9. Гитлер, каким он был?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. Гитлер, каким он был?

Гитлер, этот человек, даже об обгоревших останках которого, спустя десятки лет после его смерти, никто не может точно сказать сохранились ли они или что с ними случилось, каким он был? Кем был этот человек, перевернувший мир и навсегда изменивший его судьбу? Каков был его характер? Какие чувства он испытывал? О чём он думал? Что волновало его сердце? Было ли у него вообще сердце? И каков был его внутренний путь, приведший его к тому дню, когда в сотне метров от торжествующих победу русских, он вышиб себе мозги?

Я знал его, мы были знакомы на протяжении долгих десяти лет, я видел его вблизи и в моменты его торжества, и в тот момент, когда вокруг него рушился мир, созданный его руками и его мечтами. Я знаю. Я знаю, каким он был — как политический лидер, как военачальник, как простой человек со всеми потрохами. Конечно, очень легко пинать труп мёртвого врага; можно говорить, писать, придумывать всё, что угодно, благо публика примет всё, лишь бы это не противоречило общепринятому представлению о Гитлере, — как о неком чудовище! — а редкие свидетели, которые могли бы опровергнуть это мнение, предпочитают помалкивать из опасения быть подвергнутыми тому же позорному поруганию, что и мёртвый Гитлер.

Но меня совершенно не волнует ни то, что говорят публике, ни то, что говорит она. Для меня важна истина, то, что я знаю.

Поистине нужно обладать тупоумием стада, чтобы поверить в то, что человек, увлекший за собой сотни миллионов немцев, за которого умирали миллионы молодых людей, был новым Сарданапалом или Нероном, с утра до вечера пьющим кровь в своём безумии.

Я вновь вижу его в Берлине, 1-го мая 1943 г., на вершине огромной трибуны, на аэродроме Темпельхоф. Стотысячная толпа ревела от восторга под его взором. Однако я был разочарован. Он был красноречив, но его речи не хватало нюансов, она была слишком простой, слишком прямой и довольно монотонной. Латинская публика была бы более требовательной. Даже его ирония была грубовата. Это было красноречие, как сила, а не красноречие, как искусство.

Не произвёл на меня особого впечатления и его сверкающий взгляд. Вопреки тому, что говорят, он вовсе не пронизывал собеседника. В блеске его красивых голубых глаз не было ничего непереносимого. Конечно, в его живом взоре чувствовалась сила, но он не стремился не запугать, не подчинить, не, тем более обольстить. Можно было пристально смотреть ему прямо в лицо, не чувствуя себя подавленным, и это ничуть не раздражало его.

То же самое можно сказать и о знаменитых флюидах. Безумная старуха, румынская принцесса Елена дописалась до того, что, якобы, при рукопожатии от пальцев Гитлера исходил некий электрический разряд, несомненно дьявольского происхождения!

Между тем, рукопожатие Гитлера было не крепким, но скорее мягким. Обычно, особенно при встрече с близкими друзьями, Гитлер даже не подавал руку, а пожимал вашу руку двумя своими. Никогда я не чувствовал в этом прикосновении ничего особенного, как эта спятившая от старости румынская принцесса. Никогда я не подпрыгивал от него как от разряда тока! Это было самое обычное рукопожатие, ничем не отличающееся от рукопожатия арденнского лесника.

Гитлер был прост и очень аккуратен. Меня всегда поражали его уши, блестящие как раковины. Поверьте мне, он не разыгрывал из себя плейбоя. Его одежда была всегда тщательно вычищена, но не более того. Он носил одну и ту же военную форму безо всяких изысков. У него был 43-ий размер обуви: когда, однажды ночью я заявился к нему, обутый в русские валенки, он вытащил из своего гардероба пару ботинок и отдал их мне, предварительно набив в носок несколько кусков газеты, чтобы моя нога не болталась в них, так как я носил 42-ой. Эта подробность свидетельствует о том, насколько прост был он в общении.

Единственное, в чём он испытывал потребность, это в красивых вещах. На деньги, полученные им как обладателем авторских прав на «Майн кампф», он купил прекрасную картину Боттичелли и повесил её над своей кроватью. Это были единственные деньги, которые он потратил на себя. Он умер ни оставив ни пфеннинга. Его не волновал вопрос личного состояния. Я уверен, что в последние годы своей жизни он ни разу не задумывался о деньгах.

На еду у него уходило десять минут. Это было довольно ошарашивающее зрелище. Этот человек, ложившийся спать в пять-шесть часов утра, и уже к одиннадцати бывший на ногах, с очками в руках, склонившись над документами, едва питался, причём такой едой, которая по мнению широкой публики «не даёт сил». Он переносил громадное напряжение войны, ни разу не съев ни кусочка мяса. Он не ел яиц. Он не ел рыбы. Только макароны или овощи. Пара пирожных и вода. Всегда и только вода. На этом кулинарные пиршества Гитлера заканчивались!

Он питал просто поразительную страсть к музыке. У него была потрясающая музыкальная память, которой по слухам отличался и де Голль. Однажды услышав какую-нибудь мелодию, он запоминал её навсегда. Он без единой ошибки насвистывал её, сколь длинной бы она не была. Вагнер был для него богом. Он знал все его произведения до самых мелких деталей. Он мог перепутать Изабеллу-Католичку (XV век) и Изабеллу II (XIX век), но никогда не спутал бы двух нот из всего мирового музыкального репертуара.

Он любил свою собаку. Во время первой мировой войны у него украли собаку. Это было одним из наиболее печальных событий его молодости. Да, именно так. Я знал Блонди, его собаку последних лет. Это отважное животное расхаживало из угла в угол по своей конуре, словно бы так же, как и он, ощущало на себе бремя трагических событий на русском фронте. Гитлер сам готовил ей еду, и в полночь покидал на некоторое время посетителей, чтобы накормить своего друга.

А подружки? В этом вопросе его недоброжелатели поистине превзошли все границы безумной фантазии, вплоть до садизма. Если уж и был человек, почти целиком равнодушный к женской любви, так именно Гитлер.

Он никогда не говорил о женщинах. Он приходил в ужас, слыша скабрезные шутки, к которым склонны многие мужчины, особенно, мелкие натуры. Скажу больше, он был стыдлив. И особенно стыдился проявлять свои чувства.

Но его приводила в восхищение женская красота. Однажды он вспылил, когда выяснилось, что сопровождавший его офицер не спросил адреса у одной изумительно прекрасной девушки, пробившейся к машине, чтобы поприветствовать его. Нет, он не собирался назначить ей свидание, как это сделала бы сотня мужчин, оказавшихся на его месте. Он просто хотел послать ей букет.

Ему нравилась женская компания. Я очень хорошо знал Зигрид фон Вельдсек (Siegried von Weldseck), одну из красивейших женщин Райха — высокую, светлоглазую, с удивительно мягкой кожей и небольшой красивой грудью. Многие были без ума от неё. Я провёл с ней последние спокойные часы войны, когда она приехала на мой участок фронта на Одере как раз для того, чтобы разыскать связку писем, написанных её другом, Фюрером.

И что же! Как она сама поведала мне, все их отношения по сути сводились к тому, что каждый вторник она приходила к нему, — приходила не одна — чтобы наслаждаться музыкой! Для Гитлера не было тайной, каким успехом он пользуется у женщин. Миллионы немецких — и не только немецких — женщин были влюблены в него. У него был целый шкаф, набитый письмами от женщин, которые умоляли его стать отцом их ребёнка, хотя он даже не ухаживал за ними! Добавлю, что любовь не принесла ему ничего хорошего. Все его привязанности были отмечены ужасным роком.

Всё начиналось невинно. Героиню звали Стефани. Гитлеру было тогда шестнадцать. Каждый вечер он проводил на мосту Линца, чтобы увидеть, как она проходит по нему. И что же! За все эти долгие месяцы наблюдений, он ни разу не осмелился сказать ей ни слова. Это покажется невероятным, но Гитлер был робок. Да, робок, как девушка на первом причастии. Два года он чахнул от этой любви на расстоянии. Он рисовал дворец, естественно в вагнеровском стиле, в котором они должны были прожить счастливую жизнь. Он писал ей из Вены безумные письма, написанные нервным почерком и пестрящие множеством исправлений. Но подпись была неразборчива и обратный адрес не указан.

«Да, правда, я помню. Но как давно это было. Пятьдесят лет назад. Да, я получала письма, о которых вы говорите. Что? Вы утверждаете, что это были письма Гитлера?». Это слова Стефани. Никогда влюблённый в неё тогда Гитлер не осмелился представиться ей. Она вышла замуж. Она живёт в Вене, совсем пожилая дама, вдова подполковника. Она была первой любовью Гитлера. В свои двадцать лет, полностью поглощённый этой немой любовью, он ещё оставался девственником. Именно так. Это правда. Полная правда.

Само собой, ходят сотни глупейших историй о любовницах Гитлера — венских проститутках, естественно, еврейках, и даже о сифилисе, которым якобы одарили его эти дамы. Но всё это ложь. За всю свою юность Гитлер любил только одну женщину — Стефани. И он ни разу даже не заговорил с ней.

Если любовь к Стефани закончилась ничем, то остальные влюблённости Гитлера имели катастрофические последствия. Для всех женщин, которых сжимал в своих объятиях человек, безусловно бывший самым обожаемым мужчиной в Европе, их роман заканчивался ужасной трагедией. Первая повесилась в гостиничном номере. Вторая, его племянница Гели застрелилась из собственного револьвера в своей квартире в Мюнхене. Гитлер едва не обезумел от отчаяния. В течение трёх дней он расхаживал из угла в угол по своей маленькой баварской квартире на грани самоубийства. Он никогда не забывал Гели. Она была повсюду. Её бюст всегда был украшен цветами.

Третьей любовью была Ева Браун, личность, окружённая множеством баснословных — часто нелепых, иногда гротескных — легенд.

Я был свидетелем их отношений. Я знал о ней всё. Она работала мелкой служащей у лучшего друга Гитлера, мюнхенского фотографа Хоффмана, с которым мы также дружили. Она была безумно влюблена в красивого, но тогда весьма дурно одетого Гитлера, в его ужасном, вечно мнущемся светлом габардиновом плаще, с чёлкой, свисающей как хвост мёртвой птицы, с крупноватым носом, громоздящимся над мелкой щёточкой его усов. Но прекрасная, пухленькая, розовощекая Ева была влюблена в него безоглядно. Она пыталась хитростью выманить у него поцелуй. Однажды, в новогоднюю ночь она уговорила Хофманна позвонить Гитлеру и пригласить его присоединиться к их празднику. Тот редко бывал в гостях. И даже новогоднюю ночь проводил в одиночестве в своей двухкомнатной квартире. Но в конце концов он позволил уговорить себя и приехал к ним. Когда, не замечая того, он проходил под веткой омелы, Ева, поджидавшая этого момента, бросилась ему на шею и поцеловала, следуя старинному обычаю. Гитлер резко остановился, покраснел как новобранец, развернулся на каблуках, сорвал с вешалки свой габардиновый плащ и, не сказав ни слова, выскочил на улицу. Уверяю вас, с женщинами он был невероятно робок. Один единственный поцелуй заставил обратиться в бегство того, от кого спустя десять лет спаслась бегством целая Европа!

Но на этом дело не кончилось. Бедная Ева влюбилась ещё больше. И вновь разразилась трагедия. Когда она окончательно поняла, что дорогой Адольф неприступен, она также взяла миниатюрный револьвер и разрядила его себе прямо в сердце.

Вспоминать об этой попытке самоубийства не принято. Но за десять лет до того, как покончить с собой в Берлине, вместе с Гитлером, Ева Браун из любви к Гитлеру попыталась впервые совершить самоубийство в Мюнхене. С учётом двух предыдущих смертей, ему было чего испугаться. Ева не умерла. Гитлер захотел узнать, было ли это настоящим самоубийством или она просто хотела произвести на него впечатление, разыграв маленькую комедию. Заключение, данное по его запросу профессором из мюнхенского университета, категорически гласило, что от смерти Еву спасли всего несколько миллиметров. Она действительно была влюблена в него до конца, она, предпочитавшая умереть, чем быть лишенной возможности принести себя в дар своему возлюбленному. Именно тогда Ева Браун вошла в жизнь Гитлера. Но её присутствие в его жизни было скромным. Их никогда не видели наедине. Её приглашали в Берхтесгаден, но всегда в компании других молодых женщин, работавших у Фюрера. Они сидели на освещённой солнцем террасе, выходящей на серые, голубые и белые Альпы, и не было в мире дружбы — а это была прежде всего дружба — более сдержанной, чем эта любовь. Все истории о детях Гитлера — чистая фантазия. Гитлер обожал детей, он любил возиться с ними на своей террасе. Но никогда у него не было детей — ни от Евы, ни от других женщин. Женщины были для него не более, чем проблеском красоты, освещавшим тяготы его политической деятельности, составлявшей для него смысл жизни. Но женские лица, на которые падал его взгляд, каждый раз омрачала смертельная тень.

История с револьверными выстрелами на этом не закончилась. Очередная женская бомба взорвалась под балконом Гитлера в первый день Второй мировой войны. На этот раз покончить жизнь самоубийством попыталась одна англичанка. Это была чудесная девушка. Я хорошо знал её и восхищался ей, как и её сестрами, одна из которых была женой Освальда Мосли, вождя английских фашистов. Все он были красивы, Но Юнити — Юнити Митфорд — была подобна греческой богине, стройная, светловолосая, она была живым воплощением совершенного германского типа. Она надеялась, что вместе с Гитлером, они станут воплощением англо-германского союза, о котором всегда мечтал Гитлер, и о котором он говорил буквально за несколько дней до своей смерти. Она повсюду следовала за Гитлером. Преображённая, сияющая она стояла среди толпы, через которую он проходил, направляясь к трибуне. И каждый раз при виде её легкая улыбка на краткий миг освещала суровое лицо Гитлера. Но и только. Гитлер любовался её прекрасным лицом и совершенным телом, что особенно было заметно в доме Вагнера в Байрете, но этим и ограничивалась вся идиллия. Гитлер был тогда накануне войны и вряд ли отливающие золотом волосы прекрасной Юнити могли стать единственным предметом его забот.

Но для Юнити Гитлер был всем. Когда 3 сентября 1939 г. началась война с Англией, Юнити, поняв, что её любовь разбилась, перебралась через розовые кусты, цветущие под окнами кабинета Фюрера и вытащила револьвер из своей сумочки. Она получила тяжёлое пулевое ранение в голову, но осталась в живых. И тогда произошло нечто совершенно необычное. После того, как лучшие хирурги Райха, которым он доверил её жизнь (несмотря на разгар войны в Польше, он каждый день посылал ей розы), спасли её, он организовал её возвращение в Великобританию. На дворе уже стояла зима 1939–1940 гг., когда все основные страны континента включились в конфликт. Но Гитлер позаботился о том, чтобы раненную перевезли на специальном поезде не только через Швейцарию, но и через всю французскую территорию, вплоть до Дюнкерка, откуда на корабле в сопровождении выделенных для защиты самолетов Люфтваффе её доставили к берегам родины. Но это не помогло. Юнити, опустошённая горем, прожила только до конца войны. После того, как 30 апреля 1945 г. труп Гитлера сгорел в языках пламени в саду Канцелярии, она также позволила себе умереть.

Итак, с 1939 г. рядом с Гитлером оставалась только Ева. Её роль в его жизни до самого конца оставалась более чем скромной. Я говорю об этом, так как в это время я провёл почти целую неделю рядом с Гитлером в его генеральной Ставке. Ева Браун не появлялась там никогда. Впрочем, и ни одна другая женщина не удостоилась его близости на протяжении этих четырёх лет войны, которые он провёл затворником. Ева писала ему письма. Она звонила ему вечером, около десяти часов. Этим и ограничивалась их неторопливая любовь, сколь романтичная, столь и сдержанная. Только в конце войны она завершилась грандиозным финалом. Когда Ева поняла, что всё рушится, что человек, которого она любит больше всего, стоит на пороге гибели, она срочно на самолёте отправилась в пылающий Берлин, чтобы умереть рядом с ним.

И только тогда, в последний день своей жизни, в знак почтения к мужеству немецкой женщины и жертвенности любящей женщины, предпочитающей скорее умереть, чем продолжать жить после смерти своего возлюбленного, Гитлер взял её в жёны. Он не женился раньше, поскольку единственной его женой была Германия. Но в этот день он покидал Германию навсегда. Поэтому он взял в жёны Еву. По сути это было жестом почтения. Свою последнюю ночь он провёл один, без неё. Он был сдержанным героем. Он остался таким и на пороге смерти. Трагической была жизнь, трагической стала смерть. Когда, рядом с облитым керосином трупом Гитлера, в огне стало потрескивать тело Евы, оно внезапно приподнялась из огня. На мгновение всех охватил ужас. Но затем оно вновь рухнуло в языки пламени. Так сгорела последняя любовь Адольфа Гитлера.

Несмотря на фантастичность любовной истории вождя Третьего Райха, на самом деле, она играла незначительную роль в его жизни в целом. Его целиком поглощала борьба. Ни один политик на земле никогда не сумел так поднять народ, как это сделал Гитлер. Однако, сегодня надо основательно потрудиться, чтобы отыскать среди широкой немецкой публики бывшего гитлериста, бесстрашно признающего себя таковым!

Правда, однако, состоит в том, что почти все немцы были гитлеристами, кто с самого начала, кто — позднее. Каждые новые выборы, каждый новый плебисцит прибавлял Гитлеру потрясающее количество новых сторонников, в этом Германия достигла почти полного единодушия. Люди голосовали за него по собственной воле. Никто их к этому не принуждал. Никто их не контролировал. Будь то территория Райха или регионы, пока ещё находящиеся под чужеземным владычеством (Саар, Данциг, Мемель) результаты были одинаковы. Утверждать обратное — ложь. С каждыми новыми выборами, немецкий народ подтверждал свою преданность Фюреру. И почему бы он не должен был этого делать? Он вытащил страну из экономического застоя. Он дал работу миллионам отчаявшихся безработных. Сотня новых социальных законов гарантировали трудящимся работу, медобслуживание, досуг, достоинство. Гитлер придумал для них народный автомобиль Фольксваген, продаваемый в долговременную рассрочку на условиях незначительных выплат. Тысячи рабочих могли совершить круиз от фьордов Норвегии до Канарских островов. Он оживил промышленность Райха, ставшую самой модернизированной и самой эффективной на всём континенте. За четверть века до того, как Франция решилась пойти по тому же пути, он обеспечил Германию прекрасными автострадами. Он воссоединил нацию, он вернул армию стране, которая до этого имела право строить только картонные танки. Из побеждённой, обескровленной Первой мировой войной страны (три миллиона погибших!) он воссоздал сильнейшее государство Европы!

Но, прежде всего — об этом крепко забыли, но именно это было главным достижением Гитлера, политически изменившим Европу — он примирил рабочую массу с родиной. Интернациональный марксизм — и различные космополитические течения — за пятьдесят лет повсюду оторвали народ от национального государства. Красные рабочие выступали против своих стран — и не без причин — поскольку родина для обеспеченных людей, для них нередко была мачехой.

В Бельгии они шли за красными знамёнами, с изображением сломанного ружья. Во Франции они устраивали бунты в армии, как Марти. В Германии коммунисты срывали погоны с офицеров. Отечество — это для буржуа. Марксизм был анти-отечеством.

Гитлер, благодаря своей революционной программе социальной справедливости, и благодаря значительному улучшению жизни трудящихся, вернул в лоно национальной идеи миллионы пролетариев, прежде всего, шесть миллионов немецких коммунистов, которые, казалось, были навсегда потеряны для своей родины, более того, сознательно наносили ей вред, и даже могли бы стать её могильщиками.

Настоящей победой — долговременной и обещавшей стать окончательной победой — которую Гитлер одержал над марксизмом стало примирение национализма и социализма, отсюда и возникло название партии — национал-социалистическая, поистине прекраснейшее во всём мире из имён, когда-либо данное партии. К естественной любви к своей земле, которая, однако, сама по себе, была бы слишком ограниченной, он присоединил универсальный дух социализма, не на словах, а в реальной жизни ведущий к социальной справедливости и уважению к трудящимся. Раньше, до Гитлера, национализм слишком часто становился вотчиной буржуа и средних классов. И напротив, социализм был почти всегда исключительной собственностью рабочего класса. Гитлер синтезировал обе идеи. Но разве стареющий де Голль не пытался сделать то же самое?

Хуже всего дело обстоит с признанием достижений Гитлера в области военной стратегии. Не считая Картье, который в своей книге «Военные тайны, рассекреченные в Нюрнберге», опираясь на документы, доказал весь масштаб военного гения Фюрера, среди людей, мнящих себя великими умами, остаётся хорошим тоном с иронической снисходительностью говорить о неуместном вмешательстве Гитлера в военные операции. Однако прав именно Картье.

Рано или поздно история признает, что самым сенсационным в Гитлере был его военный гений. В высшей степени творческий гений. Ошеломляющий гений. Он стал творцом современной стратегии. Его генералы, с большей или меньшей степенью согласия воплотили его теории в жизнь. Но сами по себе они стоили не больше, чем итальянские или французские генералы, принадлежащие к тому же поколению. Как и те, они готовились воевать по старинке и до 1939 г. с трудом понимали значение комбинированных действий авиации и бронетанковых войск, на необходимости которых настаивал Гитлер.

Тот же де Голль, которого принято считать первопроходцем в этой области, является таковым лишь отчасти. Он понял, что для прорыва фронта нельзя использовать танки как обычные пушки на колёсах, равномерно распределив их между пехотными батальонами. В этом смысле он упразднил устаревшие теории французского генштаба. Но в отличие от Гитлера, обладавшего гибким умом, он не сумел додуматься до необходимости поддержки наземного наступления — осуществляемого крупными бронетанковыми соединениями, наносящими удар в заданном направлении — одновременной массированной воздушной атакой при помощи авиационных эскадрилий, волна за волной обрушивающихся на участок фронта, предназначенный для прорыва, тем самым, сводя на нет почти всякую возможность организованного сопротивления. Без поддержки «Штукк», танковый прорыв у Седана, 13 мая 1940 г. был обречён на неудачу. Именно массированный налёт тысяч «Штукк» на левый берег Мааса расчистил путь танкам для дальнейшего продвижения.

Некоторые немецкие военные, такие как Гудериан, Роммель и Манштейн, уже в 1934 г. сумели оценить значение новой стратегии, разработанной Гитлером. Но, по правде говоря, речь шла о малоизвестных офицерах, к тому же невысокого звания. Их также открыл Гитлер, почувствовавший в них людей, способных усвоить его идеи. Он же поспособствовал их продвижению по служебной лестнице, доверив им командование и обеспечив необходимыми средствами. Но таких было немного. Большинство же немецких генералов, упрямо не желавших признавать эти новшества вплоть до 1940 г., оставались высококвалифицированными специалистами по устаревшей стратегии, которая никоим образом не смогла бы обеспечить ни полный захват Польши в трёхнедельный срок, ни, тем более, фантастичный танковый бросок от Седана к Нанту и Лиону в мае-июне 1940 г.

В военной области Гитлер был первооткрывателем. Обычно говорят о допущенных им ошибках. Но, в тех условиях, когда ему приходилось непрестанно изобретать в этой области, было бы удивительно, если бы он не совершил ни одной. Помимо стратегии совместного использования наземных механизированных и воздушных сил, — которую будут изучать в военных академиях до Конца Света — он разработал такие разноплановые операции, как высадка в Норвегии, захват Крита, применение танковых подразделений для войны в пустынях Африки — о чём ранее никто даже не мог подумать — и так далее, вплоть до воздушных мостов. Воздушный мост в Сталинград был столь же трудным, сложным и опасным, как и тот, что организовали американцы для снабжения Берлина спустя несколько лет.

Гитлер досконально знал устройство каждого мотора, преимущества и недостатки любых артиллерийских орудий, все виды подлодок и кораблей и состав флота каждой страны. Его познания и память в этой области были просто потрясающими. Никто ни разу не смог поймать его на ошибке. Он разбирался в этих вопросах в тысячу раз лучше, чем крупнейшие специалисты.

Но кроме этого надо было обладать ещё сильной волей. И он всегда обладал ею в избытке. Только его стальная воля позволяла ему преодолевать все препятствия в политике, побеждать в таких фантастических обстоятельствах, которые сломили бы любого другого. Именно она позволила ему прийти к власти с соблюдением всех законов, добившись признания в Райхстаге, где его партия, хотя и самая многочисленная в Райхе, была в меньшинстве в тот день, когда маршал Гинденбург назначил его канцлером.

Сила сочеталась с хитростью, Гитлер был ловок и хитроумен. И, одновременно, он отличался жизнерадостностью. Его рисуют диким животным, в ярости катающимся по полу и вырывающим зубами куски из ковра. Говоря между нами, я с трудом представляю, каким же челюстями надо обладать, чтобы осуществить этот подвиг! Я провёл несколько дней и ночей рядом с Гитлером. И ни разу мне не доводилось наблюдать подобных приступов ярости, столь многократно описанных.

Впрочем, даже если бы такие приступы и случались, в этом не было бы ничего необычного. Найдётся ли человек, который, неся на своих плечах в тысячу меньший груз забот, нежели Гитлер, ни разу не выходил из себя. Найдется ли хотя бы один муж, ни разу не устраивавший своей жене бурной сцены, ни разу не хлопнувший дверью, ни разу не разбивший тарелки?… Если бы Гитлер иногда выходил из себя, в этом не было бы ничего неправдоподобного. Тем более, что поводов для раздражения у него было более чем достаточно: тупые генералы, которые ничего не понимали, тянули время, отказывались повиноваться, саботировали отданные приказы; соратники, постоянно норовящие обмануть; не соблюдавшиеся темпы производства; удары судьбы, сыпавшиеся со всех сторон; роковые предательства в ближайшем окружении. Но, несмотря на всё это, Гитлер умудрялся сохранять полное спокойствие.

Мне вспоминается один, очень типичный случай. Однажды осенним полуднем 1944 г. я был у Гитлера, куда мы приехали вместе с Гиммлером на его длинной зелёной машине. Мы пили чай, когда внезапно на нас обрушилась обескураживающая новость об успешной высадке английского парашютного десанта в Голландии в тылу у немцев в Арнеме, рядом с Нимегом. Под ударом оказалась вся оборонительная система Гитлера на Западном фронте, не говоря уже о прямой угрозе Руру! Позднее охотно рассказывали, что некий предатель из голландского Сопротивления заранее сообщил немцам об этой операции, что и позволило им за несколько дней уничтожить эти британские подразделения. Но это ложь, одна из множества лживых историй, сфабрикованных после 1945 г. Я могу это утверждать, поскольку был свидетелем того, как приняли эту новость Гитлер и Гиммлер. Сначала они остолбенели от удивления. Но я видел и то, что было потом. Я видел, как Гитлер, за пару минут овладев собой, вызвал старших офицеров и в течение двух часов обдумывал сложившееся положение, оценивал данные, а затем в полной тишине, спокойно, не повышая голоса, диктовал приказы. Его поведение было безукоризненно и великолепно. Закончив, он распорядился подать чай. И до самой ночи, закрыв тему войны, он говорил со мной о либерализме. Уверяю вас, за всё это время он не сгрыз ни единого кусочка ковра! Он даже немного шутил, а потом ушёл, спокойный, слегка сутулый на прогулку под соснами со своей собакой Блонди.

Несмотря на все эти сказочные истории о чрезвычайной вспыльчивости Гитлера, он был крайне деликатным и внимательным человеком. Я видел как он своими руками готовил бутерброды для своих сотрудников, отправлявшихся в дорогу с поручением. Однажды, когда мы беседовали с маршалом Кейтелем, он, абсолютный трезвенник, принёс нам бутылку шампанского, чтобы оживить наш разговор.

Вопреки общераспространённому мнению он был терпимым человеком. Его отношение к религии было очень своеобычным. Он не одобрял вмешательства священства в политику, и в этом не было ничего предосудительного. Но его мысли по поводу будущего религий производили сильное впечатление.

С его точки зрения, борьба против религий, преследование за религиозные убеждения не имели смысла; научные открытия, раскрывающие тайны бытия — бывшие важнейшей составляющей, определяющей влияние Церкви — повышение уровня жизни, избавляющее людей от нищеты, которая на протяжении двух тысячелетий заставляла несчастных в поисках утешения обращаться к Церкви — всё это, по его мнению, должно было постоянно снижать влияние религий.

«Через двести, триста лет — говорил он мне — одни из них угаснут окончательно, другие будут едва живы».

Надо сказать, что тот кризис, который в последние годы испытывают все религии и, особенно, католичество, которое почти окончательно утратило своё влияние среди цветных народов и было вынуждено отступить в белую Европу — с его «адаптацией» вероучения, сдачей позиций перед иудаизмом, до этого считавшимся извечным врагом, коего некогда без колебаний отправляли на костёр, с его запоздалой демагогией, с упадком дисциплины, с ростом анархизма и сомнительными новшествами — отчасти подтверждает правоту Гитлера. Его взгляд на развитие религии, казавшийся тогда столь невероятным, оказался во многом, если так можно выразиться, пророческим.

Религиозная практика его не волновала. Я без труда получил от него разрешение на продолжение службы католических капелланов среди наших солдат, после того, как мы сформировали сначала бригаду, а позднее дивизию в составе войск Ваффен-СС. Нашему примеру последовали многие. Самой оригинальной фигурой во французской дивизии Ваффен-СС «Шарлемань» был католический прелат мсье Майоль де Люпе, колоритный гигант, командор Почётного Легиона, награждённый Железным Крестом первой степени. Ни этот прелат Его Преосвященства, ни наша религиозная практика никоим образом не беспокоили Гитлера.

Однажды, гостя у Гитлера, я шёл на утреннюю мессу — тогда я был более набожным, чем сегодня — и столкнулся с ним в еловой аллее. Он собирался ложиться, ранним утром заканчивая свой день. Мой день только начинался. Мы приветствовали друг друга, обменявшись пожеланиями «доброго утра» и «спокойной ночи». Затем, он внезапно, повернувшись ко мне своим мясистым носом, спросил: «Но Леон, куда вы направляетесь в такую рань?». «Я иду причаститься» — без обиняков ответил я. В его глаза промелькнуло лёгкое удивление. Затем он ласково сказал мне: «Что ж, будь жива моя мать, она составила бы Вам компанию».

Никогда я не чувствовал в нём ни малейшего подозрения или недоверия ко мне из-за того, что я был католиком. Неоднократно я говорил, в том числе и самому Гитлеру, что после войны, после восстановления моей страны, я бросил бы политику, чтобы способствовать нравственному и духовному расцвету нового европейского союза. Политика это только одна из областей деятельности. Душа также нуждается в собственной жизни и в развитии. Необходимо, чтобы новая Европа позволила ей расцветать легко и свободно.

В любом случае именно христианам предстояло утвердить свой идеал в новом мире, возникавшем на наших глазах. Даже если отдельные руководители Третьего Райха проявляли враждебность к их религиозным убеждениям, христиане должны были сами отвоевать своё место под солнцем, точно так же, как это делали верующие при Бисмарке или при французской Республике Комба. Они не снимали с себя политической ответственности при режимах, которые изгоняли верующих из монастырей или навязывали им светское обучение. Чтобы бороться, надо, оставаться на своём месте, бросаться в самый разгар схватки, а не отсиживаться в стороне, тщетно жалуясь на судьбу.

Гитлер был таким, каким он был. Гениям свойственны свои крайности. Но они наделены также исключительными способностями к творчеству и предвидению. Если бы Гитлер победил, для Европы, объединённой его армиями, открылись бы огромные возможности. И, бесспорно, ей грозили бы столь же великие опасности. Дабы воспользоваться первыми и предотвратить вторые, необходимо было оставаться на своём месте. Именно таким был мой выбор. Полностью отвернувшись от Третьего Райха, в случае его победы (а он мог победить; в 1940-41 гг. большинство европейцев верило в то, что он уже победил!) мы оказались бы лишены будущего.

Отличившись на поле боя, в той единственной сфере деятельности, которая была нам открыта, мы укрепили бы свои позиции в нарождающемся Райхе, и, безусловно, приняли бы участие в будущем строительстве. Гитлер, сам солдат, был очень чувствителен к солдатской отваге. Многие руководители оккупированных стран несколько ревновали ко мне, поскольку Гитлер открыто выказывал мне почти отцовскую привязанность. Постоянно повторяли его слова, сказанные во время вручения мне в 1944 г. Рыцарского креста с дубовыми листьями. «Если бы у меня был сын, я хотел бы, чтобы он походил на Вас». Но что мешало политическим лидерам этих стран, вместо того, чтобы киснуть от безделья, отправиться, подобно мне, на Восточный фронт и завоевать те права и уважение, которых добился я годами сражений, двумя дюжинами наград, заработанных потом и кровью, и длинным список ранений, оставивших отметки на моей шкуре и в моём военном билете.

Как бы то ни было Европа солдат была создана. Именно она силой овладела континентом, объединила его солидарностью, выстроила его согласно своим идеалам. Как известно, на Восточном фронте воевало полмиллиона добровольцев.

Все добровольцы, отправившиеся на русский фронт, были исполнены подозрений и набиты комплексами. Немцы захватили наши страны. Поэтому у нас не было никаких причин их любить. Многие из них, в Берлине и в оккупированных странах, здорово раздражали нас спесью, присущей покорителям. Та Европа, о которой мечтали мы, была не той Европой, какой хотели видеть её они, вытягивающийся, с руками по швам перед каким-нибудь генерал-полковником или гауляйтером. Наша Европа должна была создаваться на условиях равенства, без того, чтобы какое-либо всемогущее государство по-фельдфебельски требовало бы повиновения от второсортных иностранцев.

Или все европейцы равны, или никакой Европы! Даже в разгар войны, в пылу сражений, когда мы ежечасно рисковали своей шкурой, сражаясь рядом с немцами, или даже вместо них — ведь им также не хватало людей! — агенты СД (знаменитой Sicherheitsdienst) не стеснялись внедрять к нам стукачей. Я обнаружил нескольких из них. Я разоблачил их перед солдатами, потребовал официальных извинений от немецких властей и заставил отдать их под военный трибунал, сам выступив в роли обвинителя. Я добился того, чтобы они получили по несколько лет тюремного заключения.

В гигантской административной машине Райха хватало подсадных уток и стукачей. Лицемерно сгибающиеся в низком поклоне, важные немцы из Брюсселя, чувствуя нежелание подчиняться их воле, бомбардировали Берлин поносящими нас докладами с пометкой «geheim» (секретно!). Все их маневры были видны мне как на ладони. Они дошли до того, что сделали семь фотокопий с моих фронтовых писем семье!

Когда я вернулся в Бельгию, с лентой Рыцарского Креста, полученной за прорыв окружения под Черкасском, все немецкие «важные шишки» Брюсселя, видевшие фотографии моей встречи с Гитлером, где он принимал меня с бросавшейся в глаза симпатией, и державшие нос по ветру, явились ко мне в Древ де Лоррен с поздравлениями. Там же был глава СД, некий полковник Канарис — однофамилец известного адмирала, главы немецкой контрразведки и предателя, закончившего свою карьеру в апреле 1945 г., действительно достигнув довольно высокого положения, которого он, впрочем, не сумел предугадать — подвешенным на мясницком крюке. Когда настал его черёд и мой брюссельский Канарис подошёл ко мне, сочась подобострастием, я намеренно громко спросил его, указывая присутствующим на буквы СД на его рукаве: «Полковник, знаете ли Вы, что означают эти буквы?».

Он побагровел. Он не понимал. Для него СД естественно значило Sicherein Dienst (Sicherheitsdienst). Но подобный вопрос, заданный в присутствии немецких генералов, не позволил ему так ответить. Что я собственно хотел сказать?…

«Вы не знаете? Что ж, я вам это объясню, полковник; СД означает „Слежка за Дегреллем!“» Если бы он мог, этот бедолага провалился бы под землю от стыда. Всё стало понятно, что коса нашла на камень и лучше прекратить попытки подставить меня. С немцами такая резкая реакция приносила свои плоды.

Наши темпераменты также часто различались. Немцы нередко бывают напыщенными, чопорными, крайне обидчивыми. Мы же не лишены чувства юмора, и хорошая шутка доставляла нам больше удовольствия, чем высокопарные речи.

Однако спустя два года совместных сражений, общих страданий и общих побед, наши предрассудки рассеялись, завязались дружеские отношения, выяснилась идейная близость наших политических взглядов.

После войны молодежь заставила бы старых ретроградов принять своё, фронтовое видение европейского единства, и, невзирая на звания и особо не церемонясь, решительно отодвинула бы в сторону любого из них, если бы этого потребовала необходимость или польза дела.

На Восточном фронте действительно существовала Европа. Но не Европа лавочников, для которых объединение Европы означало бы исключительно увеличение их личных доходов. Не Европа консервативных военных, которые с исключительной нетерпимостью распоряжались своими западными вотчинами в период оккупации. Нет, это была Европа солдат, Европа молодых идеалистов, спаянных совместно пережитыми испытаниями и достигших единства своих политических убеждений и общности своих представлений о будущем.

Сплочённые фронтовым братством в Европе, созданной руками молодых солдат-победителей, мы сохранили бы наше фронтовое равенство и солидарность и выбросили бы за борт некогда всесильных старцев, ставших заложниками собственного прошлого.

Солдаты Ваффен-СС, подвергшиеся глупой и несправедливой дискредитации, были настоящей аристократией Героизма, заслужившей всеобщее признание благодаря исключительной отваге и мужеству, с которыми они бросались в бой во имя торжества своего идеала, прошедшего испытание железом и огнём.

А их превратили в обслугу концентрационных лагерей. Солдаты Ваффен-СС, сражавшиеся за тысячи километров от своей земли, ничего не знали о концлагерях. Иногда нам приходилось целый месяц ждать писем из дома. Присланная газета становилась целым событием. Фронтовики не имели ни малейшего представления о том, что делали евреи, как и о том, что делали с ними в тогдашней Европе.

Когда мы отправлялись в Россию, мы не слышали о том, чтобы в какой-либо западной стране евреев задерживали бы только за то, что они были евреями. Влиятельные иудеи имели достаточно времени, чтобы убраться и они не упустили своего шанса.

Фронтовики из Ваффен-СС ничего не знали о судьбе евреев после 1942 г., о повторившейся в который раз древней трагедии; но ведь ни святой Луи, изгнавший их из Франции, ни Изабелла-Католичка, изгнавшая их из Испании, насколько мне известно, не были гитлеристами.

Войска Ваффен-СС представляли собой великолепную когорту, которой не знал ни Рим, ни наполеоновская Империя, где были собраны лучшие солдаты не только из Германии, но со всей Европы. Немцы и другие европейцы жили в боевом братстве и были совершенно равны. Иногда европейцы оказывались даже более равными, чем немцы! Ни к кому из немцев Гитлер не относился с такой теплотой и привязанностью, как ко мне, ко мне — иностранцу, возглавлявшему иностранную дивизию Ваффен-СС.

Так почему же мы должны были опасаться будущего? Мы, своими глазами видевшие европейское единение, сплотившее миллионы молодых людей из двадцати восьми разных стран, миллионы самых отважных, самых стойких и лучше вооружённых солдат во всей Европе. Кто осмелился бы нами пренебречь? Кто решился бы оказать нам сопротивление? Будущее принадлежало не старым интриганам, завтрашним обитателям дома престарелых, но нам, молодым волкам.

Я очень хорошо знал Гитлера.

Я больше не опасался того, что в единой Европе мне придётся действовать вместе с этим политическим гением, мечтавшим объединить Европу, стоящим выше всех региональных и национальных предрассудков.

«После войны» — говорил он мне: «я переименую Берлин, чтобы он стал уже не столицей только немцев, но общей столицей». Он умел созидать, мечтать, объединять.

Могли ли мы перед лицом этого величайшего — и, безусловно, рискованного — творения, этого воплощения высочайшей мечты, предпочесть возврат к прежней Европе мелкобуржуазных режимов, вечно грызущихся между собой, не знавших ни великих пороков, ни великих добродетелей, под властью которых разрозненная Европа в лучшем случае, как и до войны, продолжала бы прозябать в посредственности? Да, мы рисковали, но на фронте риск был не меньше. Да, с Гитлером, мы рисковали, но рисковали по-крупному.

Именно в этот момент, когда мы справившись с самыми серьёзными сомнениями, вынашивали возвышенные замыслы, раздался первый зловещий треск и на нас обрушился удар чудовищной силы, весть о капитуляции Паулюса на Волге, в Сталинграде под белёсым морозным небом.