Рукопожатие через тысячу лет
Рукопожатие через тысячу лет
До сих пор еще распространено мнение, будто хороший переводчик может «вытянуть», «спасти» плохие стихи. Глубокое заблуждение! Мертворожденное дитя никогда не увидит солнечного света. Ремесленная поделка, переведенная даже самым талантливым переводчиком, в лучшем случае будет искусно замаскирована под поэзию. Только «божество и вдохновенье», горевшие в одном сердце, способны высечь искру в другом — в сердце переводчика.
Я не берусь судить о точности переводов Александра Гитовича стихотворений восточных поэтов. Для этого необходимо знать переведенные им стихи не в подстрочнике, а в подлинниках. И все-таки, когда читаешь эти переводы, не сомневаешься, что перед тобой — превосходная работа мастера.
Мне кажется, переводы Гитовича — столь большая и важная страница и в его творческой биографии, и в нашей литературе в целом, что она, бесспорно, заслуживает отдельного специального исследования. Я же коснусь этой темы лишь вскользь; без нее литературный портрет поэта будет неполным.
Гитович познакомил нас с великими восточными поэтами и прежде всего с лучшими представителями классической китайской поэзии, и сделал это столь блистательно, что мы совершенно не замечаем, что беседуем с Ли Бо или Ду Фу через посредника, — наше общение с ними естественно и непринужденно.
Больше того, мы перестаем замечать, вернее, не хотим помнить, что перед нами — памятники литературы. Когда читаешь переводы Гитовича, боль, радость, горе, восторг, которыми жили люди более тысячи лет назад, воспринимаются нами как свои собственные. Барьеры времени не существуют. Но сохранен аромат времени.
Великое искусство поэтического перевода, видимо, в том и состоит, что, сохраняя национальные особенности поэта, приметы его времени, переводчик должен сблизить автора и читателя, чтобы они протянули друг другу руки.
Гитович любил повторять, что человек, занимающийся поэтическим переводом, приобретает больше, чем отдает. Он отдавал переводам все, что имел, часто жертвовал собственными стихами, которые оставались недописанными, но зато тысячи людей благодарны ему: он открыл им ранее неведомое.
«Переводчик — влюбленный человек, — заметил как-то Гитович, — ему ничего не жалко для того, чтобы предмет его любви был как можно лучше, чтобы цены ему не было. Все свои личные находки он бескорыстно и безвозмездно отдает поэту, которого любит и почитает больше, чем самого себя».
В театре любят повторять: режиссер должен умереть в актере. Наверное, это очень точно для театра, но во сто крат точнее для литературного обращения: настоящий переводчик умирает в каждой строчке переводимых им стихов. Он отдает ей талант свой, бессонные ночи, опыт души. Гитович не сомневался в этом:
В этом нет ни беды,
Ни секрета:
Прав мой критик,
Заметив опять,
Что восточные классики
Где-то
На меня
Продолжают влиять.
Дружба с ними
На общей дороге
Укрепляется
День ото дня,
Так что даже
Отдельные строки
Занимают они
У меня.
До войны Гитович занимался переводами только от случая к случаю. Но, оказавшись вместе с войсками Советской Армии в освобожденной Корее, он не мог не познакомиться с корейскими поэтами и сразу почувствовал себя первооткрывателем.
Особенно по сердцу Гитовичу пришелся эпический размах поэзии Те Ги Чена, его напряженная публицистичность. Поэт берет кисть («она — мой штык, она — мое оружье»), чтобы восславить завоеванную свободу. Кстати сказать, Те Ги Чен был добровольным переводчиком Гитовича и известного ленинградского литературоведа Б. Бурсова в их совместных поездках по только что освобожденной Корее, результатом которых явилась книга «Мы видели Корею».
А. Гитович в корейской деревне. 1947
Гитович пришел на землю Кореи вместе с советскими войсками. Здесь, на далеких сопках, на берегу океана, закончилась для него большая война. Многие его друзья-поэты уже давно возвратились в родной Ленинград, сменили военные гимнастерки на штатские пиджаки, а Гитович все еще бродил по переднему краю, все еще пристально всматривался в лица советских солдат, продолжавших воинский подвиг.
Об освободителях Кореи он рассказал прежде всего в стихах. Этих стихов немного, но они внесли дополнительные краски в его фронтовую поэзию. Среди них — превосходное стихотворение «Цвета Кореи».
Когда на пестром плоскогорье
Сияет лето,
Ты различишь в его просторе
Два ясных цвета.
Холмы и нивы, горные склоны и прибрежные леса дают Корее зеленый цвет. Бурные реки, кипящие пеной, одежда крестьян, мотыгами обрабатывающих землю, камни на могилах их предков — белые. А советские воины-освободители принесли на танках и крыльях своих самолетов третий цвет, издавна принадлежавший корейцам, — красный.
Прошедший в битве раскаленной
Огонь и воду,
Он белый цвет и цвет зеленый
Вернул народу.
В Корее Гитович в полной мере изведал счастье, которое знакомо было всем нашим воинам, участвовавшим в освободительных походах и в Европе, и на Востоке. Он с гордостью писал о том, как, встречая его, корейцы благодарили: «Несет Россия — Корень Жизни всем простым и угнетенным людям».
Поэт побывал во многих корейских городах, в отдаленных селах, встречался с сотнями людей и за праздничным, столом и в поле, и постепенно перед ним раскрылась душа народа, а это помогло ему приобщиться к духовной жизни его, познакомиться с искусством — живописью, танцами и, конечно, прежде всего с поэзией Кореи.
Вот тогда-то он вместе с Бурсовым решили написать книгу о Корее. Их поддержал Союз писателей. Советскому командованию были посланы соответствующие письма, и вскоре ленинградские литераторы получили в свое распоряжение автомобиль, чтобы начать новую поездку по стране, уже для сбора материалов.
Б. Бурсов и А. Гитович с корейскими друзьями. Корея, 1947
Когда материал был наконец собран, соавторы обратились к члену Военного Совета Т. Ф. Штыкову с просьбой разрешить им выехать в Ленинград.
— Почему бы вам не писать книгу о Корее в Корее? — резонно спросил Штыков.
Говорить о том, что литераторы истосковались по семьям, родному городу, о том, что они, наконец, мечтают о демобилизации (ведь война давно окончилась!), было бесполезно. И Бурсов сказал:
— Товарищ генерал, а знаете, что «Мертвые души» Гоголь писал в Риме?
Генерал секунду помолчал, потом рассмеялся и сказал:
— Ну, ладно, дадим вам двухмесячную командировку в Ленинград.
Командировка действительно была выписана, но писаря, видимо, оформили ее не так, как положено. Поэтому, когда по приезде в Ленинград Гитович и Бурсов явились к военному коменданту города, чтобы стать на учет и продовольственное снабжение, им было в этом отказано. Работа над книгой неожиданно осложнилась, ибо в 1946 году без карточек и продовольственных аттестатов прокормиться было крайне сложно. Но как бы там ни было, почти за два месяца книга была готова и сдана в журнал «Новый мир».
Гитович усиленно изучал корейскую поэзию. Те Ги Чен помогал ему. Так началась дружба ленинградского литератора с поэтами Кореи.
Гитович с увлечением переводил их стихи, многое сделал для того, чтобы сблизить обе поэзии — русскую и корейскую. Интерес к поэзии Кореи повлек за собой обращение к китайским поэтам. Китайской классической поэзии он и отдал жар своей души, свое поэтическое мастерство.
Про одного из представителей этой поэзии — Ван Вэя (701–761) современники говорили: у него «в стихах — картины, а в картинах — поэзия». Стихи его действительно были многоцветными, краски в них — как на древней миниатюре — не тускнеют от времени. Для поэта Цао Чжи (192–232) страданья соотечественников становились и его личным страданием, пыткой его сердца.
Родится
Слабый человек на свете,
Потом исчезнет,
Как роса на солнце.
Природа
Не дарует нам бессмертье:
Как тень и эхо —
Юность не вернется.
И я — не камень,
Не металла слиток,
Погибну я
Среди сердечных пыток.
В этих и других китайских классических поэтах Гитовича привлекали гуманизм, вера в человека, безграничная любовь к родной стране и ее народу.
Гитович не знал китайского языка, но он работал рука об руку с теми, кто делал подстрочники. «Работать надо с учеными, влюбленными в китайскую поэзию, — говорил он. — Впрочем, настоящий китаевед не может не быть влюбленным в поэзию: потому что в Китае поэт и ученый — синонимы». Следует заметить, что Гитовичу повезло: его советчиками и друзьями были такие специалисты древней китайской поэзии, как Г. О. Монзелер, Б. И. Панкратов, молодые ученые В. В. Петров, О. Л. Фишман, Е. А. Серебряков и др. Все это в сочетании с высокой интуицией и великолепной техникой позволяло ему добиваться того, что авторы, жившие в незапамятные времена, становились для нас живыми людьми.
«Если бы Вы ничего не сделали, кроме этих переводов, — писал Гитовичу 15 мая 1957 года Николай Заболоцкий, только что прочитав книгу избранной лирики Ли Бо, — и в этом случае Вашему имени была бы обеспечена почетная известность. Будем надеяться, что наши потомки воздадут должное поэтам-переводчикам, искусство которых нимало не уступает искусству оригинальной поэзии».
Это — свидетельство собрата по перу, тоже отдавшего переводам немало сил, мастерства и вдохновенья.
А вот что пишет профессор Н. Федоренко, не раз готовивший для поэта подстрочный перевод:
«Ваш перевод оставляет наилучшее впечатление. В нем настроение и атмосфера поэта и литератора. Это уже не перевод. Здесь творчество. Остается поэтому лишь изумляться близости к оригиналу, которую Вам удалось сохранить».
Мы уже знаем, что всю жизнь Гитович мечтал быть первопроходцем. Он хотел открывать перед читателем красоты Карелии и картины напряженнейших будней пустыни. Он активно разрабатывал военную тему и внес свою лепту в развитие лирики. В древней китайской поэзии он увидел такие драгоценные россыпи, что сделал работу над переводами главным делом своей жизни в последние годы. Как истинный художник, он не мог наслаждаться этими богатствами в одиночестве.
Русский читатель почти ничего не знал о первом великом поэте Китая Цюй Юане (340–278 до н. э.), творчестве Тао Цяня (365–427) и их прямых наследников — замечательного романтика Ли Бо (701–762), его друга — выдающегося лирика Ду Фу (712–770). Правда, первые переводы этих и некоторых других китайских поэтов были сделаны в 20-х годах нашего века Ю. К. Шуцким под редакцией академика В. М. Алексеева. Но они не стали достоянием широкого круга читателей. В большой и самобытный мир их поэзии ввел нас Гитович.
Две с половиной тысячи лет назад жил поэт Цюй Юань (340–278 до н. э.). Через все его произведения проходит тема трагической участи народа и государства, предаваемых бесчестными вельможами. Историк Сыма Цянь, живший сто лет спустя после смерти Цюй Юаня, писал:
«Цюй Юань сумел показать всю широту справедливости и добродетели, он описал все способы устранения смут в государстве. При этом он учел все до самого конца. Сочинения Цюй Юаня лаконичны, слова сокровенны, стремления чисты, деяния бескорыстны. Стихи его невелики по размеру, но говорится в них о вещах великих; он приводит близкие нам примеры, но в них можно усмотреть весьма глубокий смысл. Так как стремления Цюй Юаня чисты, то все вещи, о которых он говорит, благоухают. Так как деяния его были бескорыстны, то он предпочел смерть изгнанию. Его хотели втоптать в грязь, но он отряхнулся и вспорхнул над прахом, как мотылек. Никакая грязь не пристала к нему! Стремления, которые им руководили, в блеске своем могут соперничать с сиянием солнца и луны».
Гитович перевел немало стихов Цюй Юаня. К числу наиболее совершенных переводов относится перевод лучшего из 25 его произведений — «Лисао» («Скорбь»). Это — большая поэма, повествующая о переживаниях поэта, только что несправедливо отрешенного от должности и сосланного на юг. Однако содержание поэмы выходит далеко за рамки биографии одного человека. В ней с исчерпывающей полнотой поэт высказывает свой взгляд на современную ему действительность. Цюй Юань свой талант, свою мудрость хотел отдать людям, государству, чтобы видеть его «в полном процветанье», но —
Погрязло все
В стяжательстве махровом,
Где каждый
Черной злобой одержим.
Деспотизм власти тиранов, которым душа народа навек чужда, низкопоклонство претили поэту, он задыхался в атмосфере, где слово разума вызывало насмешку или негодование.
Скорблю —
Какие люди правят нами!
В какой ничтожный век
Живу сейчас!
И слезы
Закрываю я цветами,
А слезы
Все текут из старых глаз…
Цюй Юань пишет о крушении своих иллюзий и тем не менее не изменяет идеалам.
Не дружит сокол
С птицами простыми,
Кружась над миром
Гор или равнин.
Квадрат и круг —
Они несовместимы,
Двух дао[2] нет —
Есть светлый путь один.
Гитович не сразу взялся за перевод поэмы. Стало известно, что издательство предложило перевести «Лисао» Ахматовой. Она начала работать над переводом.
Н. Т. Федоренко, сделавший подстрочник, недоумевал, почему медлят с переводом «Лисао».
Между тем объяснение было простое.
«Я, как Вы прекрасно понимаете, готов был бы идти для Анны Андреевны хоть в огонь и в воду, а не то чтобы уступить ей Лисао, — писал Гитович Н. Т. Федоренко. — Но Ваш перевод остался у меня, и я много раз возвращался к нему и размышлял над этой действительно потрясающей и гениальной поэмой.
И вот ведь как бывает: только переводя стихи Цао Чжи, самого прямого на мой взгляд, последователя Цюй Юаня, я нашел (для себя, конечно), как мне кажется, правильный и рифмованный путь для перевода Лисао. Я перевел поэму за четверо суток. Я не оговариваюсь: я подсчитал, что за это время я спал не больше десяти часов. Иначе я не мог…
Итак, когда я перевел Лисао и сжег свои корабли, я не мог, разумеется, и думать о том, чтобы опубликовать его без благословения Вашего и без благословения первого переводчика, потому что им была Ахматова. Я послал ей поэму. Телеграмму я получил сразу: „Благодарю за великого Лисао. Перевод выше любых похвал“».
С не меньшим воодушевлением Гитович работал над переводами Ли Бо. Этого поэта называли магом, волшебником. Он умел, как говорили современники, «взнуздать ветер» и мчаться в свободном полете во Вселенной. Земля была для него постелью, а одеялом — небо. Это был эпикуреец и мечтатель, изведавший в жизни, казалось, все, что может выпасть на долю человека: побывал на вершине славы и был приговорен к смертной казни, правда, потом замененной ссылкой. Ли Бо превыше всего ставил независимость. Однажды «в кабачке на базаре в Чанани» он дремал, когда император прислал ему приглашение на императорскую лодку. Ли Бо не соблазнила милость владыки. Он просил посыльного передать: «Я слуга вашему величеству, но когда пьян, я сам — небожитель».
Гитович переводил и Ду Фу, мечтавшего «такой построить дом», где всем людям было бы тепло («пусть я замерзну — лишь бы было так»).
Ду Фу, пишет Гитович в «Заметках переводчика»:
«никогда не обладал славой, какой обладал его старший друг Ли Бо, которому, так или иначе, слава помогала жить. Ду Фу, — он был моложе Ли Бо на 11 лет, — восхищался своим гениальным другом. О соперничестве между ними, казалось, не могло быть и речи. Так думали современники, так думали друзья этих двух поэтов. Так не думал только один человек в Китае: Ли Бо. Это явствует из его стихов к Ду Фу, иногда шутливых и слегка насмешливых. А если посоветоваться с его стихами, то совершенно отчетливо видно: Ли Бо знал, что его молодой друг не только равноценен ему по необычайной своей гениальности, но где-то Ду Фу более серьезен».
У старых китайцев, отметил академик Н. И. Конрад на обсуждении переводов Гитовича, была великолепная традиция: не отпускать своих поэтов в вечность, не дав им наименования. Ду Фу дали наименование — шэн, что значит мудрец…
Ду Фу писал о страданиях народа как о своих собственных. Его поэзия — поэзия самой высокой гражданственности. Он никогда не забывал о том, что во дворцах «вина и мяса слышен запах сытый, а на дороге — кости мертвецов». Он с гордостью причислял себя к тем, кто «глиняный старый кувшин берет» «в крестьянские грубые руки», совершенно недвусмысленно заявлял о своих социальных симпатиях.
Книга стихов Ду Фу в переводах Гитовича выдержала за короткое время три издания. С ее страниц звучит голос поэта, о котором невозможно сказать, что он «древний» — так современно звучат его стихи. Вот, например, «Песня о хлебе и шелковичных червях»: поэт огорчен, что всюду, куда ни бросишь взор, увидишь воинов в доспехах.
О, если б
Переплавить мы могли
Доспехи
На орудия труда,
Чтоб каждый дюйм
Заброшенной земли
Перепахать —
И было б так всегда!
Чтобы крестьянин
Сеял в добрый час
И шелководством
Занялся опять;
Чтоб мирным людям,
Как теперь у нас,
Не надо было
Слезы проливать;
Мужчины в поле
Выполняли б долг,
И пели женщины,
Мотая шелк.
Двадцать послевоенных лет отдал Гитович переводам древней китайской поэзии. Постепенно он выработал твердые принципы этой работы. Они основываются на опыте всего переводческого цеха, на традициях таких выдающихся мастеров, как С. Маршак, М. Лозинский, А. Ахматова, К. Чуковский, и многих других.
Гитович с предельной четкостью зафиксировал свои взгляды в записных книжках:
«Переводчик обязан видеть, и не только видеть, а и любить человека, стихи которого он переводит.
…Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По…
Переводчик должен пить с пьющим, курить с курящим. Если это не так, то нечего и говорить о художественном переводе.
Это не искусство, а промысел, — даже не ремесло, которое подлежит уважению.
В жизни они будут ехать в разных вагонах — для курящих и некурящих. Эдгар По — в шалмане, а переводчик ждет у входа».
И далее:
«Надо всегда помнить и как бы душевно ощущать, что поэт, ныне принадлежащий к числу древних классиков, был для своей эпохи глубоко современным поэтом. Сами стихи поэта для его эпохи были современными стихами. И перевод таких стихов должен быть, соответственно, современным. Величие подлинно классических поэтов в том и заключается, что их мысли и чувства непреходящи. Иногда они более нужны потомкам, чем современникам. В этом истинная правда перевода».
А коль скоро так, то время, разделяющее поэта и переводчика, нельзя уподобить пропасти. Но нужны мосты для одоления этого препятствия.
«Переводчик стихов должен обладать собственным поэтическим опытом. Его собственное мастерство поэта должно быть бесспорным».
«Так как, повторяю, я абсолютно до глубины души верю, — пишет Гитович, — что искусство перевода есть равноправное среди искусств, то переводчики, в любом тяжелом своем положении, должны и тут в своей преданности и жертвенности стать в ряд с другими братьями по искусству: поэтами, прозаиками, живописцами, композиторами, иначе мы убьем и унизим свое искусство».
Все эти принципы были не только декларированы. Они получили конкретное воплощение в переводах Гитовича. Работа Гитовича-переводчика — крупное явление нашей после военной литературы. В качестве «свидетельского показания» приведу письмо В. Гроссмана от 27 мая 1957 года:
«Дорогой Александр Ильич!
Получил Ваш новый подарок — стихи Ли Бо. Прочел книгу, спасибо Вам.
Странно, что сердце китайца, бившееся тысячу двести лет тому назад, заставляет московского жителя эпохи реактивной авиации ощущать, узнавать свои радости, слабость, печаль.
Странно, что старый китаец, чье сердце не остыло за тысячу лет, дернул шелковую нитку, вызвал эту нашу переписку.
И неужели — и сегодняшние и тысячелетние прочные нити могут быть порваны термоядерной реакцией».
Гитович не мыслил работы над переводами без полного проникновения в особенности почерка переводимого поэта, в основы его миропонимания. Он мог не разделять его взгляды, но войти в его дом, обжить его считал своей обязанностью.
И снова — свидетельство:
«Главная Ваша победа заключается в том, что Вы с замечательной точностью подобрали стилистическую отмычку, нашли стилистический метод передачи китайских стихов — по-русски, — читаем в письме Гитовичу Николая Чуковского, в свое время много и успешно работавшего в качестве переводчика. — Для этого нужно было обладать беспорочным вкусом, глубочайшим знанием возможностей русского стиха и умением свободно пользоваться ими. Как у Вас все эмоционально, и какую силу этой эмоциональности придает сдержанность, предельный такт. На первый взгляд все кажется импрессионистичным, но на поверку оказывается необыкновенно отчетливым, классичным — ничего приблизительного, никакого мусора, никакой неразберихи. Это не только талантливейшая, но и благороднейшая по чистоте переводная работа последнего десятилетия».
Переводы не были для Гитовича отхожим промыслом.
«Я исхожу из того положения, — заметил он, — что поэтический перевод есть подлинное искусство, и это означает, что оно в случае торжества и удачи приносит автору не меньше счастья и удовлетворения, чем собственное оригинальное произведение».
Переводческой работе посвящен цикл стихотворений поэта. Одному из них предпослан эпиграф из А. Тарковского:
Для чего же лучшие годы
Продал я за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова!
Гитович решительно не согласен с Тарковским. Конечно, признает он, «этот труд, как всякий труд — не отдых, но я о нем не сожалею, нет!». Задумываясь над строчками Тарковского, он окидывает мысленным взором все эти долгие двадцать лет. Перед ним чередой выстраиваются бессонные ночи и озаренные удачей дни, бесконечные поиски вернейших слов, беседы с ленинградскими китаистами, переписка с Н. Конрадом, который поддерживал его советами (недаром «Три стихотворения о переводах» посвящены ему), и неудовлетворенность собой — все было за эти двадцать лет работы. Она, эта работа, требовала не меньшего напряжения сил, чем сочинение оригинальных стихов. Это был Труд с большой буквы:
Он был моей свободою и волей,
Моею добровольною тюрьмой,
Моим блаженством и моею болью,
Сердечной болью, а не головной.
Пытаясь современными словами
Перевести китайский старый стих,
Я как бы видел древними глазами
Тревогу современников своих.
И так я сжился с опытом столетий,
Что, глядя на почтенных стариков,
Невольно думалось: ведь это дети —
Я старше их на столько-то веков!
Брак Гитовича с древней китайской поэзией был заключен не по расчету, а по любви, и это, как свидетельствует старейшина цеха советских переводчиков Корней Чуковский, позволило А. Гитовичу стать «непревзойденным переводчиком древней восточной поэзии».
Небезынтересен такой факт: в последние годы в некоторых европейских странах (Венгрия, Югославия) появились переводы классиков китайской поэзии, сделанные не с оригиналов, а с переводов А. Гитовича.
Надо сказать, что Гитович, обладавший высокоразвитым чувством взыскательности к себе, о своих переводах китайцев говорил с гордостью. Эта гордость, конечно, была продиктована сознанием человека, хорошо, честно потрудившегося, сумевшего своим искусством вернуть людям красоту скрытых веками шедевров. В «Надписи на книге Лирика китайских классиков» Гитович ответил тем, кто недоумевал, почему он так часто отдавал свои силы переводам, вместо того чтобы писать оригинальные стихи:
Верю я, что оценят потомки
Строки ночью написанных книг,—
Нет, чужая душа не потемки,
Если светится мысли ночник.
И, подвластные вечному чувству,
Донесутся из мрака времен
Трепет совести, тщетность искусства
И подавленный гордости стон.
Работа Гитовича над переводами древних китайских поэтов была не отходом его от жизни, а одним из маневров, с помощью которого искусный полководец выводит свою армию на поле сражения, чтобы одержать новые победы.
И мы, познакомившись с воинами этой армии, с поэтами, жившими за много веков до нас, почувствовали их локоть рядом со своим и снова испытали гордость, рожденную сознанием: силы великой правды неисчислимы.