ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Выпускной бал в Марнииском институте был в разгаре, когда Феликс, предъявив пригласительный билет швейцару, быстро поднялся по широкой мраморной лестнице, устланной голубым ковром. На втором этаже он вошел в раскрытые двери актового зала и остановился. Глаза его скользнули по устало блестевшему паркету. В глубине залы на возвышении он увидел живописную группу институтского начальства и гостей, расположившихся вокруг ненавистного всей Варшаве обер-полицмейстера Бутурлина, и отвернулся.

Воспитанницы института чинно сидели на стульях вдоль незашторенных окон, а справа от двери, у колонн, толпились приглашенные на бал партнеры для танцев. Феликс отличался характером общительным и потому нашел здесь много знакомых и приятелей. Вон в позе Дантона со скрещенными на груди руками стоит его одноклассник Стас Пацановский. Людвик Савицкий, у которого на лбу написано, что это будущий гений, озабоченно беседует с кандидатом прав Казимежем Пухевичом. Казимеж недавно выкарабкался из Цитадели и теперь в качестве самого популярного в городе человека на всех взирал свысока, то и дело солидно поправляя пенсне в золотой оправе.

— Бог, создавая поляков, слишком поусердствовал над моделью женщины, — громко говорил на возвышении Бутурлин, адресуясь к высокой красивой молодой женщине, преподающей в институте математику, — вот почему у поляков представительницы прекрасного пола так очаровательны… — Генерал даже покраснел, почувствовав великое удовольствие от того, что благополучно добрался до конца столь трудной фразы.

— Вы нам льстите, ваше превосходительство, — ласково сказала преподавательница математики, но удивительно синие и глубокие глаза ее остались бесстрастными и далекими ото всего, что они здесь видели.

— Увы! — покачал своей квадратной сановной головой Бутурлин. — По отсутствию красноречия я и в малой степени не воздал должное вашей красоте…

Его превосходительство споткнулся, не зная, в какую сторону повернуть игривую, как ему подумалось, мысль, чтобы не показаться нескромным, но прекрасная молодая дама, воспользовавшись заминкой, извинилась и сошла с возвышения.

Феликс инстинктивно обернулся и увидел, как прямо на него быстрым ровным шагом шла высокая синеглазая красавица. Он узнал в ней классную даму и преподавательницу математики Александру Ентыс, подругу его сестры. Она подошла к нему, мягко улыбнулась и, взяв под руку, подвела к невысокой и хрупкой на вид девушке с круглыми карими глазами, с припухлыми губами, с родинкой на левой щеке.

— Розалия, — сказала классная дама, — этот юноша — брат моей несчастной Хелены, о которой мы сегодня с тобой говорили. Феликс, поручаю вам мою воспитанницу и надеюсь, что вы не заставите ее скучать. А меня прошу простить. По долгу службы, — добавила она тише, — я должна развлекать гостей, которых куда охотнее послала бы ко всем чертям!..

Розалия и Феликс одновременно улыбнулись последним словам классной дамы, так не вязавшимся с ее чопорным и строгим видом, и эта обоюдная улыбка как-то сразу расположила их друг к другу.

Одетый в узкий черный смокинг, Феликс танцевал легко и красиво и видел, что это нравится его улыбчивой партнерше. В перерыве между мазуркой и вальсом Розалия спросила:

— Вы, очевидно, в университете?

Феликс смутился и какое-то мгновение молчал. Стоявший поблизости Савицкий обернулся к ним.

— Извините, пани, — сказал Людвик с полупоклоном — но я, рискуя навлечь на себя неудовольствие моего друга, отвечу за него: выпускные экзамены в нашей богом хранимой второй классической гимпазии нам еще предстоят.

Савицкий, отделавшись еще одним изящным полупоклоном, удалился. Розалия глядя снизу вверх на Феликса смеющимися глазами, спросила:

— Так вы гимназист?

— А вам бы хотелось, чтоб я был приват-доцентом?! — сказал он.

— Нет, — продолжая глядеть на юношу озорными глазами, ответила Розалия. — Из вас получился бы отличный драгун. Но тогда я не смогла бы… заинтересоваться вами.

— Почему? — спросил Феликс, принимая предложенную Розалией игру.

— Потому что я терпеть не могу драгун. Я люблю… гим-на-зис-тов.

Классная дама несколько раз улыбнулась им издали.

— Какая славная женщина! — сказал Феликс, увлекая девушку в круг танцующих.

— Да, очень хорошая, — благодарно глянула ему в глаза Розалия, — а между тем… многие ее считают сухой и педантичной.

— Значит, те, многие, иного отношения к себе не заслуживают, — подытожил Феликс.

— Да? Я тоже так думаю.

Польки, вальсы, мазурки. Долгие, упоительные взгляды. Пресекающиеся от внутреннего трепета голоса. С ума сводящие прикосновения рук. Короткая летняя ночь, доцветающая в глубоких, настежь раскрытых окнах. Варшава. Юность. Ощущение беспричинного счастья и никому не понятной тревоги.

Программа польских социалистов, в конспиративных целях названная Брюссельской, была направлена для обсуждения в революционные кружки. По мысли Варыньского, она должна была объединить их в единую революционную партию.

Состоялось обсуждение и в кружке Савицкого. Феликс пришел на собрание с молодым рабочим Яном Пашке — молчаливым человеком. Много было совсем незнакомых, но никто ни с кем не знакомился, никто никого не представлял, говорили без всякого порядка, как на любой студенческой пирушке. Но на этот раз на столе были только чай и печенье.

В центре — Казимеж Пухевич. Высокий, сутуловатый, он терпеливо разъяснял пункты программы тем, кто успел с ней ознакомиться.

— Я хочу зачитать вам тезис, весьма знаменательный для развития социалистической мысли в Польше. Вот, послушайте: «Триумф принципов социализма является необходимым условием лучшего будущего польского народа, участие в борьбе с существующим общественным строем является обязанностью каждого поляка, которая ставит судьбу многомиллионного польского народа выше интересов шляхетско-капиталистической части народа».

— Как это понимать? — воскликнул Пацановский, скорее для того, чтобы обратить па себя внимание. Феликс хорошо знал Стаса, с которым вместе учился с пятого класса гимназии.

— А понимать это надо так, — медленно проговорил Казимеж, снимая пенсне и протирая его клетчатым платком, — что у нас нет и не может быть иной цели, как борьба за социалистическое общество.

— Значит, — неожиданно для себя поднялся Феликс, — будущее нашего народа может быть связано только с социализмом. И если мы живем для будущего нашего народа, то мы всеми силами должны стремиться утвердить в стране социалистический строй! А поскольку шляхетско-капиталистическая часть общества добровольно не сдаст свои позиции, неизбежно встает вопрос о грядущей революции. Это должен учитывать комитет…

— Если таковой, конечно, имеется, — вставил Станислав Пацановский. Братья Домбровские и Гандельсман рассмеялись. Но Феликс не обиделся. Он оглянулся на Людвика Савицкого, сидевшего за столом рядом с Пухевичем, и добавил: — Если комитета нет — комитет должен быть создан.

Поднялся стройный, элегантный Центнарович.

— А скажите, пан кандидат, — обратился он к Пухевичу, — чем объяснить, что в программе отсутствует тезис о необходимости захвата власти рабочим классом, нет ни слова о роли государства, о его функции после революции… Ничего не говорится о замене буржуазной административной машины народной властью… А ведь, как известно, эти идеи высказывались еще Марксом и Энгельсом в «Манифесте Коммунистической партии».

— Это все так, — весьма уважительно проговорил Пухевич. — Но сейчас главное — пропаганда социалистических идей, экономическое освобождение трудящихся. И вообще — многие пункты Брюссельской программы я считаю ошибочными.

— Например?

— Можно и примеры привести. Во-первых, я считаю принципиальной ошибкой, что в этой программе нет ни малейших намеков на сочетание борьбы за социальное освобождение с национально-освободительной борьбой.

— Пан кандидат абсолютно прав, — сказал, ни на кого не глядя, Савицкий, — как ни крути, а национальный вопрос не обойдешь, он был и останется самым актуальным политическим вопросом.

— Да, да, и я целиком с этим согласен, — воскликнул Пацановский, — пока Польша не освободится от гнете самодержавия, мы не имеем права игнорировать национальный вопрос.

— Иначе нас не поймет народ, — тихо, но веско резюмировал Савицкий.

— И потом, учтите, — вставил Пухевич, — Брюссельская программа даже не упоминает о самостоятельности революционных движений Литвы, Украины, Белоруссии…

— Но это же само собой разумеется, — кипятился Феликс. — Когда совершится революция, все вопросы разрешатся сами собой, все беды и несправедливости будут ликвидированы, а социальная революция одновременно ликвидирует как социальный, так и национальный гнет.

И тут вмешался в спор молчавший до сих пор молодой рабочий:

— Погодите, — громко сказал он, — а почему все надежды возлагаются на революцию? Почему нельзя еще до революции добиваться самых обыкновенных политических свобод? Свободы слова, собраний, рабочих профсоюзов?

— Да потому, что русское правительство никогда не пойдет даже на это.

— Самодержавие изживает самое себя, — сказал Пухевич, — и наша задача сейчас — вести пропаганду, Конить силы, добиваться социальных преобразований.

— Легальным путем? — иронически улыбнулся Феликс.

— Да, в том числе и легальным путем. Организовывать рабочих, поддерживать их экономические требования, бороться за сокращение рабочего дня, страхование, повышение зарплаты…

— Но как?

— Путем забастовок на фабриках и заводах, а если надо, то и путем всеобщей стачки… Ну, кто мне докажет, что я не прав?

В голосе Казимежа было столько убежденности, что никто не решился возразить.

Но после некоторого молчания поднялся Вацлав Гандельсман:

— Уповать на широкое участие народа в революции, по крайней мере, наивно.

Ян Пашке спросил:

— Но позвольте, пан Гандельсман… Вы-то себя считаете революционером?

— Разумеется.

— Тогда каким образом без народа, как я вас понял, вы надеетесь переустроить общество?

— Путем захвата власти группой хорошо подготовленных профессиональных революционеров, — спокойно ответил Гандельсман, — группой людей, которые лучше других знают, что надо делать. А поэтому революционная организация должна быть замкнутой, строго законспирированной, крепко спаянной внутренней дисциплиной. Она должна совершенствовать себя, а не растворяться в массах и не тратить силы на пропаганду.

Феликс и Савицкий, лучше других знавшие Вацлава, только улыбнулись, но в спор ввязываться не стали. Знали, что Гандельсман меняет свои идейные взгляды в зависимости от того, какая последняя книжица им прочитана.

Перед тем как разойтись, Феликса придержал за локоть Ян Пашке:

— Крепко ты мне понравился своим выступлением, — сказал Пашке искренне. — Умеешь говорить. А я пока стараюсь учиться и все понять. Ты свой экземпляр куда дел?

— Отдал Савицкому.

— А я для себя переписал, хочу получше вчитаться и кое-кому из нашего брата втолковать. — Пашке вынул из внутреннего кармана куртки исписанные крупным почерком листки. — Особенно мне нравится вот это… «Мы также глубоко верим, что польский народ, приведенный в движение во имя социально-революционных принципов, проявит непобедимую силу и непреодолимую энергию в борьбе с захватническим правительством, которое к экономической эксплуатации добавило неслыханное угнетение национальности». Ой как хорошо, как крепко сказано! Да верить надо глубоко, только так и не иначе…

— Это ты очень хорошо сказал, — одобрил Феликс, — только, Ян, не вынимай эти листки на улице. Отберут городовые — и загремишь на каторгу по сибирскому этапу.

— И то верно, — сказал Пашке, пряча листки в карман.

Расходились, как всегда, поодиночке. Или — по двое.

Феликс вышел с Розалией. В последнее время они часто уходили вместе. Шагах в десяти впереди негромко разговаривали Пухевич и Савицкий. По отдельным словам можно было понять, что они все еще говорят о программе…

— Не будем им мешать, — сказала Розалия.

— Конечно, — шепнул Феликс и взял девушку под руку.

Проходя Замковую площадь, они приостановились. Со стороны Пражского предместья, темнеющего за Вислой, неестественно огромным желтым пятном восходила луна, и ее свет, рассеянный и смутный, возвращал силуэтам Старого города их средневековую таинственность. Из пронзенного лучами сумрака, как из темной воды, всплывали неровные контуры башен предмостного укрепления Барбакан, остатки крепостной стены возникали в своей загадочной руинности, обозначились древние переходы и лестницы, длинные нависающие своды, ведущие куда-то во мглу, арки, под которыми всадникам приходилось, наверное, нагибать голову; фантастические статуи, украшающие карнизы домов времен первого владетеля Варшавы каштеляна Варцислава, чье имя сохранилось только в легендах и преданиях.

Луна, поднявшаяся над Вислой, теперь замерла, а в сузившемся темно-синем небо плыла вознесенная колонной статуя короля Зигмунта III с крестом и саблей в руках — самого древнего памятника в Варшаве, памятника королю, перенесшему столицу из Кракова сюда, в центр мазовецких равнин, — плыла над руинами замка, над готическими контурами монументального Кафедрального собора святого Яна с гробницами знаменитейших граждан…

Сотни раз виденная картина снова заставляла замедлять шаги и смотреть, смотреть в темные провалы улиц, втекающих в сумрачный полукруг площади…

Давно потерялись из виду Пухевич и Савицкий. Феликс и Розалия, не сговариваясь, вступили в темную, как ущелье, улочку Узкий Дунай, названную так по имени речки, протекавшей здесь в древности. Сквозь расщелину, образованную двумя рядами трех- и четырехэтажных домов, построенных пять-шесть веков назад, обогнули древнерыночную площадь Старого города и через полчаса вышли наконец к Висле.

Здесь, держась кромки берега, повернули к черневшему над рекой мосту. Не дойдя до него, поднялись на берег и через какое-то время очутились среди залитой лунным светом серебристо мерцающей зелени Краковского предместья.

Луна между тем успела переместиться к югу и, словно освещая путь молодым людям, выхватила причудливые очертания дворцов, костелов, монастырей с их ослепительно белыми низкими оградами, за которыми тянулись сливающиеся в сплошное темное пространство сады, скверы, парки…

Они встречались часто: на тайных сходках и счучайно — на улицах, в кондитерских, иногда в театрах; бывало, на несколько минут оставались наедине, но всегда в их беседах, как и в молчании, чувствовалось что-то недоговоренное. И она, и он ждали какой-то другой встречи; может быть, это ожидание было просто-напросто потребностью высказаться, раскрыться друг перед другом, понять друг друга и в то же время понять самих себя.

Оба чувствовали, что такая встреча у них впереди и не спешили, отодвигая ее на будущее. Они были молоды, жизнь казалась им бесконечной, и они полагали, что незачем торопить события…

Как они ошибались!