ОБОРОНА САНЧАРО
ОБОРОНА САНЧАРО
Участники событий каждый по-своему рассказывали нам о высокогорных боях, и порой нам, как и иным читателям, казалось, что в рассказах их, если их сопоставить вместе, есть некие разногласия. Лишь впоследствии мы приходили к мысли, что разногласия тут мнимые. Каждый справедлив по-своему и тем самым служит справедливости всеобщей. Вот почему, как и прежде, в повествовании о событиях на перевалах Санчаро, Аллаштраху и, частично, Цегеркер, мы хотим придерживаться последовательности той, в какой обнаружились свидетели, и той, какую диктовали сами события – далекие, но не безвестные.
Если и сейчас пойти по дороге, ведущей от селения Псху Абхазской АССР по направлению к перевалу Санчаро, в пути можно увидеть на деревьях затянутые временем и непогодой, но все еще отчетливо вырисовывающиеся надписи: “Тут был Зралко Я. Г.”, “Затолока Пантелеймон И.”, “Билан, 1942”. Возле деревьев, обозначая могилы, лежат камни, над которыми снова надписи: “Вечная память ст. лейтенанту Винцевичу, ст. политруку Пашинину, погибшим в боях за нашу Родину”. Вверху надписи вырезана звезда.
Среди прочих заметок есть и такая: “Голик С. И.”. Это бывший помощник начальника штаба 808-го полка по разведке. Степан Иванович жив и работает сейчас в Кисловодске. Он откликнулся, когда прочитал в газетах первые наши очерки, и вскоре мы встретились.
Степан Иванович рассказал нам, что их группа прибыла к Санчарскому перевалу в конце августа 1942 года (“На Санчарском направлении боевые действия начались 25 августа. Сосредоточив в долине реки Лаба свыше полка 4-й горнострелковой дивизии против одной роты 808-го полка 394-й стрелковой дивизии и сводного отряда НКВД, противник перешел в наступление и, захватив перевал Санчаро, начал почти беспрепятственно продвигаться на юг...”
А. А. Гречко. Битва за Кавказ. М. Воениздат, 1967, стр. 14.).
Встречались на их пути какие-то разрозненные подразделения и множество гражданского населения, в том числе два детских дома. У самого перевала Голик получил донесение от майора Гогуа, заместителя командира полка по строевой части. В донесении Гогуа сообщил, чго идет вслед вместе с первым батальоном, и просил при встрече с противником задержать его во что бы то ни стало.
Ждать встречи с гитлеровцами долго не пришлось. Они буквально наседали на плечи отступавшим и появлялись сразу же за последней группой наших солдат. Минировать перевал не успели, и потому отряд принял бой. Немцы вначале даже огня не открывали. Какой-то грузный эдельвейсовец вскочил на камень, закричал: “Хальт! Хальт!..” Он тут же свалился, сраженный автоматной очередью.
Немецкие автоматчики бросились в обход, но также были встречены огнем автоматов, залегли. Так начались санчарские события, которым суждено было продлиться несколько месяцев.
Ночь прошла сравнительно спокойно, а утром к перевалу прибыл и майор Гогуа с небольшой группой бойцов. Он опередил батальон, который, как после выяснилось, пробирался к перевалу Доу другой, окружной тропой, в пути попал под перекрестный огонь просочившихся немцев, понес большие потери.
Выяснив обстановку на перевале, Гогуа приказал держаться, а сам поспешил навстречу батальону. Больше Голик его не встречал...
Рассказ Голика подтверждает комиссар первого батальона 808-го стрелкового полка К. М. Инасаридзе, проживающий ныне в г. Боржоми.
– В конце августа 1942 года, – вспоминает он, – последовал приказ выделить первую роту нашего батальона, отделения ПТР-овцев, саперов и разведчиков, выйти к перевалам Сапчаро и Аллаштраху, взорвать или заминировать проходимые тропы и задержать противника. С этой группой отправился комбат Бакрадзе и ПНШ-2 Голик. Я же остался на месте. Когда основной батальон двигался на перевал Доу, мы встретили там бойцов нашей первой роты и приданных подразделений. Они рассказали, что большая группа наших бойцов попала в окружение на перевалах Санчаро и Аллаштраху, и о судьбе их ничего неизвестно.
Позже мы узнали, что вышедшие из окружения через непролазные скалы капитан Бакрадзе, командир роты Шнукашвили, командир взвода Попхадзе и группа солдат влились в сводный полк, в составе которого вместе с 25-м погранполком сражались у хутора Решевого и села Псху. Здесь, возле первого дома в селе Псху, комбат Бакрадзе погиб.
С большим трудом солдаты вынесли из-под огня тело комбата. В планшете Бакрадзе находились карты и приказы. Нельзя было допустить, чтобы эти документы попали в руки врага.
Комбат был похоронен возле школы у села Псху.
Голик был легко ранен в руку и направлен в Сухуми. В штабе армии он узнал, что сформирована группа войск по обороне Санчарского перевала, под командованием полковника Пияшева, в которую входили 25-й погранполк, сводный полк НКВД, 307-й стрелковый полк и рота 1-го батальона 808-го полка.
– Полковник Пияшев, – вспоминает Степан Иванович, – был человеком невысокого роста, коренастый, широкоплечий брюнет, родом откуда-то с Кубани. У него были жесткие черты лица, что отвечало складу его характера.
29 августа передовые отряды Пияшева достигли перевала Доу и там от бойцов узнали, что мост через реку Бзыбь все еще удерживается нашими бойцами. Отряды сводного полка и 25-го погранполка ускорили продвижение и вскоре вышли к Бзыби. Мост был разрушен. Пришлось, чтобы не слишком задержать наступление, восстанавливать его под огнем. 31 августа мост был готов, и немцы, поджимаемые с флангов подразделениями сводного полка и 25-го погранполка, а с воздуха истребляемые нашей авиацией, стали отступать, оставив на поле боя несколько сот своих солдат. 7 сентября они были выброшены из селения, что для нас имело громадное значение, потому что самолеты стали садиться на аэродром, а не сбрасывать продовольствие и боеприпасы с воздуха.
Немцы, конечно, не примирились с потерей Псху и оттеснением к перевалу Санчаро и ежедневно стали посылать самолеты для бомбежки.
Здесь, у этого перевала, как у других, много было примеров мужества советских людей. О них немало нам рассказывал Степан Иванович. Словно родного отца, вспоминал он сержанта Василия Зыкова.
– Это был удивительный по части шуток человек,– говорит Степан Иванович. – Если, бывало, где-то раздается непрерывный смех, значит, ищи там Зыкова. Невысокий, типичный украинец, он носил пшеничного цвета усы и лицом напоминал киноактера Михаила Жарова. Так же артистически владел мимикой. Еще ничего не скажет, а только дернет усом и одновременно подмигнет глазом, а ребята уже за животы хватаются. В полку звали его батей, и он действительно был многим из нас отец родной. Родом он был с Днепра и любил рассказывать про казаков Сечи Запорожской, как они писали письмо турецкому султану, или запевал украинские песни – про атамана Сагайдачного или “Ой кум до кумы залыцявся”. Если его кто-нибудь пытался обмануть хоть в малости, он подмигивал и говорил: “Я горобець бытый”.
Помню, как ему присвоили звание младшего командира. Надел он на петлицы знаки отличия и необычно тихий пришел во взвод разведки. Солдаты, не привыкшие видеть его таким, подходили к нему и участливо спрашивали:
– Что с тобою, батя?
Зыков молча доставал свой неизменный кисет, сворачивал цигарку и делал еще более сосредоточенное лицо.
– Что с тобою, а? – спрашивали его второй раз.
Тогда Зыков совал под нос спрашивавшему петлицы со знаками отличия и спокойно говорил:
– Тоби шо, повылазило, чи шо? Хиба не бачишь, хто я? Якый я тобц батя? У мэнэ дочка е красива, так ей я батя, а ты мэни ще не зять, поняв?..
После этого каждый из молодых солдат старался при случае спросить его:
– На свадьбу хоть покличешь, а, товарищ сержант?
– Колы с тэбэ толк будэ, то и в женихи определю, – серьезно отвечал Зыков.– Тоди ты мэнэ кликать будэшь...
Словом, в любом положении он умел проявить юмор, но теряя при этом из виду дело – нелегкую солдатскую службу. Тяжело, что и этого прекрасного человека нет в живых...
Живет сейчас в Краснодарском крае Василий Федорович Короткой. Работает председателем рабкоопа совхоза имени Горького Кавказского района. А был он в 1942 году комиссаром 4-го батальона 155-й бригады и воевал на Санчарском перевале. Он хорошо помнит, как освобождали селение Псху: батальон его, которым командовал в те дни капитан Шестак, был придан группе войск Пияшева.
Вспоминает он и отправку бригады на перевалы Главного Кавказского хребта.
Снег шел ежедневно, но в начале октября посыпал особенно сильно. Немцы отошли за перевал, оставив там усиленную охрану. Батальон получил приказание передать свои позиции сводному полку и начать отход к Сухуми, откуда позже со всей бригадой был отправлен под Орджоникидзе. Но не так-то просто оказалось даже своп позиции сдать. Снег прервал всякое сообщение по единственной тропе, а бойцы были обессилены долгим голодом и холодами. У многих отморожены руки и ноги. Пришлось прибегнуть к помощи других подразделений...
Вероятно, именно об этом случае рассказал нам полковник Виктор Николаевич Давидич, бывший ответственный секретарь бюро ВЛКСМ 2-го сводного армейского стрелкового полка.
– В очень трудном положении во время больших снегопадов оказался один отряд наших войск. Зима застала его в горах, где он держал оборону без теплого обмундирования и достаточных запасов, без медикаментов. Появилось много обмороженных и больных. Тогда по приказу командующего 46-й армией из состава нашего полка был сформирован спасательный отряд в количестве ста человек, который повели по еле заметным тропам проводники – колхозники из Псху. Только благодаря их помощи мы вышли в указанный район и буквально на руках и носилках вынесли попавших в беду людей, доставили их в Псху...
Впрочем, быть может, Давидич рассказал и не о том отряде, о каком говорил Коротков. Ведь подобных случаев в горах было множество. Но Давидич рассказал нам но только об этом случае. Очень важным для нас явилось его свидетельство отступления наших частей Северо-Кавказского фронта через перевалы. Ведь до сих пор мы знали о нем лишь по косвенным рассказам.
– Девятого августа 1942 года, – говорит Виктор Николаевич, – наш 2-й отдельный стрелковый батальон 139-й отдельной стрелковой бригады, проведя ожесточенный бой в районе аэродрома у города Армавира, начал отход в направлении станицы Лабинской. Немцы уже обошли Армавир, и батальон, таким образом, остался у них в тылу. Отходить нам пришлось в тяжелых условиях. Связи с бригадой и корпусом не было. По дорогам двигались огромные колонны танков и автомашин фашистов. Комиссар батальона старший политрук Федор Михайлович Глазков принял решение: днем оставаться и маскироваться в хуторах, удаленных от больших дорог, а ночью, выслав вперед группу разведчиков, совершать переходы в сторону Карачаевска, чтобы там соединиться с советскими войсками. Но в станице Ахметовской после совещания с командиром и штабом Мостовского партизанского отряда стало ясно, что отходить надо по ущелью реки Лабы на перевал Санчаро, с тем чтобы выйти к Сухуми...
Партизаны, знавшие о том, что дорога на Карачаевок уже перерезана немцами, подсказали, конечно, правильный выход из положения. Они помогли батальону продуктами и лошадьми. Из Ахметовской батальон уходил с боем: егеря сжимали кольцо...
Здесь мы обязаны сделать небольшой перерыв в повествовании и рассказать немного о горьких днях отступления наших войск в августе 1942 года. Этот рассказ поможет читателю, в частности, понять, как создавались тогда сводные подразделения, подобные тому, о каком поведет речь Давидич... В те дни не было сплошной линии фронта. С северного на южный склон перевала время от времени прорывались группы наших солдат, выходившие из окружения. Все они были истощены, а многие и обморожены. Постепенно немцам удавалось овладеть основными высотами на перевалах, и прорваться нашим сквозь их хорошо организованную оборону было почти невозможно.
И все-таки они прорывались! С тяжелыми боями, порой идя на верную гибель. Не рассказать об этих людях значило бы не отдать дань искреннего восхищения их мужеству и забыть в истории высокогорной войны одну из самых скорбных, но и благородных страниц.
Вот почему мы обратились к воспоминаниям Василия Михайловича Онищука, майора запаса, преподавателя в городе Орле. В августе сорок второго он отступал вместе с остатками наших частей в районе станиц Кардоникской и Зеленчукской. Многое он помнит хорошо, иное стерлось в памяти, но и того, что он сумел припомнить, достаточно для воспроизведения картины отступления. Эта картина важна для нас еще и потому, что хорошо показывает моральную стойкость наших бойцов, которые оставались непобежденными, даже отступая перед натиском врага.
Когда началась война, Василий Михайлович воспитывался в одном из детских домов. Когда война постучала в двери детдома, несколько ребят-воспитанников решили идти с частями Красной Армии, приписав к своему возрасту по два-три года. Так Василий Михайлович стал юным солдатом. Чудом у него сохранилась фотография сорок второго года. На обороте надпись: “г. Черкесск, август 42г., 9-я армия”.
– Я не был в составе девятой армии, – вспоминает Василий Михайлович, – и уж не помню теперь, почему так написал. Возможно потому, что с нами отступал, вел нас один старший лейтенант из этой армии: своих командиров мы потеряли.
Помню, шел с нами один солдат, коренной житель Черкесска. Ему тогда было лет сорок, но все называли его просто Сашей. По-моему, он был черкес по национальности, потому что по-русски говорил не слишком хорошо. Все мы его уважали и к мнению его прислушивались. Так вот именно ему я обязан тем, что имею теперь эту старую фотографию, он потащил меня к фотографу, едва только вошли мы в его город. Не знаю, жив ли он теперь...
Есть у меня и еще одна фотография тех дней. На ней изображен молодой парень по имени Коля. Пуля прострелила его на одном из переходов по Карачаево-Черкесии, когда мы прикрывали отход товарищей. Он отходил последним и неосторожно поднялся в полный рост. Тут же, вскрикнув, упал. Нам удалось его вытащить и унести с собой. Не помню, в каком ауле мы передали его местным жителям. Возможно, он тоже жив, хотя был очень плох тогда... Но все это случилось уже позже, а вначале...
По бесконечным дорогам, все больше теснимым надвигавшимися горами, двигались бесчисленные стада скота. Гражданского населения становилось в этом потоке все меньше, военные шли разрозненными группами, запыленные и хмурые. В арьергарде этого потока жиденькой цепью отступали те части, которые сумели сохранить себя, как боевую единицу.
Станица Кардоникская встретила отступавших настороженным молчанием и висящей в небе “рамой” – разведывательным самолетом “Фокке-вульф”. Вечером бойцы той группы, в какой находился и Василий Михайлович, легли отдыхать еще на своей территории, а утром, когда они попытались пройти на Микоян-Шахар (ныне город Карачаевок), увидели, что немцы успели обойти их.
По сужающему ущелью пошли спешным маршем в горы. К тому времени старший лейтенант из 9-й армии выбыл из строя, и группу бойцов из разных частей повел младший лейтенант Коваленко. Группа была довольно большой – около трехсот человек – и потому Коваленко надеялся прорваться сквозь немецкие заслоны. Но не удалось. В завязавшемся через некоторое время бою погибла почти вся группа, а часть ее была взята в плен. Лишь десятку солдат, в их числе и Василию Михайловичу, удалось оторваться от немцев и вернуться в Кардоникскую, которая также была уже занята немцами.
Заметив их, наши солдаты бросились от дороги в сторону, где за реденькой стеной кукурузы и подсолнечника лежало небольшое поле нескошенной, полегшей пшеницы. За обвисшими стеблями кукурузы обнаружили 122-миллиметровую гаубицу, расчет которой находился тут же. У них остался всего один снаряд, и они прилаживались ударить по спускавшимся с гор немецким автоматчикам. Но те опередили, пули засновали сплошной пеленой, и несколько солдат упало замертво. Оставшимся в живых бойцы помогли взорвать орудие и вместе стали перебегать от одного укрытия к другому, стремясь уйти от немцев, Коваленко также погиб, и командование взял на себя дядя Саша – наверное, по праву местного жителя, потому что все были рядовыми.
Солдаты не решались уходить далеко от дороги, маскируясь в кукурузе. По дороге на большой скорости шли наши санитарные машины, неизвестно откуда взявшиеся. Шли они навстречу солдатам, и создавалось впечатление, что от перевалов.
Немцы, прекрасно видя, что машины санитарные, накрыли их минометным огнем. Из горящих, изрешеченных кузовов выскакивали, вываливались или выползали все в бинтах бойцы. А немцы все били и били по ним.
Дядя Саша скомандовал: “Огонь”. Силы, конечно, были слишком неравны, но какое сердце удержалось бы даже от последнего боя, видя страшную гибель товарищей? Патроны приходили к концу, когда один из артиллеристов, наклонившись к Онищуку, прокричал:
– Слухай, хлопец, хватай этот ранец и тикай куда-нибудь. Может, пробьешься к нашим, передай им. Тут полмиллиона рублей чи армавирского, чи лабинского банку. Треба спасти. А мы тут придержим их пока.
И, видя, что хлопец медлит, яростно замахнулся ложем автомата...
Онищук схватил плотно уложенный ранец и, петляя, как заяц, бросился через пшеничное поле. Бежать пришлось какой-нибудь километр, но автоматные очереди и разрывы мин бросали его на землю так часто, что путь казался бесконечным.
Наконец, он свалился в глубокий овраг или старое русло реки и там увидел с полсотни своих солдат-хозяйственников. Тут же стояли несколько груженых машин. Отыскав глазами старшего, Онищук доложил о деньгах. Тот взял ранец, мельком взглянул на тугие пачки и бросил в кузов. Потом хотел о чем-то спросить, но тут сверху наблюдатель крикнул:
– Танки!
Показав на небольшую возвышенность, старший быстро проговорил:
– Беги туда, там бронебойщики, скажи, что я приказал им немедленно прибыть сюда!
Не успев спросить, от чьего имени передать приказ, Онищук перевалился через овраг и снова побежал, забросив карабин за спину. Вскоре, насквозь промокший от пота, он свалился у копны сена, под которой сидели бронебойщики и спешно закусывали. Услышав о танках, они бросили еду, вещевые мешки и особо запомнившийся Онпщуку баян, схватили тяжелые своп ружья и помчались к оврагу. Отдышавшись, Онищук побежал за ними, но добежать не успел. Метров за четыреста от оврага он увидел, как, отстреливаясь редкими и недружными залпами, от станицы Кардоникской бежали еще какие-то солдаты. Наперерез им летели немецкие легкие танки. Из оврага раздалось несколько выстрелов из ПТР, но безрезультатно. Танки налетели на солдат и стали давить их. Очевидно, гранат ни у кого не было. Патронов тоже. Но сдающихся, поднимающих рук Онищук не видел. Видел, мяк один солдат в гимнастерке, клочья которой развевались по ветру, взял винтовку за ствол и в приступе отчаяния бросился навстречу фашистской машине, но тут же исчез под гусеницами...
Несколько человек и в этот раз каким-то чудом вырвались из лап смерти и снова заметались в незнакомой местности. С тоской вспоминал Онищук дядю Сашу, оставшегося у дороги. Он-то сумел бы разыскать безопасный путь.
К вечеру солдаты вошли в селение Аксаут-Греческий. И здесь, к несказанной радости, Онищук увидел дядю Сашу. Тому повезло. Он вышел живым из боя у дороги, только прихрамывал. То ли ранило его, то ли старая рана давала себя знать – Василий Михайлович не успел спросить. Надо было уходить, пока не явились немцы.
И снова начались скитания по горам, заросшим глухими лесами. Местные жители, к которым приходилось обращаться за помощью и едой, вначале косились, принимая оборванных и измученных солдат за бандитов. Но, удостоверившись, что они действительно солдаты, ищущие пути к своим, снабжали продуктами и торопливыми советами. Один из таких жителей сказал:
– Пробирайтесь к селению Красный Карачай. Там партизаны. Уж они вам помогут...
В Красный Карачай они пришли дня через два. Тут им рассказали, что недавно еще через селение проследовал казачий кавалерийский отряд. И люди и лошади были истощены до предела. Вдобавок их чуть не обстреляли партизаны из пулеметов. Наши обрадовались: значит, партизаны тут действительно есть! Им сказали: “Конечно, есть!..” И посоветовали: “Перебирайтесь через реку, там они вас сами отыщут...”
Мосты через реку были взорваны и отряд переправился по толстому стволу сосны, тут же сваленному взрывчаткой. Шли спешно, и в пути к отряду почти непрерывно пристраивались по два, по три человека – из числа таких же отступающих. Партизаны по колонне не стреляли, но наблюдение, очевидно, вели давно, потому что уже на подходе к селению они неожиданно появились с боков и впереди. Выяснив, из кого состоит отряд, партизаны сами провели его в селение, снабдили сухарями, мясом и минимумом боеприпасов, посоветовали немедленно уходить к Клухорскому перевалу.
– Пробирайтесь на курорт Теберду, – сказал партизанский командир, – там хотя и были уже альпийские стрелки, но сейчас ушли. Наберете продуктов и соединитесь с такими же, как и вы, отрядами. Там их сейчас много. Вместе и пробьетесь через перевал. Отряду дали проводника, и он ночью выступил в поход. На другой день к вечеру проводник вывел их на гребепь крутого хребта с частыми осыпями и, показав на казавшиеся с высоты крохотными домики, сказал:
– Теберда. Теперь сами доберетесь.
И, попрощавшись, исчез.
В отряде к тому времени было человек сто двадцать. Представителей комсостава мало кто знал по фамилии. Подчинялись, однако, беспрекословно. Отряд был разношерстным – тут семь моряков, неизвестно как попавшие столь далеко от моря, несколько кавалеристов, артиллеристов, связистов, хозяйственников, саперов. Был даже один летчик-истребитель.
Всех – и рядовых и командиров – негласно объединял один человек. О нем знали только, что по должности он – дивизионный комиссар. Шел он с автоматом на широкой и крепкой груди, два запасных диска висели на командирском ремне, рядом с пистолетом. Была при нем печать воинской части, которую иногда прикладывал на справках, выдаваемых местным жителям за купленный у них скот для бойцов.
Воевал он храбро и умело. Очередями никогда не стрелял, сберегая патроны. Выпускал по цели два, от силы три патрона. За полторы недели пути отряда он один уничтожил десятки фашистов...
Итак, внизу лежала Теберда. Бойцы начали спуск и ночью вошли в поселок. Людей не было видно на единственной длинной улице, и, чтобы не привлечь нежелательного внимания, бойцы расположились в огромном помещении какого-то санаторного здания. Выставили посты и уснули. Лишь утром, осмотревшись, поняли, что ночевали в столовой, из которой вынесены столы и стулья. Широкое раздаточное окно было плотно закрыто деревянным (щитом: его легко выдавили и проникли на кухню.
Несколько солдат отправились на разведку. Первые женщины, каких встретила разведка, с ужасом глядя иа солдат в советской форме, прошептали:
– Да тут же немцы! Уходите скорее.
– И много немцев?
– Много. Сейчас они по горам ходят, солдат-одиночек выдавливают. А к обеду спускаются вниз...
В те дни многим нашим солдатам еще не было известно название “эдельвейс” и потому, видя эмблему этого цветка на пилотках врага, они называли его “ромашкой”,
– “Ромашки” здесь?
– Ага! – поняли и закивали головами женщины... Разведка вернулась в столовую и там застала безмятежную картину. Кое-кто еще сладко спал. Иные, подсев к окнам... увлеченно штопали обмундирование и чинили обувь: кожаные чувяки, остатки ботинок, сапог. У кого и этого не было – обвязывали ноги кусками шинели и сверху заматывали проволокой – для прочности.
Выслушав донесение разведки, командир приказал разбудить всех и подготовить к отходу. Взглянув на Онищука, промолвил:
– Осторожненько сбегай к ручью. Принеси воды. Онищук схватил несколько котелков, выскочил из помещения без ремня и оружия, скользнул по сыроватому склону к ручью. Едва набрал один котелок, как почувствовал неопределенную тревогу. Поднял голову и тотчас застыл, инстинктивно прислонившись к густо разросшемуся кусту шиповника с ярко-красными ягодами. В нескольких десятках метров от него, наискосок спускались к тому же ручью фашисты, держась в колонну по одному. На груди у каждого из них поблескивал автомат. Обвешаны они были и другим оружием, но каким – Онищук не успел разглядеть. И когда последний немец прошел поле видимости, он бросил котелки и стремглав, насколько позволяла осторожность, кинулся в столовую. Глазами нашел командира, выдохнул:
– Немцы...
Командир быстро повернул голову к комиссару. Они встретились глазами, и комиссар встал рядом. В бою он действовал как рядовой боец, сам подчиняясь приказам командира, но тут вдруг спокойно и властно заговорил:
– Немцы не стреляют, значит, не заметили. В дверь не выскакивать – все погибнем. Лезьте в амбразуру, – он показал рукой на открытое раздаточное окно, – в через кухню – в горы. Место встречи – то самое, где оставил нас проводник...
Вмиг попрыгали в кухню, там вышибли окно и “выпорхнули”, как выразился Василий Михайлович. Немцы все же заметили их уже на подъеме и начали преследование. Почти на гребне они стали настигать отставших, послышались автоматные очереди. Тогда моряки сказали комиссару:
– Разрешите нам остаться. Вы уходите. Прикроем... Комиссар, внимательно осмотрев их, кивнул головой:
– Хорошо. Постарайтесь не погибнуть...
Кроме моряков, задерживать “ромашек” остались дядя Саша, Онищук и еще три солдата. Уходившие оставляли им патроны и гранаты...
До темноты они сдерживали немцев на этой крутой, обрамленной непроходимыми скалами, тропе. Моряки погибли почти все, потому что ходили от укрытия к укрытию во весь рост: “Не будем гадам кланяться”. Наступившая ночь пронзила темноту еще двумя-тремя залпами. Оставшиеся в живых бросились через гребень и, мимо тропы по осыпавшемуся из-под ног каменистому склону буквально покатились вниз. Остановились лишь утром, в лесу. Посмотрели друг на друга, и то ли нервная разрядка наступила, то ли действительно смешным показался вид друг друга, но только начали хохотать все, как сумасшедшие. Между тем вид их вряд ли был смешон: в кровь исцарапанные, избитые до синяков, в разодранной в клочья одежде.
Надо было двигаться дальше. Комиссар приказал пробираться назад, к Красному Карачаю, к партизанам. Продолжая спуск, искали глазами съедобные ягоды, обрывали на ходу свежие веточки, жевали, сплевывали горечь.
В середине дня услышали невдалеке пулеметную дробь и отдельные выстрелы. С тоской заглянули в опустевшие диски и магазины. У моряка – единственного, оставшегося в живых, – в автомате пусто. У артиллериста три патрона, у Онищука – два. У дяди Саши – пусто. Молча взял он из рук Василия Михайловича карабин, клацнул затвором. Блеснул на солнце один патрон, упал в траву. Поднял его дядя Саша, вставил в магазин своего карабина. Второй подобрал в траве, утопил его в карабин Онищука, закрыл затвор, спустил курок, отдал карабин.
– Чтоб живым не попадаться, – буркнул коротко... Через некоторое время сели передохнуть. Говорить от голода никому не хотелось. Молча привалились спинами к деревьям, вытянув по траве уставшие ноги. И вдруг где-то совсем рядом услышали немецкую речь и почти одновременно с этим долетел к ним вкусный запах пищи. Усталости, как не бывало. Словно кошки, бесшумно и быстро заскользили они вперед. Потом дядя Саша сделал знак рукой, дескать, оставайтесь на месте. Сам пополз дальше. Ожидание было мучительным, но вот дядя Саша появился вновь и показал на пальцах: шестеро! Схватил у артиллериста винтовку, вынул у него один патрон, погрозил пальцем, чтобы артиллерист молчал, вложил в свой патронник. Кивнул:
– Пошли...
Залегли метрах в пятнадцати от ничего не подозревавших немцев. Дышать опасно – услышат. Два гитлеровца поднесли к обрывистому краю площадки треногу, установили ее, а сверху – оптический прибор приладили. Офицер подошел, подвинул ногой футляр от прибора, сел на него и начал настраивать трубу. Чуть в стороне дымился костерик и около него хлопотал, напевая тихую незнакомую песенку, фриц с закатанными рукавами.
У наших, что в кустах, мелко дрожат руки – от страха или от ненависти... Всего шесть патронов в их магазинах и шестеро гитлеровцев перед ними!
Дядя Саша показывает Онищуку: бей того, что сидит, мишень неподвижная. Сам с артиллеристом выбрал тех, что с автоматами через плечо. Залп получился, как по команде. Офицер у прибора и один автоматчик свалились замертво, второй автоматчик схватился за руку и бросился бежать, но дядя Саша достал его вторым выстрелом. В этот момент моряк прыгнул на площадку и предстал там перед трясущимся от страха четвертым немцем, тем, что готовил обед. Тот попятился, забыл от страха, что находится на узкой площадке, рухнул в пропасть. Двое остальных успели скрыться.
Нашим было не до преследования. Они подобрали оружие, выбрали из карманов офицера документы и, прихватив котел с варевом, помчались в другую сторону. Онищук, правда, почти машинально сорвал с офицера Железный крест, который и до сих пор у него хранится, как память о странных днях боевого бродяжничества в горах Северного Кавказа.
Отойдя подальше, съели содержимое котла, сухие продукты приберегли и пошли, держась примерного направления на Красный Карачай. И вскоре встретили своих, которые расположились у рудника, что выше селения, у начала тропы на перевал Халега и на Марухский перевал. Комиссар выслушал донесение, молча достал блокнот и печать. Написал на листке бумаги, что такие-то и такие-то выполнили ответственное задание и при этом совершили подвиг. Приложил печать. Он в любой обстановке не забывал своих комиссарских обязанностей и выполнял их так же спокойно, как выполнял бы их в штабе дивизии. При этом он так несокрушимо верил в необходимость, скажем представления к наградам оказавшихся в кольце врагов советских людей, что эта его уверенность передавалась другим и всем становилось легче.
– Может, кто и донес до командования подобные свидетельства, – говорит Василий Михайлович, – а может, и нет. Важно не это. Важно то, что советские люди, попав в тяжелейшие условия, не покорялись врагу, сражались, пробивались к своим. И огромная заслуга в том была и нашего комиссара...
На коротком совещании решили идти на перевал, чтобы там соединиться со своими. Пошли по тропе, круто взбиравшейся вверх, и вскоре вышли на высокогорный кош. Людой : там не было, но солдаты быстро разыскали несколько кругов отличного сыра. Тут-то и появился “пастух”. Поговорив с комиссаром и командиром отряда, “пастух” куда-то исчез, но потом появился вновь, сопровождаемый крепко нагруженными людьми. В мешках, принесенных ими, были боеприпасы и немного провизии. Это все, чем могли помочь партизаны отряду...
Но мало уже оставалось в отряде бойцов, кто способен был продолжать дальнейший путь. Больные оставались. Остался и дядя Саша, у которого снова очень сильно разболелась раненая нога. Больше Онищук никогда не виделся с ним.
Многие простудились, так как в горах уже начались холода, выпал снег. Бойцы отряда были почти раздеты, лишь некоторые имели телогрейки. Партизаны, посоветовавшись, опять ушли и потом вернулись, неся шинели. Переодевшись и пополнив боеприпасы, отряд тронулся к перевалу, в сопровождении проводника – местного жителя.
Перевалы уже были заняты немцами. Отряд, вернее, то, что от него осталось, метался от одного прохода к другому, уходя от крупных встреч с противником, уничтожая мелкие его группы. Наконец, по нехоженому длинному карнизу, указанному проводником, бойцы вышли на широкий заснеженный склон, далеко внизу которого виднелся ледник. “Ромашки” заметили их и началась последняя схватка с ними, в которой погибли многие, в том числе и комиссар.
Было так. Немцы сконцентрировали огонь на центральной группе нашего отряда, в которой находился и комиссар. В одной руке у него был пистолет, во второй он держал три толовые шашки, связанные воедино, со взрывателем натяжного действия внутри. Такие самодельные гранаты использовались бойцами постоянно. Закладывали в шашку взрыватель, привязывали чеку проводком от радиокатушки, отпускали этот проводок на необходимую длину и бросали шашку. Она летела положенное расстояние, потом чека выдергивалась и раздавался оглушительный взрыв.
Так вот, комиссар, держа в руке подобную гранату усиленного типа и пригнувшись, хотел сделать перебежку поближе к позициям фашистов. В то же мгновение застучали немецкие автоматы. Комиссар споткнулся, упал, потом с большим усилием поднялся в рост. Немцы бросились к нему и тут он резко взмахнул рукой, в которой была граната. Взрыв, казалось, потряс все вокруг. Комиссара не стало, но и гитлеровцы, те, что были близко, попадали замертво. Остальные на мгновение пригнулись в укрытиях. Этого было достаточно для того, чтобы оставшиеся в живых наши бойцы сели на карабин и автоматы, упертые стволами в снег, и понеслись вниз по склону. Не все, правда, добрались до ледника. Уже у начала его в одном месте провалился снег, и несколько человек исчезли в гремящем потоке.
Ниже, где-то у языка ледника, бойцы услышали дробь автоматов и покашливание минометов. Мины пролетели над головами бойцов. Немцы тоже отвечали минометным огнем на передний край обороны, но не оставили в покое и прорвавшийся отряд, старались попасть если не прямо в солдат, то выше их голов, в скалы, чтобы поразить их каменными осколками. Это было страшно. Одна мина грохнула в скалу неподалеку от Онищука, и он тотчас почувствовал, будто ему оторвало ногу. Он упал и осмотрелся. Нога была цела, но из колена хлестала кровь. Видно, камень ударил касательно по колену. Разодрав рубаху, он замотал колено и поковылял вперед.
По леднику шли долго. Несколько человек провалились в трещины. Хорошо, если она неглубокая – вытаскивали. В глубоких исчезали навек. Доставить их было нечем.
Почти у конца ледника их встретили бойцы Закавказского фронта. С удивлением смотрели они на отощавших, обросших, оборвавшихся людей, с глазами, глубоко запавшими от пережитого. Потом повели к своим позициям и, накормив, отправили в тыл. Онищуку оказали первую медицинскую помощь и также отправили в тыл, в селение Захаровну, где находился госпиталь. Там впоследствии он узнал, что друзья его по небывалому походу, были отправлены сначала в Сухуми, а оттуда, кажется, в Кутаиси. Он не встретил больше никого из них ни в войну, ни после нее...
Но вернемся теперь к событиям на Санчаро. Давидич, которому повезло больше, чем Онищуку, и он сразу попал в организованное подразделение, рассказывал дальше, как в районе лесопильного завода и у рудников по реке Лабе (Поселки Курджиново и Рожкао Урупского района Ставропольского края) батальон нагнал свой обоз и пулеметную роту с артиллерийской батареей. Оказалось, что впереди в нескольких километрах отходит 25-й погранполк. Командир этого полка приказал капитану Ройзману, оказавшемуся с группой солдат и офицеров в хвосте его, сформировать отряд или полк из отдельных подразделений и военнослужащих и прикрывать пограничников сзади, действуя отрядом, как арьергардом. Из отряда этого позднее и был организован 2-й сводный полк.
Ройзман и Леонов сели на лошадей и отправились догонять погранполк, а мы остались удерживать рудник до той поры, пока в пекарне готовился хлеб и пока по мосту через Лабу не перешли все отходившие подразделения и детские дома с детьми испанских республиканцев. Было им от тринадцати до семнадцати лет, и судьба их не могла не волновать нас. Бойцы делились с ними всем, чем могли, всячески оберегали и поддерживали их...
Хлеб, казалось, выпекался слишком долго, но батальон не терял времени даром. Глазков приказал Давидичу собрать имевшийся на руднике аммонит и подготовить мост к уничтожению. И когда последняя повозка с хлебом, громыхая по бревнам, проскочила мост, сержант Зорин и Давидич (он был тогда младшим политруком) подожгли бикфордовы шнуры. Взрыв разнес бревна моста в щепки к великой ярости егерей.
Таким же образом был уничтожен и второй мост. С него расчет станкового пулемета, которым командовал светловолосый боец Анатолий Попов, расстрелял немецких мотоциклистов, все же перебравшихся через Лабу в районе первого моста и бросившихся вдогонку нашим.
Потом взрывчатка кончилась, да и мосты дальше пошли пешеходные. Пришлось батальону оставить свою батарею: на руках пушки не понесешь. Но перед этим командир батареи, высокий лейтенант кубанец Дударь, приказал установить пушки на площадке, с которой просматривалась долина километра на два назад. Он подождал, пока батальон гитлеровцев полностью втянулся в ущелье, отрезал огнем их отход и подал команду:
– Беглым, триста снарядов – огонь!
И весь боекомплект обрушился на немецкую колонну. Бежать немцам было некуда, слева отвесные скалы, а справа обрыв и бурная Лаба. Вряд ли кто-либо спасся там. Этот эпизод подтверждает мысль, которую в беседах с нами высказывали Тюленев, Сергацков и многие другие участники обороны, что если бы враг встретил более серьезное сопротивление на северных склонах хребта, потери наши были значительно меньше.
Вынув замки из орудий и сбросив их в Лабу, артиллеристы направились к висячему мосту. Гитлеровцы, ошеломленные артналетом, некоторое время не предпринимали наступления, и это дало возможность командованию батальона переправить в первую очередь воспитанников детских домов и гражданское население. Вскоре налетели “фокке-вульфы”, началась бомбежка и почти неизбежно связанная с ней паника. Виктор Николаевич вспоминает, что приходилось буквально с пистолетом наводить порядок, следить, чтобы мост не перегружался, не оборвались тросы. Лошадей выпрягали из повозок, с трудом переводили их по шаткому мосту, а потом на руках переносили повозки. Переправа длилась почти сутки, и после того, как рота прикрытия прошла по мосту, он был взорван.
Чем выше в горы, тем круче и уже тропа. У верхнего лесопункта, в поселке Пхия, пришлось оставить и повозки. Теперь имущество навьючили на лошадей. Веревки натирали им кровоточащие раны, а путь к Санчаро продолжался еще несколько дней.
В один из последних дней августа отступавшие поднялись на ледник. Раскованные лошади начали падать от усталости и голода. Пришлось вьюки перекладывать на людей. Лед слепил глаза и обжигал полубосые ноги. Их обматывали кусками шинелей или сыромятной кожи и шли дальше. Перед самым перевалом тропа разветвлялась на две: одна забирала вправо, другая, более длинная, но удобная шла левее. Те, кто был с вьюками, а также воспитанники детских домов отправились влево. Колхозники, эвакуировавшиеся с Кубани, и ребята-испанцы пошли по правой тропе. Повел их один из председателей колхозов. Дня за два до этого батальон снова соединился с группой Ройзмана. Батальон Глазкова вошел в состав 2-го сводного полка.
После этого был зачитан приказ командира 25-го погранполка о назначении на должности офицеров. Командиром сводного полка стал капитан Ройзман, комиссаром – старший политрук Леонов, агитатором – старший политрук Глазков, ответственным секретарем партбюро – младший политрук Валериан Гуляев, помначштаба полка – старший лейтенант Вальков, командиром второго батальона – старший лейтенант Березкин, командиром первой роты – младший лейтенант Яков Фрудгарт. Самого Давидича назначили ответсекретарем бюро ВЛКСМ полка. Других офицеров он не запомнил.
Итак, разделившись на две группы, полк пошел по двум тропам. Налегке они шли быстрее, но егеря все же нагнали их, и многие погибли, попав в засаду там, где тропы вновь соединялись. Когда передовые подразделения полка приблизились к развилке, егеря открыли пулеметный и автоматный огонь. Завязался бой. К вечеру командование полка организовало атаку, и едва стемнело, первый батальон отчаянным броском сбил ненцев с развилки. Те отошли вниз, и полк вслед за атакующим батальоном ночью вышел на Санчарский перевал, прихватив с собой оставшихся вьючных лошадей и раненых.
– На перевале, – говорит Виктор Николаевич, – мы встретились с батальоном или ротой 808-го полка, которая пришла сюда раньше и заняла оборону. В связи с тем, что оборона уже была организована, командование 25-го пoгранполка решило отойти на отдых и перегруппировку к Сухуми. 28 августа, задержавшись на сутки в Псху, мы двинулись по берегу реки Бзыбь на хутор Решевой и дальше, к перевалу Доу...
Давидич вспоминает, что по пути к Сухуми они встретили истребительный отряд сухумских рабочих (были на перевалах, оказывается, и такие) численностью до ста человек. В тот же день над колонной отходивших кружился истребитель И-16. Он сбросил вымпел и улетел, но вымпел найти не удалось, поэтому подразделения продолжали отход. За перевалом Доу колонну встретили несколько всадников, среди них был полковник Пияшев. Он приказал Ройзману построить полк и сообщил бойцам и командирам, что подразделение 808-го полка не удержало перевал и что, кроме них, а также 25-го погранполка, вблизи нет реальной силы, которая остановила бы немцев.
– Если мы гитлеровцев не остановим, то они выйдут к морю, и тогда вся группировка советских войск от Новороссийска до Сухуми будет отрезана, – сказал Пияшев. Он помолчал и добавил: – Кому дорога Советская Родина – три шага вперед!
И весь полк шагнул вперед. Солнце тускло светилось на потемневших штыках, грело небритые, усталые лица. Сухуми был совсем рядом, километрах в тридцати. Уже ощущалось теплое дыхание моря, а от запаха трав и цветов кружилась голова. Но без единого звука солдаты пошли обратно вверх, к холодным и мрачным скалам перевала, В Сухуми отправили лишь раненых и больных.
К заходу солнца подразделения полка поднялись на перевал Доу – теперь уже с южной стороны. Батальон старшего лейтенанта Березкина, шедший в авангарде, получил приказ: не останавливаясь, спуститься в хутор, Решевой и занять оборону, удерживая хутор до прихода основных сил. Батальон двинулся с перевала вниз, к хутору, к которому с противоположной стороны уже подходили немцы, тесня малочисленные воинские подразделения и отряды сухумских рабочих. Остальные подразделения полка получили несколько часов отдыха. Измученные бойцы падали на прохладную влажную землю и мгновенно засыпали. В этот день они дважды поднимались на перевал и спускались с него.
Ночью на перевале стало очень холодно, туман и пронизывающий ветер пробирали до костей. Мучил голод; пристрелив лошадь, поделили мясо между бойцами и начали его варить, – кто в котелках, а кто и в касках. Иные пытались поджаривать мясо на шомполах. Ни хлеба, ни соли не было. Сырые дрова горели плохо. Пришлось в конце концов жевать полусырое мясо и снова устраиваться на отдых. Но холод долго не давал уснуть.
Ранним утром 29 августа к Давидичу подошел старший политрук Леонов.
– Пока мы тут собираемся да раскачиваемся, – сказал он, – ты пройди вперед, передай батальону, чтоб держались и что мы следом придем...
С пистолетом в руке Давидич пошел по тропе вниз, слыша за спиной приглушенный туманом говор, стук котлов и прикладов, клацанье проверяемых затворов – звуки готовящегося к маршу полка.
Примерно через час впереди послышался шум боя. Гулким эхом разносились по долине автоматные и винтовочные выстрелы. У первого хуторского домика между тем сидели трое; старшина второго батальона и два бойца. Они варили картошку.
– Где штаб батальона? – спросил Давидич.
– Вот сюда идти надо, – сказал старшина и показал направление. – Да вы не спешите, попробуйте картошки нашей.
– Спасибо. Надо спешить.
Свернув с тропы влево, Давидич зашагал на выстрелы, к северной окраине хутора, где был мост через реку Бзыбь.
Ярко светило солнце. Выстрелы впереди стихли. Давидич, раздвигая заросли ежевики и, срывая на ходу ягоды, пересек ручей, поднялся по склону овражка вверх и прямо перед собой увидел человек двенадцать рослых егерей. Они шли редкой цепью, держа наготове автоматы, засученные рукава придавали им зловещий вид. Изредка, не прекращая кругового наблюдения, они переговаривались. Шум ручья скрыл шорох кустов, и это спасло Давидича. Почти машинально он упал в кусты, и тотчас прогремела над ним автоматная очередь, срезанные пулями листья посыпались сверху. Перескочив ручей, Давидич выбежал на поляну и тут встретился с двумя бойцами, бежавшими ему навстречу.
– В чем дело? – спросил он. – Куда вы бежите?
– Там немцы, – ответил один боец, – мы окружены, многие убиты и ранены, помощи нет.
– Вы пулеметчики?
– Да.
– Так где же ваш пулемет?
– Там...
– Бегом за ним!
Через несколько минут пулемет был доставлен. Втроем они отбежали к домику, где некоторое время назад Давидич разговаривал с бойцами, варившими картошку. Старшины и одного бойца не было видно. Второй, раскинув руки, лежал мертвым на пороге домика.
Отходя по тропе к подножью горы, Давидич увидел там еще человек восемь бойцов и командиров. С ними был комбат Березкин. Заняв оборону, эта группа открыла огонь по цепи егерей, прочесывающих хутор. К счастью, совсем скоро подошли основные силы полка, и хутор не был потерян, хотя и достался слишком дорогой ценой. Виктор Николаевич вспоминает, что особенно большой урон нанесли полку снайперы противника. Они заняли высокие и густые деревья и другие скрытые позиции, и оттуда снимали наших бойцов, менявших позиции или неосторожно показывавшихся из-за укрытия.
В этот день, 29 августа, многие наши бойцы дрались насмерть. Память, сетует Виктор Николаевич, не сохранила всех имен. Анатолий Попов, политрук пулеметной роты, гранатами уничтожил пулеметный расчет гитлеровцев, а рота Якова Фрудгарта отбила восемь атак егерей. Анатолий Попов погиб через день после этого в разведке. Его тело, изуродованное гитлеровцами, было позднее найдено на кукурузном поле...