ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Странное то было время для Европы, время, принятое называть безвременьем. Уставшая от наполеоновских войн, натерпевшаяся страха в дни революций 1848 и 1871 годов, она стерпела и наглую демонстрацию военных и политических мускулов Пруссии, сделав вид, что ничего особенного но произошло. Героический континент как-то быстро превратился в тихую обывательскую провинцию. И только Англия, отгородившаяся Ла-Маншем, позволила себе негодование по поводу того, что Бисмарк, составляя Берлинский меморандум после разгрома Франции Пруссией, не дал себе труда предварительно проконсультироваться с правительством владычицы морей… Королева была взволнована тем, что Бисмарк обращается с ее страной как с третьестепенной державой.
Но, несмотря на треволнения британской королевы, Европа торопилась воспользоваться передышкой и ухватить свою долю удовольствий. В Париже улицу Ришелье по вечерам запруживали экипажи, подвозившие великосветскую публику к театру. В Вене сутками напролет танцевали. Приглашения на балы рассылались вперед на целый сезон. Иностранцы, побывавшие там в те годы, потом до конца своих дней с умилением вспоминали балы у князя Шварценберга, которые начинались в одиннадцать часов утра и заканчивались в шесть часов вечера следующего дня…
Венский двор свое «государственное время» посвящал преимущественно охоте в Гедолле, близ Будапешта. Император Австро-Венгрии в сопровождении кронпринца, окруженный молодцеватыми венгерскими магнатами на разгоряченных лошадях, с утра до вечера скакал по лесистым склонам, любуясь красавицей императрицей, которая в своей любви к лошадям доходила до того, что сама участвовала в скачках и ни с кем, даже с иностранными послами, не говорила ни о чем, кроме лошадей…
Рим на своих исторических холмах по облику и образу жизни все еще оставался Римом папских времен, хотя официально власть их над городом была ликвидирована в 1870 году. Велись раскопки Форума, обнажая, казалось, канувшие навсегда пласты эпохи Юлия Цезаря и Нерона. Средневековые палаццо аристократов стали местом постоянных развлечений. Целых десять дней перед великим постом центральные улицы города, утопающие в цветах, увешанные яркими тканями, затоплялись карнавалом: по ним проплывали разукрашенные колесницы, гарцевали всадники во всевозможных маскарадных одеждах…
Путешественники, проехав городские ворота, углублялись в Кампанью, тогда еще первозданно свободную от позднейших застроек и казавшуюся бесконечной в своей невообразимой древней красоте с ее акведуками, развалинами, холмами, раскаленными горячим итальянским солоцем, остановившемся в глубоком синем небе… Тогда Кампанья все еще была землей Каталины и Спартака, землей Гарибальди, а сама Италия — землей обетованной для многих поколений польских изгнанников. Здесь в 1794 году побывал Тадеуш Костюшко, посетил Рим, Неаполь, Флоренцию, а через несколько недель повстанцы объявили его «начальником государства». В итальянском городе Варесе хранится урна с сердцем Тадеуша Костюшко.
Сердце Костюшко будет возвращено Польше. В этом Феликс не сомневался. Он не мог только сказать точно, когда это будет, не знал, в его ли силах приблизить это время…
Но как ни очарователен левобережный Рим, а сердцу поляка все-таки милее левобережиая Варшава. Как ни поразительна площадь перед Капитолием с ее архитектурным ансамблем — творением Микеланджело, а душою поляк всегда там, на севере, на Замковой площади, где устремилась в небо колонна Зигмунта III, где у подножия Кафедрального собора святого Яна сгрудились дома и переулки Старого города.
О, как любил Феликс толкаться на рыночной площади в праздничные дни! Среди громоздящихся друг на друга крестьянских возов и разноголосо гомонящей живности, среди бесчисленных торговцев «вразнос», которым нет никакого дела ни до причудливого смешения стилей Возрождения и готики в отделке дворцов и костелов, ни до скопления средневековых домов с тремя окнами по фасаду и в три этажа, изукрашенных фресками, барельефами, рисунками по штукатурке… Каждый дом принес из глубины средневековья неповторимые названия — «под Крокодилом», «под Негритенком», «под Фортуной»…
А улицы Старого города, узкие и глубокие, как каньоны, сохранили названия когда-то протекавших по этой песчаной равнине речек. Ручеек улицы выводит к месту, откуда открывается вид на голубую привольную Вислу с островками, на правобережное предместье — Прагу, со множеством зелени парка, а дальше — желтые мазовецкие пески, синеющая вдали полоска восточных лесов под бесконечным голубым небом…
Феликс в Западной Европе впервые. Заграничный паспорт ему вручил Александр Дембский. А чтобы сбить с толку охранку, если ей вздумается последовать за Коном, он должен был изображать путешественника, наслаждающегося достопримечательностями древних городов Европы. Так впервые удалось побывать в Париже, а оттуда он переехал в Женеву.
Этот город, находящийся у самой границы с Францией, с населением, в основном говорящим по-французски, имел много преимуществ перед другими городами Европы, куда стекались политические эмигранты из разных стран света. Феликс буквально вырвал у Дембского разрешение посетить Женеву. Здесь, казалось, сам воздух был пропитан ученостью, располагал к неспешным размышлениям. Женевская академия, несколько лет назад переименованная в университет, была основана еще в XVI веке.
Многое в этом городе уходит своими корнями в глубокую старину. Все это так. Но даже публичная и университетская библиотеки с почти полумиллионным собранием книг не удержали бы здесь навсегда Феликса Кона, как не удержал бы и Париж с его Монмартрским холмом, с его ученым Латинским кварталом, с его Сорбонной и Национальной библиотекой, где хранится пять миллионов книг и рукописей, с его «Гранд-Опера» и «Комедд Франсез»…
Куницкий, вызвавший Феликса за границу, должен был ждать его в австрийском городе Бреслау. Кон приехал туда сразу же после полудня. Вышел из вагона, огляделся. Но в негустой толпе встречающих Стася не было. Что случилось? Ведь именно Черный должен был вручить ему квитанции на получение багажа с нелегальной литературой, отправленной им сюда из различных городов Европы, и дать адрес вожака контрабандистов, с которыми Феликс должен будет переправить ее через границу…
Вдруг светло-рыжий коммивояжер в пенсне и в богатом пальто, с саквояжем в левой руке и с тростью с причудливым набалдашником в правой обратился к нему по-немецки:
— Кажется, господин Кон?
— Нет, вы обознались, должно быть, — торопливо ответил Феликс и отвернулся, отыскивая глазами Куницкого.
— Да нет же, нет. Вы безусловно господин Кон! — коммивояжер тряс его за руку. Феликс гневно повернулся к нему, но, увидев знакомую улыбку на лице импозантного дельца, изумленно прошептал:
— Черный!
— Теперь Рыжий. А лучше… Григорий. И пойдем-ка ко мне в гостиницу. Там и поговорим обо всем.
В новой гостинице рядом с вокзалом Кувицкий снимал просторный тихий номер, окна которого выходили во двор.
— Я должен уехать сегодня же, а номер останется за тобой, — сказал Стась, когда они расположились в мягких креслах у стола, на котором стояло все необходимое для завтрака — кофе, пломбир и печенье.
— Богато путешествуешь…
— …Григорий, Григорий, — напомнил Стась. — Не забывайся, Стожек. А что касается комфорта, то иначе нельзя. Ведь я богатый коммерсант, путешествующий по торговой надобности. А ты мой агент по особо важным… торговым делам. Так что… марку держи. А теперь выкладывай, что там у нас, в Варшаве?
— Об этом говорить долго, — сказал Феликс, оттягивая неприятный разговор. — Ты сначала скажи, как съездил?
— Да что ж, съездил хорошо, — живо откликнулся Стась, — с изданием журнала дело налажено. Договорился с будущими сотрудниками, заключил контракт с типографией. Да это не все, дорогой мой Стожек! — Стась сорвал пенсне, кинул на стол, и черные глаза, так не гармонирующие со светло-рыжими волосами и такой же бородой, коротко подстриженной, засверкали каким-го вдохновенным огнем. — Можешь поздравить с величайшей удачей…
— Тебя? — спросил Феликс.
— Не только. И себя, и всю партию. Свершилось, я не боюсь произнести это слово, историческое событии. Достигнута договоренность о союзе с «Народной волей». Осталось уточнить разграничение сферы действий. Думаю, что эту миссию Комитет поручит именно тебе, как наиболее горячему стороннику союза с русскими революционерами.
Сначала было предложение Стася обрадовало Феликса, но потом он задумался:
— Послушай, Стась… Что-то не увязываются концы с концами. Мы пропагандируем учение о борьбе классов, а «Народная воля» организация террористическая… Какое же может быть соглашение?
Куницкий нахмурился.
— Ты не совсем прав, Стожек, — сказал он негромко. — Народническое движение сначала было чисто пропагандистским. За кинжал и бомбу их заставили взяться обстоятельства. К террору их толкнули жесточайшие репрессии самодержавия. У них не оставалось никакого иного средства защиты. Рано или поздно перед этим встанет и наша партия. И вот тогда-то нам ох как пригодятся опыт и связи «Народной воли», ее авторитет на мировой арене!.. Куницкий произнес последние слова с воодушевлением, но Кон не мог так быстро освободиться от сомнений:
— А не превратится ли наша пролетарская революционная партия в польский вариант «Народной воли»?
— Нет! Обогащенный политическим опытом «Народной воли», «Пролетариат» станет более авторитетной и более сильной партией.
— А мне все это почему-то кажется роковой ошибкой, — проговорил Кон.
Куницкий опять нахмурился и спросил в упор, уставив огромные черные глаза свои в голубые глаза Феликса:
— Решил отойти?
— Да нет же, — почти страдальчески произнес Феликс. — Ты пойми — я высказываю свое мнение. Но каким бы оно ни было, с тобой я останусь до конца.
— Спасибо, друг. А теперь бери квитанцию на получение багажа. Я его отправил до конечной станции. Там пойдешь по этому адресу, спросишь Генриха Шпрунга. Он проведет тебя к Иогану Вагнеру…
— Он не родственник ли композитора? — с улыбкой спросил Фелнкс.
— Среди немцев Вагнеров больше, чем среди русских Ивановых. Так вот, передашь ему от Рыжего Григория, от меня значит, поклон, и он тебе устроит все, о чем ты его попросишь. А это деньги на оплату услуг…
Пряча деньги в карман, Феликс достал свой заграничный паспорт, который берег пуще глаза.
— Не потерять бы…
— Не бойся, — успокоил его Куницкий, — он тебе больше не понадобится.
— А через границу переходить?
— Тамошние пограничники признают только один вид на жительство — туго набитый бумажник.
— Значит, — забеспокоился Кон, — мне тоже придется платить.
— Об этом позаботятся твои проводники. А теперь, Стожек, будем прощаться…
Отыскать Шпрунга оказалось совсем непросто. Он жил в глубине какого-то застроенного двора, на пятом этаже узенького средневекового дома с маленькими оконцами и высокой островерхой крышей. Но еще запутанней был путь к Вагнеру. Целый час пробирались по кривым улицам и нашли вожака контрабандистов в полуразвалившейся каменной пристройке.
Вагнер оказался стариком, с деревяшкой вместо правой ноги, с морщинистым, изборожденным старыми шрамами небритым лицом. Рядом с ним Шпрунг, тоже пожилой, но крепкий и тщательно выбритый, в замшевой куртке и синих суконных штанах, заправленных в темные гетры, выглядел особенно внушительно.
— Вам от Рыжего Григория поклон, — сказал Феликс. Они со Шпрупгом стояли у двери. А в комнате был только один стул, на котором и сидел Вагнер, выставив вперед деревяшку.
— Ему тоже кланяйся от меня, если живой останешься. Деньги! — хрипло сказал Вагнер.
— Какие деньги? — изумился Феликс, полагавший, что о расчете речь впереди.
— За работу.
— Деньги по ту сторону границы…
Вагнер кивнул бесстрастно стоявшему Шпрунгу:
— Видал умника! По ту сторону! А если тебя пристрелят ваши пограничники по эту сторону, с кого я получу? С императора Александра Третьего?
Делать было нечего. Старик кинул деньги в ящик стола, даже не взглянув на них. Спросил:
— Квитанция на багаж с собой?
— Да.
— Дай сюда. Генрих, зайдешь к Карлу, скажешь, чтобы получил багаж, а сам наведайся в таможню, узнай, кто ночью будет патрулировать. Если Отто, то сегодня же ночью и переправитесь. Желаю удачи…
Для перехода выбрали участок границы, проходящий вдоль неширокой речки, густо заросшей кустарником. Генрих и Карл, вертлявый немец лет сорока, несли огромные тюки, а Феликсу достался небольшой фанерный ящик, однако очень тяжелый. «Книги», — подумал он. Брели в воде выше пояса. Лица царапали ветви кустарников с мелкими колючками.
Вдруг Генрих, шедший впереди, замер. За их спинами послышались голоса. Феликс, одна нога которого попала па скользкий камень и теперь сорвалась с него, покачнулся. Плеснулась вода. И тут же раздалось несколько выстрелов. Пули врезались в воду совсем рядом. А минут через десять голоса стали стихать. Патруль удалился.
Кинув тюки на берег, контрабандисты, которые должны были доставить груз до самого леса, засобирались назад.
— Извини, — сказал Карл. — Дальше нам нельзя. Выстрелы привлекут ваших пограничников.
Действительно, тут же в полусумраке возник силуэт человека, спешащего к реке. Феликс узнал, когда он приблизился, Пацановского.
— Не зацепили? — торопливо спросил Станислав, подхватывая самый большой тюк.
— Нет, пули врезались в воду на расстоянии руки…
— Тогда побежали. Затемно надо добраться до леса. Там нас ждет подвода.
Куницкий, вернувшись из-за границы, направил Феликса в Белосток.
— Там действует организация «Народной воли» Северо-Западного края, — напутствовал он Кона. — Тебя встретят.
На вокзале, однако, его никто не встречал. Но у Феликса был адрес Госткевича. Поехал к нему. Рассказал о поручении Куницкого.
— Я знаю, — сказал Госткевич. — Тебя ждут. Я сведу тебя сегодня с поручиком Тихомировым — он имеет полномочия от Исполкома подписать соглашение.
Вечером собралось семь человек. Кон и Госткевич представляли «Пролетариат», остальные — «Народную волю». Из них Феликс знал только Марцелия Янчевского, высокого, с хмурым взглядом, сосредоточенного в себе человека. В мае прошлого, 1883 года Марцелий три ночи провел в квартире Феликса. Янчевский считался специалистом по устройству тайных типографий. В Варшаву он приезжал по заданию Веры Фигнер установить типографию и отпечатать «Листок „Народной воли“». Тогда же Людвик Варыньский попросил Марцелия помочь наладить типографию для партии «Пролетариат». Янчевский согласился, и вскоре типография стала печатать воззвания.
Поговорить с Марцелием в те дни Феликсу не довелось. Янчевский рано утром уходил и, возвращаясь затемно, сразу же заваливался спать. Чувствовалось, что человек он малоразговорчивый, всецело поглощенный своим делом.
Янчевский и сейчас сидел отчужденно, уставясь отрешенным взглядом в занавешенное окно, всем своим видом показывая, что сидит здесь только потому, что его пригласили, и что вопросы высокой политики его, революционера-практака, мало касаются.
Зато поручик Тихомиров оказался человеком несколько забавным: даже у себя в квартире он не расставался с револьвером и саблей. А когда Феликс прочитал воззвание, озаглавленное «От мертвых к живым», поручик вынул платок, промокнул повлажневшие глаза и сказал, обращаясь к Феликсу:
— Какое глубокое чувство! Когда вы читали, я чувствовал себя, как будто меня сквозь строй проводили!..
Янчевский проговорил:
— Нельзя ли поближе к делу? Мы, я полагаю, собрались не для обмена комплиментами.
— Да, да, — поспешно согласился поручик. — Время дорого. Скажите, пожалуйста, как партия «Пролетариат» понимает союз с «Народной волей»?
— Я отвечу так… автономия партии в своих программных установках и координация действий.
Народовольцы заговорили почти наперебой;
— Но координация действий еще не означает совместных действий и тем более не означает союза движений, как об этом было заявлено на парижской встрече.
— А если так, то что нам даст соглашение о совместных действиях?!
— Это только усложнит условия работы и увеличит риск провалов…
— Спокойнее, спокойнее, — повысил голос Тихомиров. — Дайте возможность высказаться Кону!
— Я вам отвечу, — сказал Феликс, когда голоса смолкли, — только наберитесь терпения выслушать. Что дает нам союз с вашей партией? Прежде всего, он обогащает нас опытом вашей борьбы. Но наша партия имеет довольно широкую опору в пролетарских массах, чего лишена «Народная воля». Более половины членов нашей партии — рабочие. Хочет это признать «Народная воля» или нет, по будущее в революции за рабочим классом. В такой перспективе, я думаю, и наш опыт не будет лишним для «Народной воли».
Феликс умолк. Прошло несколько минут, но никто ему не возразил.
— Я предлагаю, — продолжал Кон, — разграничить сферу действий каждой партии. «Народная воля» осуществляет руководство работой в армии на всей территории Российской империи, а работу по связи с пролетарскими массами берет на себя партия «Пролетариат».
— Ставлю предложение на голосование, — сказал Тихомиров. — Принимается единогласно…
В Варшаве прямо с вокзала поехал к Бардовскому, на квартире которого должен был встретиться со Станиславом. Надо было отчитаться о встрече с представителями «Народной воли».
Дверь открыл сам Петр Васильевич. Мягкое лицо, бакенбарды с проседью, серо-зеленые добродушные глаза. Типичный либеральный земец.
Петра Васильевича, популярного в Варшаве мирового судью, Куницкий и Дембский держали в стороне от практических партийных дел. В его квартире хранился весь партийный архив, протоколы заседаний ЦК, черновики воззваний, листовок. Доступ в квартиру имели только члены Центрального комитета.
Он имел связи с военными и через капитана Люри помог распространить среди офицеров гарнизона воззвание партии «Пролетариат» к военным.
Бардовский с полминуты стоял и, улыбаясь, разглядывал Феликса:
— Ну и юный же вы! Совсем юный! Вернулись благополучно? И как там, скоро вспыхнет революция в Белостоке? — и рассмеялся сочным и необидным смехом. — Проходите, проходите. Мне о вас только что Куницкий и Дембский наговорили всякой всячины…
— Вот как? — удивился Феликс. Он уже снимал пальто в прихожей.
— Исключительно все хорошее. Да я теперь и сам вижу, что они не только не переоценили вас, но, может быть, даже и недооценили, — и опять рассмеялся. — Есть в вас что-то, юноша! Есть!
Феликс почувствовал, как вспыхнуло его лицо от похвалы такого солидного и мало кому доступного человека.
Потом был недолгий разговор в кабинете хозяина. Сидели, пили чай. В больших вазах лежали медовые пряники, засахаренные орехи, печеные каштаны, рахат-лукум. Время катилось быстро…
Феликса Петр Васильевич уговорил остаться на ужин. Ели любимый бигус, говорили о самых разнообразных проблемах и между прочим вспомнили приказ варшавского обер-полицмейстера генерала Бутурлина о принудительном медицинском осмотре женщин-работниц, напечатанном в аксаковской газете «Русь».
— Все-таки пресса иногда отваживается писать правду, — сказал Феликс.
— Да. Но правду пьяненькую, бесшабашную, правду русского ямщика, от которой правительству ни жарко, ни холодно. Настоящая-то правда шла со страниц «Колокола».
Потом заговорили о культуре:
— Мы, русские, — говорил Петр Васильевич, — культуру воспринимаем иначе, чем европейцы. Да это и понятно. Они на протяжении своей истории слышали Данте, Шекспира, Баха… А мы слушали ветер, метавшийся по скифским степям…
В этот момент вошел Куницкий…
В тот день Феликс у себя не ночевал. После приезда из пятилетней сибирской ссылки сестры Хелены, вернувшейся в Польшу с мужем, Феликс решил подыскать себе квартиру и жить самостоятельно. Розалия Фельсенгарт, дружба с которой захватывала его все сильнее, обещая большую и долгую любовь, помогла найти ему комнатушку с отдельным входом в большом и шумном доме, где, как казалось тогда Феликсу, можно было затеряться, словно иголка в стогу сена.
Он пришел вечером. У входа на лестницу его встретил недавно поступивший в дворники немолодой русобородый крестьянин.
— Паныч, вы никуда сегодня не пойдете? — спросил он. Это насторожило Феликса.
— Почему вы меня спрашиваете об этом?
— Околоточный велел дать знать ему в участок, как вы вернетесь. Вот я и не знаю, сейчас ли бежать в участок или обождать можно, — почесывая в затылке, говорил дворник, а у самого глаза блестели хитрым блеском. «Знает ведь, шельма, зачем я понадобился околоточному», — подумал Феликс. А вслух сказал:
— Нет, я сейчас уйду, а вернусь через час-полтора.
— Ну и ладно, паныч.
Феликс поднялся в квартиру. На столе номера газет «Пролетариат» и «Народная воля». На подоконнике шрифты. Под кроватью и в углу под стульями пустые железные банки… Номера газет сжег, шрифтами набил карманы, а банки сложил в два чемодана, навьючился и спустился во двор. Дворник его дожидался.
— Ну, с богом, паныч! С богом! — сказал он и стал махать метлою…
Пошел к Розалии. Рассказал о предупреждении дворника. Она помогла ему быстро разгрузиться.
— Надо немедленно скрыться и в квартиру ни под каким предлогом не возвращаться, — сказала Розалия.
— Я бы хотел предварительно переговорить с Григорием…
— Сегодня как раз Григорий вернулся. Если ты его непременно хочешь видеть, то иди к Беджицкой.
В тесном кабинете, спрятанном в одном из закоулков ресторана, Феликс нашел целую компанию: за круглым столом, сдвинувшись друг к другу лбами, сидели Станислав Куницкий, Людвик Янович, Станислав Пацановский и Бронислав Славиньский. Каждый из друзей на приход Кона отреагировал по-своему. Куницкий наклонился, достал свободный стул, втиснул его между собой и молчаливо-отрешенным Яновичем, сказал:
— Садись, друг. Ты очень кстати. Решаем сложнейшую задачу… В таком деле пятый голос совершенно необходим, иначе рискуем ни до чего не договориться: никак не получается большинства.
Стае Пацановский, величаво-снисходительно улыбнувшись, протянул руку из-за спины Куницкого, крепко, дружески сжал локоть Феликса. Сидевший напротив Славиньский приветствовал его едва уловимым кивком. Тщедушный и худосочный, ни днем ни ночью не расстающийся с кинжалом и револьвером, уложивший в перестрелке немало полицейских и жандармов и ни разу не попавшийся в руки, он деловито поедал одну за другой порции своего любимого пломбира. Людвик Янович медленно потягивал кофе.
Посредине стола стояли стаканы с остывшим чаем, на тарелке горкой лежало печенье, шоколад. Феликс почувствовал вдруг острый голод, не удержался, протянул руку за шоколадом, разжевал его, запивая холодным чаем. Пацановский, хотя и был ровесником Кона, но поглядывал на него с выражением благодушной снисходительности: мол, что с него взять — мальчишка, вчерашний гимназер, боится револьвера, как опасной игрушки. Он знал, что, в отличие от остальных ближайших сподвижников Куницкого, Феликс Кон никогда не носил с собой ни кинжала, ни револьвера.
— Понимаешь, — заговорил Куницкий, подождав, пока Феликс немного насытится, — никак не можем прийти к единому мнению: становиться этим рыцарям нелегалами или продолжать жить как прежде, пока не подойдет крайность… У нелегала трудная доля, други мои. Ну, а что ты нам скажешь? Как твое мнение, Стожек?
— О том же самом, — сказал Феликс, — я как раз хотел посоветоваться с тобой, Григорий.
— Что-нибудь произошло?
— Да. Меня только что предупредил наш дворник, что моей особой интересовался околоточный. Велел сообщить ему в участок, как только я вернусь домой.
Куницкий на минуту задумался, потом спросил:
— Ты догадался почиститься?
— Разумеется. Все собрал и перенес в другое место.
— Ну, тогда, я думаю, это не основание для перехода на нелегальное положение. Подумай сам, если бы за тобою возникло мало-мальски серьезное дело, жандармы не предложили бы околоточному делать глупости, а нагрянули бы ночью, как это у них обычно делается.
— А не разыгрывает ли охранка дурочку, — подал голос Янович, не отрываясь, впрочем, от соломинки, через которую все еще потягивал свой кофе. — Не надумала ли она поиграть в кошки-мышки?
— Едва ли. Да и что может Феликсу угрожать? Сам посуди… Арестованы люди абсолютно надежные. Нет никаких оснований думать, что опасность идет оттуда.
Все согласно молчали.
— Наверное, все дело в каком-нибудь письме, перехваченном полицией, — снова заговорил Куницкий. Он словно хотел успокоить не столько Кона, сколько себя. — Если и арестуют, продержат недельки две-три, не больше. Может быть, в Цитадели удастся снестись с Варыньским.
В конце концов решили, что Феликс не уходит пока в подполье. Он поднялся.
— Уже уходишь? — спросил Куницкий. Кон услыхал в голосе его какую-то особенную печаль.
— Пора, — сказал Феликс.
Куницкий поднялся, обнял за плечи, и они расцеловались…
Потом он долго бродил по улицам Варшавы, медленно отходившей ко сну. На тротуарах под липами и ясенями гуляли изысканно одетые варшавяне. На скамейках целовались на глазах у прохожих молодые люди. По булыжным мостовым, шелестя шинами, проносились пролетки с весело смеющимися женщинами, у ног которых картинно возлежали господа с лихо закрученными усами, в широкополых шляпах фирмы «Тоник». Обычная жизнь ночной Варшавы в середине лета. И конечно, никому из этих изящных господ даже на мгновение не приходила в голову мысль о том, что глубоко в подполье кипит другая, мало кому известная жизнь — тайная, бессонная, постоянно висящая на волоске…
Феликс долго колебался, перед тем, как свернуть на свою улицу. И лишь далеко за полночь, когда исчезли последние гуляющие на аллеях варшавяне, он спокойным шагом направился к своему дому.
Его схватили сразу же за углом. С приставом было несколько полицейских. Сопротивляться не стоило.
У ворот стоял все тот же дворник с ненужной в этот ночной час метлой. При свете фонаря было видно, как он укоризненно посмотрел на «паныча». Ведь предупредил же!
Едва открылась дверь, Феликс сразу узнал жандармского майора Секеринского, высокого, атлетически сложенного, с тупой жестокостью в выпуклых водянистых глазах. За ним — невысокого, по-спортивному поджарого, с сухим тонким лицом товарища прокурора Петербургского окружного суда Арсеньева. «Ого! — удивился Феликс, — видно, моей персоне придают большое значение, раз среди ночи такие важные фигуры!»
Он, разумеется, не знал, что недавно арестованный народоволец Марцелий Янчевский, который несколько раз ночевал у Кона, начал давать показания.
Куницкий был прав, против Феликса у жандармов особых улик не было. Но до того момента, когда начал «говорить» Янчевский. Те тайные донесения Барановского прокуратура не могла предъявить, не раскрывая своего агента.
Но Янчевский знал очень мало. Вернее, ничего не знал, кроме нескольких имен людей, имевших дело с Феликсом. Мало что знали арестованные по его доносу Выгановский и Загурский.
Феликс надеялся на то, что поводом к аресту послужил какой-нибудь нелепый случай.
— Ну, а как поживает ваша сестренка, молодой человок? — были первые слова, с которыми Секеринский обратился к Феликсу.
— Вы жe знаете, что она вернулась из Сибири.
— Конечно, знаю. Я это к тому, что бы вы знали, что не все оттуда так счастливо прибывают.
Обыск очень скоро закончился, и Секеринский сказал:
— Вы арестовываетесь по предписанию прокурора Петербургской судебной палаты…
А потом в арестантской карете его везли через весь город к северо-восточной его окраине, где на берегу Вислы возвышались стены Цитадели. Когда подъехали к этой печальной крепости, за утопающими в зелени усадьбами Желибожа небо уже посветлело. Наливалась розовато-белым светом ранняя июньская заря.
Прощай, Висла! Прощай, Варшава! Узнику суждено снова увидеть вас только через два десятка лет!..
Прогремели стальные засовы железных ворот под многотонной каменной аркой. Короткая процедура сдачи и приемки арестованного в канцелярии — и вот он, Десятый павильон, который в сиянии прекрасного летнего утра предстал перед глазами Кона длинным серым зданием с узкими зарешеченными окнами,