимостью, большой вражеский отряд близко подобрался к нашему боевому охранению. Немцы намеревались внезапно смять его, поднять панику в гарнизоне и овладеть перевалом.

Первые выстрелы в охранении подняли на ноги весь батальон, и бойцы бросились на помощь своим товарищам, уже завязавшим бой с противником, силы которого были неизмеримо больше. Немцы попытались огнем отрезать помощь, но, когда надо выручать товарищей, команда для атаки не нужна. Батальон вступил в рукопашную.

– Атака возникла так естественно и была настолько дружной, – вспоминает Расторгуев, – что очень скоро “Эдельвейс” понял и показал спину. Многих в то утро недосчиталась фашистская Германия. После этого боя батальон окончательно утвердился как обстрелянная боевая единица. В душе каждого теперь жила уверенность, что на своей земле мы хозяева. При разборе боя на другой день, вспоминая и уточняя его подробности, командиры выяснили, что разноязыкий состав батальона на том рассвете повел такой дружный разговор, что он слышен был врагам, как грозный гул. Это же отметило и общее партийно-комсомольское собрание. Защитники свою задачу знали хорошо и выполняли ее с честью.

Сохранились об этой операции скупые слова оперативной сводки штаба войск Марухского направления: “3.10.42г. подразделения 3/810 сп вели бои в районе перевала Наур с разведгруппами противника, в результате которых противник был отброшен на исходное положение”.

Ненависть бойцов к фашистам росла с каждым днем. Вскоре после боя на рассвете командир батальона приказал совершить ночную вылазку к противнику.

– Никакой особой цели в этой вылазке видеть не надо,– сказал Свистильниченко.– Главное, наделайте как можно больше шума, создайте видимость ночной атаки. Пусть гады боятся и по ночам.

Вылазку совершили удачно, не потеряв ни одного человека, а немцы с тех пор по ночам чувствовали себя напряженно, все боялись нападения и непрерывно пускали над перевалом ракеты и стреляли трассирующими пулями. Особое беспокойство доставляли немцам минометчики, расположенные на нашем левом фланге. Днем они заготавливали глыбы камней, а ночью, едва фашисты прекратят огонь, сбрасывают их вниз и вызывают обвалы, от которых окрестные скалы ходуном ходят. И снова немцы вынуждены поднимать стрельбу и не смыкать глаз. Были они и хорошо вооружены, и прекрасно обеспечены в бытовом отношении, а чувствовали себя на нашей земле неуютно, жили, как говорит Константин Семенович, с трясущейся душой...

По воскресным дням, как правило, фашисты занимались стиркой белья в ключе, бегущем от ледников горы Псыж.

– Мы залегли во льдах,– вспоминает Расторгуев, – одетые в полушубки и ватники, а фрицы внизу разгуливали в трусиках, развлекались музыкой и разными играми. Мы посылали по их скоплениям две-три мины. Мины часто попадали в цель и настроение немцев сразу портилось, а наши бойцы улыбались.

Вскоре жизнь защитников перевала осложнилась. Ночью выпал глубокий снег – местами в несколько метров. Он засыпал жилища вместе с трубами, которые до этого дымили в ночное время и создавали почти домашний уют. Разыгралась вьюга, да так сильно, что всякое передвижение по перевалу стало невозможным, и посты подолгу не менялись. Ветер мешал дышать, казалось, он совсем уносил и без того малое количество кислорода. К этому, правда, сумели приспособиться: отвинчивали противогазовую банку, надевали маску, а гофрированную трубку совали в одежду. Но стихию одолеть было невозможно. Двое смельчаков решили все же пройти от седловины до своего жилья – расстояние метров в семьдесят пять. Несмотря на то что оба они были физически развитыми ребятами, ветер сбросил их в озеро, и они потонули.

Немного поутихла буря только часам к десяти следующего утра. Немедленно были созданы специальные команды по раскопке людей на постах и жилья. Дрова достать теперь можно было чуть ли не ценой жизни, но доставать надо было обязательно, потому что они необходимы для раненых п больных. Вдобавок ко всему, вьюки с продовольствием и боеприпасами, продвигавшиеся от Сухуми, попали на перевале Химса в заносы. Зима отрезала защитников трех соседних перевалов от баз и вызвала голод. Не было огня и соли, бойцы ели сырое мясо. Увеличивалось число больных. Военфельдшер Егоров едва успевал спасать их.

Вспомнил Константин Семенович и такой случай. Однажды группу людей, поднимавшихся к седловине, смела снежная лавина. Она пронесла их метров четыреста, и, когда подоспели товарищи, они смогли спасти только одного худенького азербайджанца.

В один из таких трудных дней привалила к бойцам большая радость: самолеты У-2 и Р-5, покружившись над позициями, сбросили вниз сухари, консервы, колбасные изделия, сгущенное молоко, соль, посылки, а также газеты и письма. Те, кто был возле урочища, собирали в глубоком снегу мешки и ящики, а с перевала за ними следили сотни обрадованных глаз. Вылазки фашистов теперь глушились еще успешнее, а письма домой писались вместе с чувством достоинства бойца, побывавшего в делах.

Маленький отряд девятой роты 3-го батальона продвигался медленно, хотя дорога была каждая минута. Река Бзыбь бурлит так, что ступить в нее опасно, хотя здесь она еще не глубока. Ближайшее к реке дерево становится мостом через нее. И снова впереди россыпи огромных камней и снега. Там старший подает тихую команду, и люди прекращают разговоры между собой даже вполголоса: любой звук может вызвать смертоносный обвал.

Каким бы тяжелым ни был путь, но вскоре хорошо стали видны складки горы Псыж. Скоро отряд достигнет Наурского перевала, куда несет тяжелую весть; на перевале Нарзан немцы заняли высоту 1616, которая нависает над перевалом и, значит, контролирует его. Таким образом, в обороне 3-го батальона появилась трещина и исключительно по вине защитников перевала Нарзан. Что же там произошло?

Отделение, которому была поручена оборона высоты, на короткий момент забыло, что враг очень близко, и что он только и ждет случая, когда советские воины потеряют бдительность. Немцы давно уже нацеливались на эту высоту, потому что, кто владел ею, тот владел перевалом.

Из-за выпавшего снега смена боевого охранения на высоте 1616 опаздывала и, когда наконец она показалась вдали, командир отделения решил начать спуск с высоты, не сдав посты, чтобы не терять время отдыха и проложить смене тропу, по которой ей легче подняться.

Высота 1616 повернута крутой частью своей к перевалу, а более пологой, по которой единственно возможен был спуск и подъем,– к противнику. Отделение, нарушившее армейский закон, спустилось вниз и зашло на скалу, оставив высоту без боевого охранения немцам, те не замедлили занять ее и открыть уже сверху губительный огонь.

Вот почему торопились ходоки к Наурскому перевалу, а отсюда, немного погодя, на Марухокий с докладом штабу полка о чрезвычайном происшествии. Ведь если бы немцам удалось занять хотя бы один из перевалов, доверенных 3-му батальону, они могли бы просочиться на южные склоны хребта и ударить по главным силам 810-го полка в спину. Трудно даже представить себе, чем это могло бы кончиться.

Потому-то, не дожидаясь связных обратно, командование батальона решило во что бы то ни стало выбить немцев с высоты и вернуть себе контроль над перевалом Нарзан.

Командование батальона решило взять высоту малой группой добровольцев, среди последних оказалось несколько человек и из этого отделения. Надо было сблизиться с противником до рукопашной, значит, подняться к нему со стороны, которая считается неприступной,

Двадцати добровольцам объяснили задачу и условия ее выполнения. Среди условий было, в частности, и такое:

если сорвешься в пропасть, не пророни ни звука, ибо человеческий голос тотчас привлечет внимание врага и тогда погибнут все. Потом их покормили, причем, остающиеся делились с уходящими чем могли: сухарями; обмундированием и обувью. Кто-то дал даже свой кинжал, которым брился: “Очень острый, тебе пригодится...”

С наступлением темноты подошли к высоте. Немцы молчали, стало быть, не заметили. Одежда на бойцах уже обледенела на ветру, но всем было тепло – вероятно, от волнения. У крутого подножия высоты сделали тихий я продолжительный привал. Когда стрелки часов показали полночь, командир группы жестом показал, что операция началась. Попрощавшись друг с другом, бойцы разделились на две группы. Одна из них стала подниматься там, где еще недавно сделать это считалось немыслимым. Ползти, держась за камни, почти по отвесной скале в рукавицах было рискованно: легко можно сорваться. А без рукавиц на холоде закоченеют руки, и результат будет таким же.

Ползли с передышками, подолгу отогревая руки в рукавах, прижимаясь в это же время всем телом к скале. Вскоре ссадины и царапины покрыли ладони и пальцы, на снегу оставались темные пятна крови.

Во втором часу полуночи 16 октября, когда фашисты на высоте 1616 спали сладким сном в своих теплых мешках, со стороны обрыва загремели автоматные и пистолетные выстрелы, полетели гранаты. Все это немедленно раскатилось эхом в горах, там и тут прошумели лавины. Усердно дремавшие дневальные и те, кто успели выскочить из мешков, кинулись к пологому склону, обрадовавшись, что им оставили проход, а не сбросили в пропасть. Гитлеровские альпинисты последний раз в жизни поспешно спускались с высоты, посередине которой их ожидала вторая группа автоматчиков. Эта группа аккуратно добила фашистов. Высота 1616 снова вошла в цепочку обороны Главного Кавказского хребта, причем в этой операции мы потеряли двух человек, тогда как гитлеровцы – целый взвод. Их снаряжение и продовольствие стали трофеями автоматчиков.

Немцы попытались было помочь своим, но слишком поздно. Их атака разбилась об автоматные очереди наших бойцов, прочно закрепившихся на высоте. К радости храбрецов примешивалась и горечь: потеряли двух прекрасных товарищей. Они сорвались со скалы, но не проронили ни звука, пока падали со страшной высоты. И сознание того, что погибли они, как герои, было единственным утешением для тех, кто остался жить...

Так была исправлена ошибка боевого охранения на высоте 1616. Об этом подвиге в оперативной сводке штаба группы войск Марухского направления, посланной 3 ноября 1942 года в штаб 46-й армии, говорится: “...С 11 по 15.10.42 г. 9-я стрелковая рота 810-го сп (3 сб) в районе перевала Нарзан (вые. 1616) вела боевые действия по захвату нашими подразделениями вые. 1616, занятой противником 11.10.42 г., в результате которых к утру 15.10 42 г. противник, занимавший высоту, частично был уничтожен, а частично отошел, оставив на поле боя трупы убитых, оружие, документы. Документы, захваченные на высоте 1616, направлены к Вам (в штаб 46-й армии) для установления действующих частей противника...”

Письмо первое.

“...Дорогой Владимир Александрович! Я рад, что Вы из войны вышли живым. Это пишет Вам Расторгуев Константин Семенович, тот, кто был в 3-м батальоне Вашего полка комиссаром. Свистильниченко убит на Кубани. В госпиталь мне писал командир взвода о гибели начальника штаба батальона Рокшева. Военфельдшер Егоров был вскоре после меня ранен, и в последний раз мы виделись с ним в каком-то сарае, где нас оперировали. Младший лейтенант Винокуров оказался жив, хотя в 44-м году, когда я его разыскивал, мне сообщили, что он погиб. А он жив и здравствует! Мне сообщила его адрес из газеты “Ленинское знамя”. Там и Ваш адрес я узнал... Работаю я там же, где и до войны работал. Семья у меня из четырех поколений состоит. Имею двух внуков – настоящие мудрецы...

Владимир Александрович! Пишите о своем житье-бытье, ведь все мы в свое время беспокоились, когда Ваша дочь осталась у соседей в Тбилиси. Моя хата, Владимир Александрович, всегда к Вашим услугам. Жив ли Кириленко, Ваш заместитель?..”

Второе письмо.

“Здравствуйте, дорогие Владимир Александрович и Нина Константиновна!

У меня еще не улеглась радость, что Вы живы и здоровы. Получил письмо от Бориса Винокурова, который сохранил Вас в памяти, как образец полководца.

Владимир Александрович! Отпуск этого года мы с Винокуровым решили провести на перевалах Марухском, Аданге, Нарзан и Наурском. Когда-то беспротокольно было решено, что оставшиеся в живых после войны придут на перевалы. От такого решения становилось как-то легче. Если раньше не с кем было осуществить мечту, кроме сыновей, то теперь есть налицо бывший науровский житель – Борис Винокуров”.

Эти письма положили начало большой подготовительной работы, в которую включились почти все бывшие участники боев, партийные, комсомольские организации и общественные организации Карачаево-Черкесии. Летом 1963 года поход, о каком подумывал Расторгуев, совершился.