5. Гитлер на тысячу лет

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Гитлер на тысячу лет

Никогда ни один народ не был так ошеломлён и охвачен паникой и растерянностью, как французы, бельгийцы, голландцы, люксембуржцы, когда 10 мая 1940 г. войска Третьего Рейха вторглись в их страны. Хотя, естественно, все должны были понимать, к чему идёт дело. Польские события сентября 1939 г. были достаточно красноречивы. «Через пять дней наши войска войдут в Берлин» — за неделю до начала первого действия этой драмы заявил человечек с усами а-ля Дали и налитыми кровью глазами.

Поляки могли бы потянуть время, охладить горячие головы в своей стране, поймать Гитлера на слове и пусть только для вида, пойти на переговоры, которые он предлагал им за день до начала вторжения. В Польше наступала осенняя распутица: по меньшей мере, можно было отсрочить стремительный натиск, грозивший поглотить их страну. В дипломатии, время — царь. У хорошего дипломата всегда должно быть наготове множество доводов, позволяющих отсрочить угрозу.

Но Польша, вплоть до самой катастрофы, находила странное удовольствие в том, чтобы пренебрегать Гитлером, в сговоре с которым она ещё совсем недавно отхватила от обобранной Чехословакии жирный кусок в виде Тешена.

Англичане, видя как на всех Балканах исчезают их пешки, вместо того, чтобы высказать своё неудовольствие по поводу участия поляков в разделе чехословацких земель, поспешили вскружить им голову безумными обещаниями. Британские интересы перевесили моральные соображения. Но в сентябре 1939 г., когда поляки, распалённые Лондоном, оказались захваченными, соблазнившие их англичане не появились ни в Данциге, ни в Варшаве, и Польша потерпела сокрушительный крах.

Свидетелем этой катастрофы стал весь мир. Но союзнический штаб не предпринял никаких ответных действий. Главнокомандующий Гамелен, не пожелавший 1 сентября 1939 г. выполнить свои обязательства, поспешил торжественно заявить о поддержке поляков, но тут же оговорился, что ему понадобиться ещё двадцать три дня, чтобы его штабисты успели доварить «кашу из топора», необходимую для подготовки французского наступления.

Что до англичан, то прошло несколько недель, прежде чем они выгрузили в порту Кале первый груз сигарет для своих будущих сил вторжения… во Франции. «Мы просушим наше исподнее на линии Зигфрида» — хвастливо заявляли они тогда, когда это английское исподнее ещё лежало на лондонских складах в нафталине! Как бы то ни было, ни тогда, ни потом ни один британский солдат не появился на Висле.

Советские войска, а не англичане, спустя почти шесть лет вышибли немцев из Польши, присоединив её к себе!

Пока же ефрейтор Гитлер обвёл вокруг пальца всех хвастливых западных штабистов, включая своих собственных. Все эти блестящие высокопоставленные профессионалы в погонах, увешанные звенящими железками, считали, что им, как обычно, будет достаточно стряхнуть пыль с вытащенных из сейфов пухлых папок, в которых хранились загодя приготовленные и педантично разработанные планы. Но ефрейтор-«бродяга» оставил без дела этих гениальных бумагомарателей.

Эти стратеги-болтуны в 1939 г. даже не могли помыслить ни о чём ином, кроме проведения локальных операций на севере польской территории. Само собой, они всё знали. Но именно ефрейтор, простой ефрейтор, сумел своим умом дойти до тактики блицкрига: совместного использования огня танковых дивизий при массированной поддержке авиационной артиллерии.

Поляки даже не успели наполнить чернилами ручки, чтобы, как они обещали, после захвата Берлина, послать победоносные открытки своим восхищенным подружкам, как с неба на них обрушились «Штуки», уничтожившие все жизненно необходимые для обороны объекты, разделав их в пух и в прах и открыв путь для танкового наступления.

С первого же дня вторжения все возможности коммуникации внутри Польши были уничтожены или обречены на уничтожение. В первую же неделю гигантские клещи бронетанковых соединений Гитлера, действующих под прикрытием авиации, сжали польскую армию, образовав ловушку, в которой отчаянно бились миллионы обречённых польских рыбёшек, уже готовых всплыть брюхом кверху.

В конце сентября 1939 г., полковник Бек, который ещё недавно намеревался в эти дни поить своего коня из Шпрее и опустошать погреба Horcher, бежал в Румынию, бросив свой обескураженный народ под властью оккупантов.

Это была настоящая революция в методах ведения войны, которая происходила на глазах у сотен миллионов зрителей двух континентов. Но, что с того! Разве это заслуживало хоть малейшего внимания?! Ведь, генерал на то и генерал, чтобы знать всё! Ефрейтор же по определению не знает ничего! Пусть с военной точки зрения весь опыт, накопленный за века штабными специалистами, оказался никчёмным, они по-прежнему не желали учиться ничему, особенно у нижестоящего, у какого-то нищего бродяги!

Поэтому 10 мая 1940 г. главнокомандующему Гамелену в его ставке в Венсенне пришлось читать донесения, доставленные голубиной почтой, в окружении умолкнувших и ставших бесполезными телефонов, в то время как мощная армейская группировка наземных сил в сопровождении авиации с ужасающей скоростью и эффективностью во второй раз применяла революционную стратегию, разработанную ефрейтором-недоучкой и ранее использованную при вторжении в Польшу, которую военная бюрократия континента отвергла с ледяным презрением.

За одиннадцать дней немецкой армии удалось овладеть половиной континента — от Седана до Дюнкерка, — даже четвёртой частью которого на протяжении четырёх лет — с августа 1914 по июль 1918 гг. — не могли овладеть при помощи классического штурма и ценою нескольких миллионы погибших.

Сто тысяч молодых немцев, — в французской кампании 1940 г. принимали участие только немцы — использовав стратегию, разработанную командующим ими ефрейтором, заткнула рот двум тысячам французских генералов, ещё недавно исполненных самодовольства, и двум миллионам их солдат, поверженных и разбитых в прах благодаря новой военной науке.

За польской кампанией сентября 1939 г., которая должна была стать уроком для остряков, последовала норвежская кампания апреля 1940 г. В берлинской канцелярии в течение восьми часов ефрейтор Гитлер держал в напряжении перед огромной настенной картой Скандинавии командующих всех частей, включая батальонных командиров, которые должны были принять участие в беспрецедентно дерзкой высадке, излагая им свой план, разработанный им в обстановке полной секретности.

Только вообразите себе эту картину! Вручив нескольким крупным генералам, носящим монокль как знак отличия, приказы, отпечатанные в нескольких экземплярах, главнокомандующий без золотых погон, самолично объяснял каждому офицеру, задействованному в операции, поставленную перед ним задачу, указывая ему расположение его части на карте, и заставляя вслух повторять отданные распоряжения и точно пересказывать тот манёвр, который он должен будет выполнить. Это было нечто! В зале был установлен богатый буфет, где каждый проголодавшийся, без церемоний мог выбрать себе бутерброд по вкусу и съесть его, стоя в двух шагах от Фюрера!

Предварительно Гитлер сам втайне обследовал на корабле всё побережье, где должно было состояться вторжение. Он знал каждую бухту, предназначенную для высадки. Сам агент 007 не мог бы справиться лучше! Молодые офицеры покидали канцелярию, ошеломлённые простотой приёма у главнокомандующего.

Они были исполнены решимости. Они видели, что операция была тщательно подготовлена знатоком, настоящим мастером своего дела. Операция была завершена за несколько дней, в то время как англо-французскому экспедиционному корпусу, выдвинувшемуся раньше войск Гитлера, связанному своими обозами, пришлось морозить ноги в снегу и чесать в затылке под бомбами «Штук». Все блестящие планы и прогнозы западных штабных суперспециалистов пошли коту под хвост. Спустя шесть месяцев после падения Варшавы генштабисты Гамелена, опять выставили себя на смех, погребённые под завалами останков старой военной науки, столь же монументальной и мёртвой, как египетские пирамиды.

И что же! Они продолжали подшучивать в салонах Венсенна над забавным ефрейтором, который притязал на то, что знает больше специалистов в военной науке, в теории и на практике! Через месяц после начала кампании во Франции этим специалистам пришлось либо, подобно генералу Жиро, свалится в изнеможении на травку в лагере для военнопленных, либо, распластавшись на брюхе, пыхтя проползти тысячи километров с мокрыми штанами, срывая свои портупеи, едва отдышавшись только добравшись до последних укреплений в пиренейских горах.

Миллионы беженцев, охваченных безумием, за восемь дней проделали тот же путь, который велосипедисты «Тур де Франс» с гораздо большим трудом одолевали за месяц. Растерянные и изнурённые они бросали за собой груды чемоданов, каракулевых шуб и умерших от изнеможения стариков, чьи трупы разлагались на солнце среди почерневших туш лошадей и коров.

Они были живым, — а точнее агонизирующим — образом старого одряхлевшего мира, который поглощал новый мир, новый телом и новый духом. Это было не просто поражение, это были похороны Европы, Европы отцов, дедов и прадедов, это было вторжение нового поколения, взирающего на мир чистыми глазами, как в начале Творения.

Молодые немцы также могли оказаться в один день поверженными — и так оно и произошло. Но они совершили необратимое, они уничтожили целую эпоху, возможно, добрую для зажиточных людей, вроде Бони де Кастеллана (Boni de Castellane) или для педерастов типа Пруста, но злую для других, трупную эпоху, над которой уже кружили тысячи мясных мух, когда старый маршал Петен, пожевав усы, в конце июня 1940 г., в последнюю неделю авантюры, поднял белый флаг,

Гитлер впервые в жизни задрал голову к куполам парижской Оперы и склонил голову перед порфирной могилой Наполеона, розовой ладье, застывшей в сером мраморе. Свастика распростерла свои огненные крылья от Арктического океана до Бидасоа. Разгромленный и оглушенный своим поражением Запад ещё не успел ничего толком осознать, как всё было потеряно; весь проржавевший механизм старых стран — партии, режимы, газеты — упокоился в могильном рву, подобно груде металлолома, оставшегося от военной техники, раздавленной танковыми гусеницами и обугленной огнём. Казалось, что ни одна страна никогда уже не выберется из этой пропасти.

Только мало тогда кому известный де Голль со своего лондонского балкона склонялся к старой даме Франции, с задравшейся нижней юбкой и измятым шиньоном скатившейся на самое дно чёрной пропасти. Не считая спасительных поползновений этого пожарного, оставшегося без пожарной лестницы, не было ни одного француза, бельгийца, люксембуржца или голландца, который верил бы в воскрешение демократического мира, разлетевшегося в прах за несколько недель.

«Все думали, что Германия стала госпожой Европы на тысячу лет», — непрестанно твердил бельгийский министр Спаак, который с побагровевшей физиономией, блестящим черепом и мокрыми штанами в июле 1940 г. в унынии перекатывал свои жирные телеса из гостиницы в гостиницу по овернским долинам.

Каждый по-своему пережил случившееся. Этот месяц стал одним из самых чудовищных для нас, рексистов. Поскольку во Франции, как и в Париже, крупная пресса неустанно твердила, что мы — гитлеровцы, французская полиция набросилась на нас в первые же часы начала военных действий. Они схватили тысячи наших сторонников, бросив их в тюремные застенки и концентрационные лагеря. Нас перебрасывали из тюрьмы в тюрьму, с варварской жестокостью расправляясь с нами в залитых кровью камерах пыток — тяжёлой связкой ключей ломали челюсти, насильно удерживали открытым рот, пока туда мочились тюремщики. Я говорю о том, что пережил лично. Я был приговорён к смерти в Лилле в первую же неделю. 20 мая 1940 г. двадцать моих товарищей с юга Франции, были как собаки убиты в тюремном фургоне, возле музыкального киоска в Аббевиле. Никто из палачей — которыми были, увы, французские военные! — даже не знал их имён. Среди них были женщины: молодая девушка, её мать и бабушка. Прежде, чем их расстрелять, им нанесли более тридцати ударов штыком в грудь! Вместе с остальным был убит и молодой священник, которому за два дня до этого озверевший охранник-садист кулаком выбил глаз.

Никто, кроме меня, из этой партии заключённых не избежал жуткой бойни, меня же оставили в живых только потому, что мои палачи воображали, что под пыткой — десять выбитых зубов только за одну ночь — я раскрою им наступательные планы Гитлера, о которых я не имел ни малейшего представления! Мне временно сохранили жизнь, поскольку разведслужбы сочли меня значимой персоной. Но развязка военного конфликта наступила столь стремительно, что, благодаря судьбе, я здравствую и по сей день. Однако, когда я наконец выбрался из французских застенков, у меня, как и у других, опустились руки. Что ждало нас в будущем? Старая политическая, социальная, экономическая система Запада полетела на землю, как затрёпанная карточная колода, более не пригодная к использованию. Что же теперь?

Войска Райха были расквартированы повсюду. Везде царил немецкий режим. Вишистская Франция летом 1940 г. представляла собой жалкое сборище выхолощенных бывших политиков и невежественных отставных генералов, которые собирались за обеденным столом в сомнительных гостиничных ресторанах города, знаменитого своей водой, и это было поистине символично, поскольку сама Франция расползлась как лужа у ног победителей. На севере, голландцы оторопело смотрели вслед своей королеве, которая задрав юбки, стремительно улепетывала в Лондон, чтобы позднее перебраться в Канаду. Великая герцогиня Люксембурга, будто сошедшая с гравюр, изображавших институток 19-го века, также удалилась на отдых в недоступную английскую деревню.

Король Бельгии, Леопольд III, неврастеник, расплачивающийся за наследственный сифилис, заперся в своем замке в пригородах Брюсселя. Единственный из оставшихся рядом с ним, бывший министр Анри де Ман, ещё действующий председатель бельгийской социалистической партии, громогласно заявил о своей поддержке Гитлера, что, впрочем, не принесло каких-либо видимых результатов. Поскольку в 1940 г. на своих местах остались только реки де Ман довольствовался ловлей пескарей, вместо того, чтобы заниматься политическими делами. Государственный строй, социальное законодательство, экономика, даже простейшие возможности заработать на жизнь всё полетело к чертям. Наступил настоящий праздник для уголовников, которые с бритыми черепами под арестантской шапкой, в массивных башмаках на босу ногу, заполонили все дороги, весело грабя обывателей. Сотни машин скорой помощи, под завязку набитые гражданскими беженцами, с их матрасами и канарейками, разгружались в школьных дворах Лангедока и Руссильона. На всём протяжении между Фризом и Марной не осталось больше ни полицейских, ни пожарных, ни могильщиков. Они отирали пот со лба, сидя на скамейках публичных садов в Ниме или Каркассоне. Миллионы взволнованных беженцев прибывали со всех концов.

И пред всеми неотступно стоял вопрос: что будет дальше с нашей страной? Что думает, что хочет Гитлер? Аннексирует ли он нас? Посадит ли он нам на шею гауляйтеров? Но самом деле, большинство людей согласились бы на всё, лишь бы им дали возможность заработать кусок хлеба и вновь обрести кров над головой. Но для тех, для кого смыслом существования было спасение своей страны, вопрос о её выживании и будущей судьбе был как заноза в сердце, неотступно терзающая их при каждом его новом ударе.

Судьба оккупированных стран в 1940 г, будь они большими и богатыми, как Франция, или маленькими, как великое герцогство Люксембург с его тремя городами, расположенными на четырёх скалах, была в руках Гитлера и никого другого. Ещё сохранявшую свободу территорию Франции можно было захватить за сорок восемь часов. Маршал Петен, семенящий из своего гостиничного номера в лифт, обладал меньшей властью, чем кондуктор в метро или сторож, жадно лакающий свой кальвадос.

Возродиться ли когда-нибудь Бельгия? Не будет ли она в открытую присоединена к Райху? Не будет ли она расколота на две, три части, и без того соперничающие между собой? Немцы Эйпена и Мальмеди? Фламандцы, поощряемые оккупантами, готовые удариться в местечковый национализм? Валлоны, не знающие ни того, кем они были, ни, тем более, того, кем они будут — прежними бельгийцами или будущими французами? Немцами второго сорта? Колонизируемой территорией, которая достанется фламандцам как жизненное пространство?

Наконец распростившись с французскими тюрьмами, истощённый, заросший и изнеможённый, я вернулся в Брюссель, охваченный глубоким отчаянием. Для широкой публики, на которую в течение двух предвоенных лет выливались потоки лжи, я был человеком Гитлера. Однако я не имел ни малейшего представления, что он собирается делать с моей страной. Не знал я и где найти пристанище. Мое прекрасное имение было оккупировано немцами. Меня считали их человеком. Но они захватили мой дом без каких-либо объяснений. В нём расположилось пятьдесят лётчиков. Из любопытства поднявшись в свою комнату, я обнаружил, что на моей кровати развалился голышом огромный полковник Люфтваффе, красный как гигантский омар, специально изготовленный для какого-нибудь фантастического фильма. В первые дни у меня не было другого выхода, кроме как спать на походной кровати, вместе с одной из моих сестёр.

Я говорил об этом десяток раз: у нас не было никаких дел с немцами. И этот громадный военный, развалившийся на моей кровати, лоснящийся от пота, был красноречивым свидетельством нестабильности моей судьбы и опровергал все разговоры о неких планах существующих на мой счёт в Великом Райхе. Мы были националистами, но бельгийскими националистами. А Бельгия на тот момент была в глубокой заднице. Её будущее было совершенно непредсказуемым, тёмным, как туннель, оказавшись в котором, вы даже не знаете, не замурован ли выход из него, и настанет ли тот день, когда он откроется вновь.

Такова была моя личная трагедия, как главы националистов, вернувшегося в свою страну, оккупированную армией чужого государства, возглавляемого человеком, с которым, согласно молве, я был тесно связан. Но на самом деле я долгое время даже не знал какое политическое устройство готовит он для новой Европы, создаваемой им железной рукой, и на каких условиях должны войти в неё наши страны. Какую судьбу уготовил он моему народу? Это было для меня абсолютной загадкой.