ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Феликс Кон понимал: нельзя сужать деятельность партии до террористических актов боевой организации, которой безраздельно командовал Пилсудский. Боевая организация, по сути дела, являлась отдельной партией, поскольку не подчинялась Центральному рабочему комитету, не отчитывалась перед ним в своих действиях. У нее был свой руководящий центр, свой идеологический аппарат, своя строжайшая фракционная дисциплина. По существу, это была типичная военизированная подпольная организация, которая своей террористической тактикой отвлекала рабочих от политической революционной борьбы. Необходимо этому противопоставить массовую работу среди рабочих.
Нужно было что-то предпринимать.
На одном из заседаний ЦРК, обсуждавшего деятельность боевой организации, Кон выступил резко и определенно:
— Действия боевой организации, располагающей мощными средствами борьбы, хотим мы это признать или нет, неэффективны, потому что они разрозненны и бессистемны. И нецеленаправленны.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Закс. Между Коном и Заксом на заседаниях ЦРК установились такие взаимоотношения, что один задавал вопросы, на которые другой мог дать только единственный ответ. Это создавало атмосферу понимания и согласия.
— Ответ подсказан практикой вооруженных выступлений рабочих в минувшем году. Боевая организация, по сути дела, устранилась и не поддержала нас. И это не последняя причина того, что власти до сих пор одолевают нас. Значит, надо создать орган, который координировал бы их действия.
Пилсудский свел и без того почти сросшиеся густые брови на переносице и спросил:
— С кем же, Болеслав, вы предлагаете координироваться?
— С военной организацией.
— Но она же действует по указке Петербурга. Это же организация РСДРП.
— Прежде всего — это революционная организация, которая действует в Польше.
— Мало ли какие организации русских действуют в Польше! Нет, я на это не могу согласиться.
— Почему? — спросил Закс.
Пилсудский вздохнул и, обведя всех тяжелым взглядом, сказал:
— Потому что я всю жизнь грезил о войне с москалями, а Болеслав рекомендует мне объединиться с ними.
А чтобы ни у кого не оставалось иллюзий насчет действий боевой организации, Пилсудский через несколько дней устроил на станции Рогово нападение на воинский эшелон. От бомбы, брошенной в окно вагона, погибло много солдат. Кон тут же узнал, что это был поезд, в котором власти увозили солдат, отказавшихся выступать против забастовщиков и демонстрантов. Возмущенный действиями Пилсудского, он потребовал срочного созыва заседания ЦРК.
Центральный рабочий комитет собрался, чтобы заслушать всего один доклад, с которым выступил Феликс Кон. Докладчик произнес две фразы:
— Действия боевиков парализуют всю нашу работу в войсках. Я предлагаю такое решение: «Приостановить Пилсудского и всю его организацию в действиях».
Предложение было принято.
Пилсудский в ответ на решение ЦРК созвал конференцию своей боевой организации, на которой была принята резолюция, опротестовавшая решение ЦРК. Кон сказал Заксу:
— Дальше этого терпеть нельзя. Надо созвать партийный съезд.
— Хорошо, — сказал Закс. — Мы срочно созовем съезд. Но докладчиком по этому вопросу будешь ты, Болеслав.
— Разумеется.
IX съезд вскоре состоялся.
— Знаете, в чем мы с вами расходимся, товарищ Зюк? — спросил Кон, обращаясь с трибуны съезда к Пилсудскому.
— В чем же? — невозмутимо улыбался Пилсудскнй.
— А в том, что вам пролетариат нужен для независимости, а нам нужна независимость для пролетариата.
— Это демагогия! — крикнул Пилсудский, потеряв обычную невозмутимость.
Но тут же раздались голоса из зала:
— Это именно так! — Феликс узнал голос Кошутской.
— И ты, Зюк, это сам прекрасно знаешь, — громогласно сказал Хорвиц. — Да что воду в ступе толочь, все ясно.
За резолюцию, исключающую Пилсудского из партии, проголосовали шестьдесят два делегата против пятнадцати.
Но сторонники Пилсудского не сложили оружие. Они объединились в новую партию, назвав ее ППС-«революционная фракция». Левые свою партию после раскола на съезде назвали ППС-левица. В левице осталось около сорока тысяч членов,[6] а девятнадцать тысяч ушли к Пилсудскому.
Так ППС превратилась в две идейно противостоящие друг другу партии.
Раскол в ППС надо было объяснить рядовым партийцам. Одно за другим проходили собрания в заводских и фабричных организациях. Это было время, когда власти уже торжествовали победу над революционным пролетариатом. Полиция и охранка охотились за его руководителями. Поэтому каждое выступление на собрании могло стать последним. Однако до поры до времени удавалось ускользать.
На собраниях часто приходилось выступать вместе с представителями правых, и каждое из них превращалось в острое идейное столкновение.
…На собрании рабочих фабрики жести на Пжемысловой улице, где Феликс должен был выступить с докладом о работе IX съезда, собралось человек шестьдесят. Кон застал здесь целую компанию представителей всех фракций. Были тут и писатель Даниловский, и Юрий Херивг, и доктор Рейхман, и Камилла Хорвиц… Но выступить успел только Кон. Успел сказать, какие причины привели к расколу на последнем съезде партии…
Едва он кончил говорить, как кто-то, охранявший собрание снаружи, крикнул приглушенно:
— Полиция!
Мгновенно заперли двери. Но тут же узнали, что здание окружили не полицейские, а целая рота солдат. Сопротивление бессмысленно. Брошюры, документы съезда быстро уничтожили и повернули ключ в замке.
— Будем говорить… что должна была состояться лекция, но лектор почему-то не явился, — быстро сориентировался Феликс. — Все слышали?
И в это мгновение дверь с грохотом отлетела к стене и, сверкая примкнутыми к винтовкам штыками, в помещение ворвались солдаты.
— Руки вверх! — крикнул немолодой, с обветренным красным лицом штабс-капитан. — Обыскать каждого!
Феликс стоял у раскрытого окна. Глянул вниз. Второй этаж, но внизу к зданию примыкала пологая крыша навеса. Решение возникло мгновенно: прыгать. Это понял и стоявший рядом пожилой рабочий, шепнул:
— Я заслоню окно…
По шепот услышал Рейхман, схватил Феликса за руку:
— Там, во дворе, собрание эсдеков. Погонятся за вами — и их накроют.
Пока раздумывал, время было упущено…
Павиан и следственная тюрьма в Ратуше, наверно, никогда в своей мрачной истории не были так переполнены, как в эти дни. В камерах, рассчитанных на тридцать человек, народу находилось в три-четыре раза больше…
Оглядевшись на новом месте, Кон узнал, что здесь, в Павиаке, в одном с ним коридоре сидели, тоже в переполненных камерах, Дзержинский, Ганецкий, Рейхман и Закс. Во время прогулок удавалось поговорить.
— Меня арестовали на квартире Ротштадта, — рассказал Дзержинский. — После его ареста жандармы три дня держали там засаду. Вот мы и попали в западню.
— Старо, как мир, — откликнулся Кон. — Но всякий раз приходится платиться свободой заново, Ну а как вы смотрите на наше положение здесь?
— Что вы имеете в виду?
— Да ведь тюрьма накануне политической демонстрации. Нечеловеческие условия довели заключенных до крайности. А демонстрации допускать нельзя. Вы чувствуете настроение тюремщиков? Они ждут любого повода, чтобы кинуть на нас солдат. Если это случится, последствия нетрудно предугадать.
— Вы правы, Феликс, — нахмурился Дзержинский, — И каторга и Сибирь сейчас ох как некстати.
И вдруг кто-то из заключенных крикнул:
— Долой самодержавие!
И тут же из других окон:
— Доло-ой!
— Да здравствует револю-юция!
Тюрьма загудела. Кто-то запел «Варшавянку». Песню подхватила вся тюрьма, и вскоре грозная мелодия заполнила пространство…
Жандармы кинулись на заключенных, пытаясь загнать их в тюремные двери. Ничего не получалось. Тогда на помощь вызвали солдат. Замелькали приклады.
— Вы-то чего стараетесь? — крикнул солдатам Кон.
И вдруг молодой солдат, стоявший вблизи ворот, направил на него штык. В последнюю секунду Кону удалось увернуться от сверкающего стального жала, вбежать в коридор и захлопнуть за собою дверь, в которую тут же со звоном и скрежетом впился штык.
Но исхода этой безумной вспышки новобранца заключенным, прильнувшим к окнам, не было видно. Все этажи тюрьмы содрогнулись от грохота и криков.
Среди этого гвалта Феликс наконец разобрал несколько слов: «На Кона напали!», «Спасайте Кона!» Переведя дух, он почти бегом миновал коридор, заглядывая в глазки камер и успокаивая неистовавших товарищей.
Увидев Кона живым и невредимым, заключенные мало-помалу успокоились. Тюрьма затихла. Но прогулки после этого случая запретили.
Потянулись томительно-однообразные дни заточения.
Невыносимые мучения приносила Феликсу Кону не на шутку разыгравшаяся цинга. Стали выпадать зубы. Дзержинский, Ганецкий, Закс, Ротштадт под предлогом помощи больному товарищу добились, чтобы всех их поместили в одну камеру.
Дзержинский организовал в тюрьме школу, где читали лекции по марксизму. Занимались одновременно восемь — десять групп. Феликс Эдмундович составил расписание занятий, лично следил за тем, чтобы лекторы являлись в свои группы вовремя, чтобы на занятиях царили серьезность и порядок. Этим своим обязанностям он ежедневно уделял пять-шесть часов, называя себя инспектором. И, как писал впоследствии Ротштадт, «школа держалась не только благодаря авторитету Дзержинского, но и благодаря его организаторским способностям и энергии».
А в свободное время Дзержипский все чаще подсаживался к Кону, и между ними завязывались долгие беседы.
Феликс Яковлевич расспрашивал Дзержинского о IV Объединительном съезде РСДРП, состоявшемся в Стокгольме весной девятьсот шестого года.
— Знаете, Феликс, что меня больше всего радует? — спросил как-то Кон. — Сознание, что мы делаем революцию, а революция делает нас. Как быстро в ней растут люди! Вчерашний забитый работник — сегодня сознательный боец на баррикадах. Это рядовые, массы! А — руководители?! В конце пятого года встретился я со своим знакомым еще по Иркутску — Леонидом Красиным… Как вырос этот человек! Тогда он постигал азы марксизма, а теперь — это революционный деятель самого высокого класса! А об Ульянове я думаю постоянно… Кстати, вам не случалось с ним беседовать о Польше теперешней?
— Случалось. И не раз.
— Интересно, как он оценивает события у нас…
— Очень высоко. Высокую оценку дал он октябрьской стачке пятого года. Он назвал Польшу геройской за то, что она снова встала тогда в ряды стачечников и укрепила свои революционные силы…
Так зарождалась эта дружба двух крупнейших революционеров, дружба, которой суждено было длиться еще целых двадцать лет, до того дня, когда остановилось сердце Феликса Дзержинского.
На VII Международный социалистический конгресс II Интернационала, проходивший в Штутгарте летом 1907 года, Феликс Кон ехал с мандатом ППС-левицы.
В Штутгарте Кона встретил Хорвиц, неутомимый боевой товарищ Вит. Едва успев поздороваться, Вит сообщил:
— Слышал, РСДРП отозвала Плеханова из Международного социалистического бюро? И знаешь, кто вместо него? Ленин!
— Он здесь? — обрадовался Кон. — Да. И уже спрашивал о тебе.
— Очень бы хотелось встретиться с ним поскорее. Во всяком случае прежде, чем начнет работать конгресс.
— Я знаю, где остановилась русская делегация. Час назад видел мельком Литвинова.
Потом, когда ехали с вокзала, расспрашивал Вита:
— Ну, а как тут… польская делегация?
Вит рассмеялся:
— Наши партийные неурядицы здесь видны, как в зеркале. Роза Люксембург и Юлиан Мархлевский должны будут сесть за один стол с Пилсудским и Дашиньским. А к ним впристяжку еще наш велеречевый галичанин…
— Хенрик Диаманд? — воскликнул Кон.
— Он самый.
— Да, компания! Каково будет Розе? Боюсь, не выдержит — уйдет. Льщу себя надеждой познакомиться нынче с нею. С Дзержинским мы скоро нашли общий язык, а как получится с Розой — не ведаю.
Вит мельком глянул сбоку в бородатое лицо Кона и сказал с заметной озабоченностью в голосе:
— На легкость сближения не рассчитывай. Роза настроена к тебе сурово.
— Почему?
— Да это, по-моему, понятно. Она считает, что ты по возвращении из Сибири должен был присоединиться к эсдекам, а не к «папуасам», как она нас зовет.
Феликс нахмурился, и друзья некоторое время ехали молча.
Штутгарт. Маленький промышленный городок. Уютные переполненные гостиницы, приторно-любезные хозяйки пансионатов, обилие превосходного пива и великолепное рейнское випо. Впереди — семь дней споров…
…Розу Люксембург он увидел за полчаса до начала заседаний Международного бюро II Интернационала. Она медленно сходила вниз по широкой чугунной лестнице, придерживаясь правой рукой за перила, в левой была небольшая сумочка в виде портфеля. Коротко остриженные темные волосы обрамляли лицо; в широко распахнутых глазах — вселенская печаль и глубокое страдание; пос с горбинкой, словно выточен…
Феликс поспешил ей навстречу, представился:
— Феликс Кон…
— Роза.
Она подала маленькую смуглую руку с длинными пальцами и добавила вежливо, но холодно;
— Я вас видела… издали.
— Роза, — сказал Феликс взволнованно, — нам о многом надо поговорить.
Она как бы в недоумении повела на него своими темными очами, спросила с плохо скрытым раздражением:
— Вы уверены, что это нам обоим будет интересно? — слово «обоим» было явно подчеркнуто. Но Феликс тут же подавил возникшее было чувство обиды.
— Для вас — не знаю, — сказал он с мягкой улыбкой, — для меня — да.
— Возможно, выкроится время, хотя я не уверена. — Поклонилась и той же медленной походкой, слегка прихрамывая, пошла вниз по лестнице.
Холодность, с которой Роза Люксембург встретила Кона, огорчила его, но не поколебала намерения сойтись с ней по-товарищески и заслужить ее расположение. К Розе он всегда относился с глубоким чувством симпатии, уважал ее за горячий темперамент, бойцовский дух и непримиримость к идейным противникам. Он хорошо знал ее путь в революцию. Роза была одним из руководителей и теоретиков польской социал-демократии.
Однако во время конгресса поговорить по душам возможности не представилось.
На заседании Международного бюро по распределению мандатов по одну сторону от Розы сидел Юлиан Мархлевский, по другую — Юзеф Пилсудский. Юзеф в прекрасно сшитом черном смокинге, в ослепительной манишке с большим галстуком-бабочкой — воплощенная доброжелательность. С Феликсом раскланялся сначала издали, потом подошел, крепко пожал руку: видно, все еще не терял надежды сойтись, найти общий язык.
Неожиданно подошел Виктор Адлер, беспрекословный лидер австрийских социал-демократов, простой, небрежно одетый, с широким крестьянским лицом, выразил желание познакомиться:
— Мне о вас много говорил Дашиньский. Но судя по тому, что я о вас знаю, он, по-моему, вас недооценил.
— Моя судьба — это обычная судьба революционера, — сказал Кон.
Внимание Виктора Адлера, одного из столпов западноевропейской социал-демократии, к Кону не осталось не замеченным. В разное время работы конгресса с Феликсом познакомились Жорес, Ферри, Вандервельде, Эрве…
Встретился он и с Лениным. С первой же минуты Владимир Ильич выразил ему столько дружеского участия, столько благожелательной расположенности, что Кон сразу воспрянул духом и на все происходящее вокруг смотрел уже другими глазами, ясно понимая, что разрыв боевой российской социал-демократии с оппортунизмом неизбежен.
Ленин впервые участвовал в международном собрании. Но, сравнивая его с «патриархом II Интернационала» Бебелем, Феликс Кон понимал, что именно Ленин воплощает в себе будущее международного рабочего движения.
Впервые Феликс увидел Бебеля сразу же по приезде в Штутгарт, когда его пригласили на заседание Международного бюро II Интернационала, на котором обсуждался террористический акт, совершенный одним анархистом. Обеспокоенный тем, что это случилось как раз накануне заседаний конгресса, Бебель произнес:
— Только этого мне не доставало!..
Подчеркивая слово «мне», он тем самым дазал понять, что II Интернационал и он, Август Бебель, одно и то же. Это было смешно и грустно. Но никто почему-то, кроме Ленина, над этим не смеялся.
Заседание Международного бюро, на котором распределялись мандаты, проходило в напряженной обстановке.
За Польшей было признано десять голосов. Но в польскую делегацию входили представители социал-демократов, ППС-левицы, ППС-«революционной фракции», Поль-ской социал-демократической партии Галиции и Силезии. На один голос претендовали и польские профсоюзы.
Слово взяла Роза Люксембург, говорила строго и безапелляционно:
— Дело не в количестве групп и партий. Надо смотреть в глаза реальности. Партия Социал-демократия Королевства Польского и Литвы представляет левое течение, все остальные партии и группы — это правое течение. Следовательно, голоса должны распределяться не по числу партий, а по наличию политических течений.
Бебель наклонился сначала к Виктору Адлеру, пошептался, потом пошептался с сидевшим по другую сторону от него бельгийским социалистом Вандервельде, расчетливым и хитрым, потом, воздев очки, великодушно произнес:
— Да, это справедливо. Мы считаем, что предложение делегата Розы Люксембург вполне приемлемо. Теперь надлежит договориться о справедливом распределении мандатов…
— Да тут и разговаривать не о чем, — сказала Роза. — Все ведь и так ясно. Социал-демократы Королевства Польского и Литвы должны получить не менее пяти мандатов.
Бебель наклонился к Адлеру, обернулся к Жоресу и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Социал-демократы Польши и Литвы получают четыре мандата, шесть распределяйте между остальными делегатами.
— Пять — и ни на один меньше, — сказала Роза, подождала, но ее никто из президиума не поддержал, тогда она встала и вышла из зала.
Хорвиц наклонился к Кону, спросил тихо:
— Как?
Кон улыбнулся ему, шепнул:
— Действовать солидарно.
Вит поднялся и сделал заявление:
— Без польских социал-демократов левица не считает возможным свое участие в обсуждении данного вопроса.
Максимилиан Хорвиц, Кон и Мархлевский поднялись и вышли.
А когда шли к лестнице, Юлиан Мархлевский глянул на Кона, улыбнулся и сказал весело:
— Ну вот, и остались там одни фраки.
У Мархлевского широкий открытый лоб, волосы короткие, зачесанные на косой пробор, а глаза в постоянной усмешке, смотрят весело, дружелюбно, усы и борода густые.
— Как, как ты сказал? Фраки?
— Да, фраки…
— Остроумно! Надо будет обязательно рассказать Владимиру Ильичу, — усмехнулся Кон. — Очень уж он любит, когда остроумные клички его противники получают…
Ленин на конгрессе присматривался к делегатам, беседовал, искал единомышленников. Работал в комиссиях, готовил резолюцию по вопросу о милитаризме. Беседовал с Коном.
— Феликс Яковлевич, — сказал как-то Ленин, — я считаю, что нам надо собраться на неофициальное совещание и выработать сообща поправки к проекту резолюции, предложенной Бебелем. Понимаете, в этом проекте торчит такое оппортунистическое жало, что никаким компромиссом его пе скроешь. Его нужно вырвать! А во время работы конгресса, этого «политического Вавилона», нет никакой возможности сосредоточиться, обмозговать все хорошенько.
— Отличная мысль, Владимир Ильич!
— Ну, раз вы согласны, то подумайте, кого можно пригласить от вашей делегации?
— А тут и думать много нечего. Вита обязательно…
— Вит — это кто?
— Валецкий. Он же Максимилиан Хорвиц.
— Хорошо. А еще?
— А еще… кроме эсдеков я не вижу, на кого бы можно было положиться. Так что выходит… Валецкий, Кон, Мархлевский…
— И, разумеется, Роза Люксембург…
В резолюции, предложенной Бебелем, говорилось, что, если будет угрожать война, рабочие и их представители в парламентах заинтересованных стран обязаны будут сделать все, чтобы при помощи средств, которые им покажутся самыми действенными, помешать взрыву войны; а если она все же вспыхнет, они обязаны добиваться скорейшего ее прекращения. Было ясно, к чему все сводилось — добиваться скорейшего прекращения войны. Только и всего!
— А чего же вы хотите от этих политических импотентов?! — в обычной своей резкой мапере бросила Роза.
— К тому же… и война войне рознь, — сказал Феликс Кон, в душе которого еще с января девятьсот пятого года зрела мысль о всеобщей партизанской войне против самодержавия. — Одно дело — войны капиталистических правительств, а другое — война революционного парода за свою свободу…
— Правильно! Все правильно! — воскликнул Ленин, нашедший единодушное понимание своей идеи. — Если начнется империалистическая война, задача революционеров… поднять революцию на волне недовольства народных масс. Другими словами, превратить войну империалистическую в гражданскую.
В поправке говорилось: «Если грозит объявление войны, рабочие заинтересованных стран и их представители в парламенте обязаны приложить все усилия к тому, чтобы помешать возникновению войны, принимая для этого надлежащие меры, которые, естественно, изменяются и усиливаются соответственно обострению классовой борьбы и общей политической обстановке. Если война все же будет объявлена, они обязаны выступать за быстрое ее окончание и всеми силами стремиться использовать порождаемый войной экономический и политический кризис для того, чтобы пробудить политическое сознание народных масс и ускорить крушение господства класса капиталистов».
Бебель, прочитав текст поправки, не возмутился, не рассердился, даже сделал вид, что он все это прекрасно понимает и всей душой сочувствует этому, но, к его величайшему сожалению, не может вполне согласиться в силу таких-то и таких-то причин.
— Видите ли, дети мои, надо соблюдать большую осторожность в выражениях.
Пришлось согласиться на компромиссный вариант.
И все-таки идея Ленина о превращении войны империалистической в войну гражданскую, хотя и в завуалированной форме, но была положена в основу резолюции конгресса.
По окончании работы конгресса за городом был устроен прощальный банкет. Расставили столы, скамейки — отдельно для каждой делегации. Кон наблюдал, когда произносились речи и провозглашались тосты, за Лениным: он то насмешливо улыбался, то хмурился ненадолго и быстро говорил:
— Наивное стремление соединить несоединимое…