Я знаю тысячу биографий машинистов…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Я знаю тысячу биографий машинистов…

Его никто не называл по имени — Мишин, и все. Лет под пятьдесят, огромного роста и мягкого леноватого склада характера. Он со всеми соглашался. Даже с теми, кто его ругал. Даже кто ругал несправедливо, а так, по привычке. Не везло ему постоянно. Если посчитать, то он больше работал помощником либо слесарем, чем машинистом. Но проходили очередные три месяца «ссылки», Мишин, хотя и со скрипом, сдавал по всей программе обязательный экзамен и снова занимал место за правым крылом.

Неприятности набрасывались на него сразу же, словно изголодавшись. Причем первым виновником Мишин почти никогда не был. Но, столкнувшись с нарушением чужим, с чьим-нибудь недосмотром, он терялся, начинал закручивать такое, над чем потом ломали головы целые комиссии.

Однажды насобирали движенцы вагонов по всем тупикам и сформировали поезд полуторакилометровой длины. А вес подобрали по норме. В мороз такой поезд вести опасно — малейшая неплавность или неравномерность срабатывания тормозов, и состав можно разорвать не за понюх табаку. И надо было судьбе так распорядиться, что поезд этот достался именно Мишину.

И он его оборвал, не доехав до места назначения всего двух километров.

Как потом выяснилось, в автосцепке была старая трещина, по ней и обрыв. Ну, поругали бы за неплавность, однако с должности за такое нарушение еще никого не снимали. Но Мишин не был бы Мишиным, если бы позволил событиям на этом и закончиться.

При обрыве поезда обрывается и тормозная магистраль, сжатый воздух выходит — приводятся в действие тормоза, поезд останавливается, компрессоры не успевают накачивать оборванную магистраль. Так машинист узнает, что магистраль вышла из строя. А Мишин не заподозрил обрыва. Компрессоры и так качали почти беспрерывно: длина поезда была необычной и расходовался воздух изрядно. Не доверяя помощнику, он сам побежал вдоль состава. На последнем вагоне в концевой рукав свистел воздух. Он закрыл его, укрепил и, решив, что все остальное должно быть в порядке, побежал обратно на электровоз. Там, где он остановился, был подъем. Стронуться с места оказалось не так-то просто. А времени уже прошло порядочно, сзади остановился одиночный электровоз, резервный, как у нас говорят. И диспетчер по рации все поторапливает. И машинист того электровоза включился, тоже интересуется: не надо ли чем помочь?

— Ты там хвост мой видишь? — спросил его Мишин.

— Вижу, стоят вагоны. А что?

— Может, малость подтолкнешь, что-то никак я с места не стронусь.

— Какой разговор!..

Диспетчер все это слышит, действия одобряет, разрешение на подталкивание дает. Все, кажется, идет как по нотам. Движение оба машиниста начали одновременно. И на глазах у дежурного по переезду… устроили крушение.

Дежурный потом рассказывал:

«Остановился поезд против меня примерно серединой. Машинист туда, сюда пробежал, потом через некоторое время, смотрю, потянул. Только последний вагон с переездом сравнялся, нагоняют еще вагоны и — хлесь по ним, платформу с лесом так и раскатили по всей насыпи».

Не тормоза, оказывается, сработали у Мишина в поезде, а был самый настоящий обрыв. Пять оторвавшихся вагонов остались в сотне метров. К ним и подъехал тот одиночный электровоз, машинист которого полагал, что подъехал к хвосту поезда. А Мишин, когда бегал, не разглядел ничего — ночью дело было. А предусмотренными в такой ситуации правилами безопасности пренебрег. Так и поехали друг другу вдогонку, пока не разбили вагон.

Опять сняли в слесаря.

Ему советовали: брось ты этот электровоз, дался он тебе, видишь — не работа, маета одна. А он — нет, отбудет наказание и снова…

Сергей Садовников, казалось, родился машинистом. Закончил училище, прошел слесарную практику и чуть ли не в день своего рождения, когда ему исполнилось восемнадцать, пришел на электровоз. (Раньше восемнадцати работу, связанную с движением поездов, выполнять не разрешается.) Машинисты с ним ездили охотно. Говорили: у малого нюх на электричество, что бы на машине ни случилось, отыщет и устранит.

Уже в девятнадцать Сергей сам стал машинистом. И по вечерам учился. В двадцать один год получил диплом техника и одновременно квалификацию машиниста второго класса. До первого — высшего — осталась всего одна ступенька. В депо такого еще никогда не было. А парень был! Веселый, отзывчивый, озорной. В духовой оркестр еще успевал ходить. Женился. В работе — первый. По тяжеловесным поездам, по экономии электроэнергии обошел всех асов.

И… занесся. «Я на одном колесе могу уехать». «У меня электричество вот где», — и показывает свой кулак. «Дело за формальностями, сдать на первый класс мне раз плюнуть». И все в таком роде. Может, все на самом деле так, но слышать такое было неприятно. Стали его товарищи сторониться. А он: «Плевать!» И все чаще к водочке прикладывался. И чем дальше, тем больше, тем труднее его было уговорить одуматься…

Попал под поезд машинист Сергей Садовников. Пьяным.

Виноватым считал себя каждый — такой был парень!

Степан Кузьмич Борзенко не доработал машинистом до пенсии всего два года. Сняли. Сначала на три месяца за аварию. Потом и вовсе врачи не пропустили по зрению. А казалось, был он машинистом от веку и будет им всегда.

Степан Кузьмич почет свой носил достойно: не зазнавался, однако же и не мелочился, с встречным-поперечным запанибрата его не увидишь. И друзья у него были солидные, степенные, как и он, орденоносцы, почетные железнодорожники, первоклассные машинисты. Он и сам с давних пор имел квалификацию первоклассного машиниста. На собраниях всегда его выбирали в президиум, он проходил — медали и ордена молодцевато позвякивали. Любил председательствовать на собраниях. И Кузьмича любили все. Разве что косились на него бездельники да недоучки — такую публику он не уважал открыто и, как говорится, от всего сердца.

Помощники у машиниста Борзенко менялись редко. Выберет он себе самого молодого, самого зеленого, но чтоб стремление парень имел попасть за правое крыло и работящим был. Выберет «жадного до всякой работы хлопца» и тянет его, пока не сделает машинистом. Учил молодых неспешно, торопливых осаживал. На дом задавал, как в школе: к следующей поездке чтобы знал все досконально. Спрашивал. Память у самого была на зависть. А когда Степан Кузьмич перед отправлением приказывал помощнику становиться рядом и следить за приборами и за его, машиниста, действиями, это означало, что в самое ближайшее время посадит он помощника на свое место и будет учить водить поезда. И уж потом сам за контроллер садится редко. Потому помощники от Борзенко выходили самой надежной школы и машинистами потом работали уверенно.

С последним своим помощником ездил он уже лет пять. Парень никак не ладил с теорией, не мог сдать экзамена на машиниста, а поезда водил мастерски, чуть ли не лучше самого Кузьмича. Так они и ездили. Помощник шустро управлялся по хозяйству на стоянках, а в пути безраздельно командовал всем движением. Степан Кузьмич покорно сидел на помощниковом месте и не столько контролировал, сколько любовался красивой работой «своего Володимира». В тот рейс он поехал с новичком. «Володимир» пошел в отпуск. И вот — застрявший на переезде трактор. Машина заглохла, виноват был тракторист, и машинист был признан виновным: слишком поздно начал тормозить, мог бы наезда избежать, заметь своевременно препятствие.

Беспощадные жалелыцики утешали: «Ничего не поделаешь, Кузьмич, старость не радость. Ушел твой Володимир в отпуск и глаза увез».

«Да, — соглашался Борзенко, — с Володимиром мы бы такого маху не дали».

С Кузьмичом мы были дружны и по работе и по-соседски. Я знал всю его трудовую биографию.

В страшной бедности жил с родителями в Казахстане. Пас гусей, в школу не ходил — не в чем было. Потом прошла по селам молва о Кузнецкстрое. Сколотились в артель несколько парней, подались в неведомый Кузбасс. Там определились на строительство железной дороги. Так свела судьба с паровозом.

Скоростной вагон-лаборатория на реактивной тяге.

«Ночами спать перестал, все стоит перед очами диковинная машина», — рассказывал Степан Кузьмич.

Заметили очарованного хлопца машинисты, устроили в депо. Научили добрые люди грамоте, дали паровозные книжки. Так и читал первые учебники вместо букваря по слогам. И шел, шел по ступенькам: разнорабочий, ученик слесаря, слесарь, кочегар, помощник машиниста, машинист! Слесарем работал — в комсомол вступил, машинистом — в партию. Не долго пришлось работать на паровозе, пришла в Кузбасс электрификация в 1936 году. Паровозники роптали. Только-только получили красавцев «ФД» — Феликс Дзержинский. Казалось, можно ли придумать сильнее и красивее машину? Да и что такое электричество, толком объяснить никто не мог. Парторг про электровоз рассказывал: учитесь ребята, машина, говорят, добрая, а на вид — ну все равно что паровоз, только без трубы.

Как передовик, попал Кузьмич на курсы переподготовки с первым потоком. Надо так надо, поехал.

Занимались с раннего утра до поздней ночи. «Сидим и долбим, — рассказывал Степан Кузьмич, — „вольт“, „ампер“, „пантограф“, „коллектор“. Повторяем часто, понимаем мало. А электрические схемы и вовсе ползком изучали. На полу расстелешь чертеж с добрую простыню и ползаешь. Иной раз прямо на схеме и засыпали. А чуть утро — опять: „вольт“, „ампер“, „пантограф“, „коллектор“. Заучивались до злости. Стукнешь себя в грудь: да разве нам паровозов мало?! Провались ты в тартарары, это электричество! В грудь-то стукнешь… а там партбилет. Остынешь. Тебя ж товарищи послали, надеются на тебя. И снова принимаешься…»

Степан Кузьмич первым провел поезд по новой электрифицированной линии. Первым во всей Сибири.

Я знаю тысячу биографий машинистов. Может быть, даже и больше. Это знакомые мои и знакомые отца — все машинисты. Товарищи из своего депо и коллеги с соседних участков. Тысяча наберется — точно.

Имена я выдумал, а кое-что из их биографий рассказал доподлинно.