О ДОРОГОМ И ЛЮБИМОМ. С. Л. Якир

О ДОРОГОМ И ЛЮБИМОМ. С. Л. Якир

Я оглядываюсь в недавнее прошлое, ставшее теперь таким далеким-далеким, и в памяти мелькают обрывочные и туманные картины всего пережитого. Правда, память уже ослабела, многое забылось, потускнело, и все же нет-нет да и встают перед глазами годы шестнадцатый и семнадцатый, годы двадцатые и тридцатые... И чудится мне, будто снова я рядом с тем, кого искренне и нежно любила, кому была другом и женой, с кем делила радости и горести тех трудных, но изумительно светлых, сияющих лет.

Как часто я перебираю сохранившиеся записки, документы, фотографии, вглядываюсь в дорогое лицо мужа и ловлю себя на том, что явственно слышу его голос - негромкий, спокойный, с легкой хрипотцой от усталости:

- Ты сегодня меня не жди, Саинька... Дела... Работа...

Он жил своими делами, своей работой - любой, какую поручала ему партия, - и не мыслил существования вне огромного, поистине неисчислимого коллектива бойцов и командиров, вместе с которыми в меру своих сил строил и укреплял Красную Армию. И всегда считал себя бойцом и только бойцом, кому партия - о ней он говорил с гордостью и благоговением - доверяла высокие командные посты защитника завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции.

Жена, а ныне вдова Ионы Эммануиловича, я могу говорить о нем не только как о человеке, которого видела дома, в семье, то радостным, то немного грустным, ласковым или разгневанным, но всегда наполненным неуемной энергией и постоянным стремлением сделать больше и лучше. Я бывала рядом с ним или неподалеку от него и тогда, когда ему предстояло вести войска в бой, и тогда, когда приходилось дни и ночи отдавать выполнению своего служебного и партийного долга.

Великий писатель земли русской Лев Толстой однажды сказал, что писать нужно только тогда, когда не можешь не писать. Это относилось, конечно, к профессиональным литераторам. Ио и я не могу не писать, так как воспоминания теснятся вокруг меня, стучатся в сердце, тревожат мозг и не просто просятся на бумагу, а требуют: пиши, пиши, пока еще рука держит перо и глаза твои видят окружающий мир. Ведь за этот мир, за эту жизнь, что шумит и цветет вокруг тебя, боролся, трудился и погиб бесконечно дорогой тебе и любимый человек.

Мне уже за шестьдесят, одолевают болезни, но ничто не заставит меня забыть мою совместную жизнь с Ионой Эммануиловичем.

Наше первое знакомство произошло в начале 1916 года.

Война царской России с кайзеровской Германией уже успела унести в могилу много жертв. Осиротевшие солдатские дети, голодные и разутые, бродили по Кишиневу и выпрашивали подаяние. Группа интеллигенции решила как-то помочь сиротам. Началось устройство всяких благотворительных вечеров и лотерей, а потом удалось организовать несколько детских домов-садиков.

Моя учительница музыки Зинаида Моисеевна Имас предложила мне заниматься с детьми в одном из таких садиков. Я согласилась и вскоре подружилась с ребятами. Делясь со мной своими детскими новостями и впечатлениями, они рассказывали, что с ними также занимается очень хороший и добрый дядя Иона, он сочиняет веселые сказки и придумывает замечательные игры.

Однако с «дядей Ионой» мне сталкиваться не приходилось, и я предполагала, что это солидный, пожилой человек, может быть, врач, отец семейства. А он оказался совсем молодым парнем, студентом, лишь недавно окончившим школу. И познакомились мы с ним не в детском садике, а у меня дома.

Однажды я прихворнула и попросила мою сестру навестить ребят и показать им, как надо лепить всяких зверюшек и куколок (сестра очень хорошо лепила). Сестра вернулась домой в сопровождении высокого, стройного юноши в сапогах, просторной рубашке и большой широкополой шляпе.

- Принимайте гостя, - весело заговорил он. - Ребята мне рассказали о вас много хорошего: есть, мол, такая тетя Сая. Вот я и решил посмотреть, какая она, эта тетя.

И, рассмеявшись, протянул мне руку.

Так началась наша дружба. На следующий день он пригласил меня навестить его хорошую знакомую Лизу Шатенштейн - отличную пианистку. В квартире Шатенштейн я увидела большую группу молодежи, старых друзей Ионы по реальному училищу. Многие из них, студенты заграничных университетов, съехались на каникулы в родной город да так и остались здесь из-за начавшейся войны.

Перезнакомились мы очень быстро, и через час-два я уже знала многие подробности из жизни этих недоучившихся студентов и даже поняла, что все они считают себя революционерами или социалистами. Признаться, тогда я мало в этом разбиралась. Но самостоятельность и категоричность высказываний и Якира, и Равича, и Слепого, и других мне понравились, и я почувствовала, что попала в хорошую, дружную компанию честной, искренней, увлекающейся молодежи.

Отец Ионы давно умер, и я в первые же дни знакомства прямо спросила его:

- Как же вы все живете? На какие средства существуете?

- Живем, хлеб жуем и не очень тужим, - отшутился Иона, но тут же, посерьезнев, добавил: - Я даю уроки и помогаю матери. Сама она немного прирабатывает, не забывает нас и дядя Фома. Вот и выкручиваемся.

- А чем ты занят в свободное время?

- Хожу в детский садик... Встречаюсь с товарищами...

- А еще?

- Не будь слишком любопытной...

Мое любопытство не было случайным: я знала, что Иона вместе с товарищами посещал какие-то собрания молодых марксистов, но на эту тему не распространялся. Meня с собой он не звал, так как считал «слишком маленькой». Зато вечерами у Лизы Шатенштейн я становилась свидетельницей жарких споров о будущем общественном и политическом переустройстве России, о нуждах рабочих и крестьян, о роли интеллигенции и ее месте в революционном движении. Поминутно слышалось: Маркс... Энгельс... Ленин...

Споры прекращались, когда Лиза садилась за рояль. Нас с ней роднила любовь к музыке, и я испытывала наслаждение, слушая в ее исполнении произведения лучших композиторов.

Мой друг Иона, к его величайшему огорчению, музыкальным слухом не обладал, но музыку тоже очень любил и не пропускал ни одного «концерта» Лизы. Возле рояля он мог сидеть часами.

- Не всем же быть музыкантами, - говорил он, - но понимать музыку может каждый. Знаешь, в Швейцарии мне приходилось бывать на концертах оркестра, которым дирижировал знаменитый Кусевицкий. Я вслушивался и все понимал!.. Может быть, научишь меня хотя бы двум-трем аккордам на рояле?

У Ионы была исключительная зрительная память, и ею он восполнял недостаток музыкального слуха. Я показала ему несколько аккордов из сюиты Грига «Пер Гюнт». С большим удовлетворением, очень торжественно он брал эти аккорды и заявлял:

- Вот, видишь, и я концертирую!..

На Иону Якира я глядела глазами влюбленной девушки, а позже - жены, и видела в нем то, чего другие не замечали. В нем было много хорошего.

Большой, гибкий ум и феноменальная память. Скромность, доходящая до смешного. И вместе с тем смелость, душа нараспашку, готовность взяться за любое дело, если оно принесет пользу товарищам, семье, революции. Огромное терпение - и молодая порывистость. Усидчивость, упорство - и романтическая нежность. Честность, прямота, щепетильность - и неприкрытая неприязнь ко всему, что хоть в малейшей степени противоречило его взглядам на жизнь.

А ведь он только вступал в жизнь, которая готовила ему много трудностей и сюрпризов. Он вступал в жизнь, поглощенный марксистскими идеями, и... спешил на свидания со мной, так как наш «роман» в ту пору был в самом разгаре.

Может быть, это смешно и наивно, но во время наших свиданий он очень много говорил о химии. Химии Иона собирался отдать все свои силы. Но в науку, в студенческие мечты уже вторгалась революционная работа, а раздваиваться он не любил, не мог, не хотел. Что же выбрать - химию, в которую звал его известный швейцарский профессор Фихтер, или революцию, которую готовила большевистская партия во главе с Лениным?

Когда Иона учился в Харьковском технологическом институте, профессор Фихтер прислал из Базеля ректору института матрикулы Ионы и хвалебные отзывы о нем как о будущем ученом. Но Иона выбрал не химию, а революцию. Все последующие годы нашей совместной жизни химия служила только темой или предлогом для воспоминаний о прошлом, к которому нет возврата, так как нужно было воевать за Советскую власть, а потом работать, работать и работать - до самозабвения, до предела человеческих сил и возможностей.

Как с высокого холма, гляжу я нынче на убегающую в далекие дали дорогу его жизни и, будто он, чуть поседевший, но все такой же молодой и неуемный, живой и энергичный стоит рядом, говорю ему:

- Повторил бы ты все сначала? И слышу уверенный ответ:

- Обязательно!.. Помнишь, как великолепно и вдохновенно писал Феликс Эдмундович Дзержинский: «...Если бы мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так, как начал...»

- И ты ни о чем не жалеешь?

- Жалею.

- О чем же?

- О том, что сделал слишком мало.

На воображаемом холме нет рядом со мной моего дорогого друга и мужа, бесконечно скромного и отважного рыцаря революции. И этот безмолвный диалог я веду сама с собой, понимая, что мертвые не возвращаются даже тогда, когда о них пишутся самые лучшие слова, а память их увековечивается памятниками.

Впрочем, это подсказано мне моей непроходящей болью.

...В Тирасполе Иона редактировал военную газету, писал статьи и заметки, которые подписывал псевдонимом «Ионыч». В более поздние годы он писал мало и редко, но вкус к литературной работе сохранил до последних дней жизни. Во всяком случае, будучи уже командующим войсками округа и членом Реввоенсовета СССР, он всегда уважительно относился к литераторам, журналистам и считал, что они стоят в общем строю и помогают воспитывать войска в духе партийных ленинских требований.

С большой теплотой и добродушным юмором рассказывал мне Иона о том, как он стал командиром китайского батальона.

- Понимаешь, однажды ночью будят меня. В чем дело? Пришел, говорят, какой-то китаец, поговорить хочет. Давайте, говорю, его сюда. Входит китаец и жестами зовет меня во двор. Зачем? Выхожу, а во дворе толпа китайцев. По окрику «Васики» - так назвал себя ночной гость - все подтянулись как по команде «Смирно». Ну, а потом мы кое-как договорились. Китайцы решили воевать за Советскую власть. Создали мы целый батальон, а командиром стал еще один китаец... Иона Якир!

Весь рассказ сопровождался энергичной жестикуляцией, уморительной мимикой и веселым хохотом.

По отзывам Ионы, китайцы были очень честными, выносливыми и стойкими воинами. Если рядом от вражеской пули или гранаты погибал друг или брат, китайский боец задерживался только на две-три секунды, чтобы прикрыть глаза убитому. И опять кидался в бой. А уж если было приказано не отступать, то никакая сила, кроме слова командира, не могла заставить любого «Васику» уйти со своего места.

Особенно, помнится, Иона расхваливал бойца по фамилии Сен Фу-ян. Тот пользовался среди красноармейцев китайцев большим авторитетом. Часть китайских бойцов погибла на советской земле, часть потом вернулась на свою родину. Все, кто остался жив, насколько я знаю, сохранили добрую память о русских большевиках и о своем бесстрашном командире «капитане Якила».

Тираспольекий отряд, как известно, отходил из Бессарабии с боями через Одессу - Вознесенск-Екатеринослав. Под Екатеринославом Иона был тяжело контужен и ранен, и его, потерявшего сознание, увез санитарный поезд. Товарищи уже решили, что он не жилец на этом свете, и даже разобрали, по фронтовой традиции, его личные вещи на память. Однако одна медицинская сестра выходила его. Когда Иона немного оправился, он взял костыль - второго не нашлось - и начал пробираться к остаткам своего отряда.

Нелегким, вернее очень тяжелым и опасным, был этот путь, но Иона все же добрался до своих и нашел их в Воронеже.

Я в это время находилась в Харькове и каждый день с нетерпением ждала весточек от любимого человека. Почта фактически не работала, письма не приходили, и я всякими правдами и неправдами добивалась сведений о Якире. В то время я еще не была его женой, поэтому во всех учреждениях, куда обращалась, ко мне относились недоверчиво, не очень внимательно, а то и просто отмахивались.

И все же я узнала, что Иона жив, а штаб 8-й армии, или Южной завесы, размещается где-то в районе Воронежа - Лиски. Я была молода и неопытна, и мне все казалось легко достижимым. Во всяком случае, желание увидеть любимого человека было так велико, что я, к ужасу моей сестры, решилась на безумный в то бурное время шаг - ехать в Воронеж. Отговорить и удержать меня не мог никто, и я двинулась в путь.

Теперь об этом даже страшно вспоминать. Харьков оккупировали немецкие войска. Демаркационная линия проходила где-то между Белгородом и Курском. Зима. Поезда ходят редко, нерегулярно и забиты до отказа. Свирепствует тиф и даже холера. Деньги обесценены и мало кого интересуют. В общем, ни дать ни взять - сплошное хождение по мукам. И все же я добралась до Воронежа, где, как уже упоминала, нашла новых друзей Ионы, а его самого не застала - он в это время находился в районе Коротояка.

Теперь я имею возможность пользоваться некоторыми архивными материалами, поэтому позволю себе привести выдержку из представления Якира к первому ордену Красного Знамени. Текст представления сжато, но выпукло характеризует боевую деятельность Ионы в те дни.

Вот что писал в представлении начальник 12-й дивизии Любимов: «...Благодаря только настойчивости, крайнему напряжению всех сил 12-я дивизия одолела казаков Краснова, захватила Лиски и вышла на линию Икорцев. Дивизия обязана своим успехом главным образом энергии и деятельности члена РВС 8-й армии т. Якира. Он проявил неутомимую деятельность, железную волю и энергию. Не смущаясь ни временными неудачами, ни случайными поражениями, твердо веря в счастливый исход операции, т. Якир вел железной рукой подчиненных ему красноармейцев к победе. Непрерывный тяжелый труд в течение трех недель надломил его израненный организм, но, уже будучи больным, он продолжал руководить операциями и, собирая последние остатки сил, еле вставая с постели, т. Якир в грозные минуты, когда колебались полки, сам встал в ряды их на поле сражения. Когда в минуту смятения полки отошли к Коротояку, т. Якир лично их устроил и, дав отдохнуть, повел в контрнаступление, взяв Коротояк, на плечах отступающих казаков ворвался в Лиски и нанес им поражение. У Коротояка, уговаривая отступающих в панике красноармейцев, т. Якир был смят не рассуждавшей массой и чуть не расстрелян. Все эти неудачи не сломили железную волю т. Якира, и РВС дивизии свидетельствует, что достигнутый успех в овладении военно-стратегическим узлом Лиски и выход наших полков на линию Икорцев всецело должен быть приписан боевой деятельности т. Якира...»

А вот выдержка из заключения вышестоящего командования: «...К моменту приезда т. Якира в Коротояк положение было критическим. В Коротояке находились части Кексгольмского полка, и то они эвакуировались в Репьевку - Острогожск... Якир поехал в Острогожск и заставил Сахарова подчиниться дисциплине и сражаться в рядах 8-й армии. В течение двух дней он собрал разбросанные остатки полков и двинул их в бой...»

Перечитывая сейчас документы, я представляю себе дорогого мне человека, любителя музыки и химии, в гуще боев. В то время, добравшись до Воронежа, я питалась только слухами и рассказами товарищей. Эти рассказы, как мне иногда казалось, сочинялись специально для меня. Пусть, мол, девушка, невеста Якира, порадуется!

Прямо из гущи боев Иону, больного и ослабевшего, отвезли в имение Охотниково, предоставив ему возможность немного отдохнуть и прийти в себя. Вместе с секретарем Реввоенсовета армии Владимиром Константиновичем Соцковым я тоже отправилась туда. Когда я увидела любимого, сердце мое сжалось от боли и испуга. На него страшно было смотреть. Скелет, еле обтянутый кожей, заострившееся лицо с ввалившимися глазами, со странным отсутствующим взглядом... От прежнего жизнерадостного и довольно крепкого студента ничего не осталось.

Моему приезду Иона не обрадовался и даже с упреком сказал:

- Зачем ты приехала? Зачем подвергала себя опасностям и лишениям?

Потом он устало прикрыл глаза и глухо произнес слова, от которых и по сей день, когда вспоминаю, горло схватывает судорога.

- Пойми, Саинька, сейчас моя жизнь отдана революции... На личные радости я не имею права до тех пор, пока Советская власть твердо не станет на ноги... Не сердись и пойми меня...

Он еле шевелил губами, но слова шли из самой глубины его сердца, и я, не найдя ответа, молча и виновато присела рядом. Осторожным движением он погладил мою руку - крепись, мол, все еще впереди, не отчаивайся...

Мне ничего не оставалось делать, как побыстрее собраться обратно в Воронеж, а оттуда в Харьков.

Заметив в моих глазах печаль и страдание, товарищи из штаба армии - Соцков, Весник, Базилевич, Фирсов - старались меня успокоить и даже слегка поругивали Якира за то, что он гонит невесту обратно. Но, видимо, они гордились Ионой. Кто-то даже бросил такую фразу:

- Не человек, а кремень. Кроме революции, для него ничего не существует.

Следующая моя встреча с Ионой произошла в маленьком городке Сватово-Лучки, неподалеку от Харькова. На этот раз Иона сам вызвал меня телеграммой на два дня, воспользовавшись небольшим затишьем на фронте. Вместе с друзьями встретил меня на вокзале и повез домой. На столе был приготовлен скромный завтрак, в вазочке стоял большой букет цветов. Это меня очень растрогало.

Иона чувствовал себя лучше, был словоохотлив и заботлив.

Два дня пролетели как сон. Переполненная счастьем и любовью, я с трудом рассталась с Ионой и поехала назад, в Харьков.

Работала я в Харьковском горпродкоме счетоводом. Однажды утром только раскрыла служебные бумаги и счета, как услыхала за спиной шум и знакомые голоса. Подняла голову и обмерла: в дверях увидела улыбающихся Иону Якира и Володю Соцкова. Неловко обняв меня, Иона протянул какую-то бумажку:

- Читай... И собирайся побыстрее!

Это было разрешение начальства отпустить меня с работы. Оказывается, Иона уже успел побывать у начальника горпродкома, представился ему моим женихом, прибывшим на короткий срок с фронта, и получил разрешение увезти свою невесту.

В горпродком я уже не вернулась: вместе с Ионой уехала к месту его нового назначения - в Одессу. Поселились мы на даче бывшего царского генерала Сухомлинова, вскоре к нам присоединились Гарькавый, Левензон, Гусарев и еще много товарищей, направленных на Украину. Здесь же, в Одессе, Иона стал с благословения товарища Аралова формировать 45-ю стрелковую дивизию.

Я начала работать в информотделе Бессарабского правительства и находилась в эшелоне на станции Раздельная. Штаб 45-й дивизии разместился на станции Бирзула, поэтому видеться с Ионой приходилось очень редко, да ему было и не до меня: навалилось слишком много срочных и трудных дел.

Бессарабское правительство просуществовало недолго, и после его расформирования я с радостью поспешила в Бирзулу. Но обстоятельства снова разлучили нас с мужем.

Одессу, Вознесенск, Помошную и Черкассы захватили деникинцы. Вся территория между Каневом и Белой Церковью и к югу от железной дороги Бирзула - Голта кишела многочисленными петлюровскими и прочими бандами. Возле Жабокричева и Крыжополя оперировали части галичан, к югу вдоль Днестра - румыны. 45-я дивизия оказалась во вражеском кольце, из которого надо было вырваться во что бы то ни стало. Из истории гражданской войны известно, что в связи с таким положением была создана Южная группа войск, которую возглавили Якир, Гамарник, Затонский и Немитц. Командование 45-й дивизией временно принял на себя Илья Гарькавый. Поход Южной группы занимает свое почетное место в военной истории, и не мне описывать его. Приведу только отдельные детали.

Помню, как-то ночью Иона вместе с Гамарником и Затонским приехал из Одессы на паровозе. Даже не зайдя в наш вагон, чтобы поздороваться со мной, Иона направился прямо в штаб: там состоялось военное совещание.

Всю ночь я просидела без сна, прислушиваясь к каждому шороху. Неужели он уедет, так и не повидав меня?

Но под утро Иона забежал в вагон, порывисто обнял меня и прошептал в самое ухо: - Саинька, дивизия окружена... Весь подвижной состав мы сожжем, а сами будем прорываться... - Потом испытующе взглянул на меня, словно хотел проверить, пойму ли я его, и добавил: - Я приказал всем женщинам покинуть дивизию. Тебе нужно показать пример и уехать первой. Захвати с собой еще несколько семей.

- Неужели ты заставишь меня уехать в такой момент? - запротестовала я.

- Иного выхода нет. Поход будет тяжелым, прольется много крови, я должен все время быть рядом с бойцами. Нет, нет, жёны станут обузой, пойми это...

- А если что случится?..

Он усмехнулся и ласково погладил меня, как ребенка.

- Мы с тобой молоды, родная, будем надеяться на лучшее... Как только вырвемся, обязательно встретимся!..

Еще несколько минут я упрашивала взять меня с собой, но Иона был неумолим. С необычной для него настойчивостью он объяснил мне, что сейчас должен быть свободен от всяких личных переживаний и волнений и думать только о спасении войск. Конечно, я видела, чувствовала, что ему очень тяжело расставаться со мной: ведь мы, собственно, еще не успели и побыть вместе, но, отдав приказ, он не хотел для себя никаких привилегий.

На следующее утро мы, группа командирских жен и детей, на подводах выехали из расположения штаба 45-й дивизии в сторону Одессы. По дороге многие разбрелись в разные стороны. А я и Ася Коренблит устроили небольшую инсценировку. Объявив себя курсистками, потерявшими связь с богатыми киевскими родными, мы упросили начальника белогвардейского бронепоезда, стоявшего под парами на станции Одесса, довезти нас хотя бы до Казатина. Офицер то ли поверил нашим сказкам, то ли хотел выглядеть в глазах молоденьких «аристократок» галантным кавалером, но он согласился помочь нам: до Казатина довез, а там, козырнув, высадил. Из Казатина мы поездом доехали до Фастова, потом до Киева, где и стали ждать прихода Красной Армии.

Наша очередная встреча с Ионой состоялась в Екатеринославе (Днепропетровске). Добралась я туда тоже не без приключений и трудностей. Но и приключения, и трудности уже стали привычными, а тоска по любимому помогала преодолевать самые тяжелые испытания.

Мост через Днепр был взорван, покореженные фермы беспомощно повисли над водой. Поезд подошел к первой, сохранившейся половине моста, затем пассажиры высадились из вагонов, кое-как добрели до берега и начали карабкаться наверх, чтобы продолжать путь пешком, на под-водах или машинах. Сутолока, испуганные крики, надрывный плач детей.

Я брела по колено в воде, как вдруг кто-то поднял меня и бережно водворил на более сухое место. Это был он - мой родной и любимый. Ради одной минуты нашей встречи стоило перенести все, что я перенесла. На моих глазах блестели слезы радости и благодарности. Мы снова оказались вместе!..

Хочется описать мне и внешность Ионы. Ведь до боли сердечной была дорога каждая черточка его лица, каждое движение рук, свет и тени глаз. Опишу его таким, каким видела в последний раз в Киеве, в конце мая 1937 года, перед отъездом в Москву.

Высокий, очень стройный, не широкоплечий. Движения его были плавными, даже изящными. Черные густые волнистые волосы на высоко поднятой голове. Четкий рисунок бровей и рта. Типичный для всех Якиров нос – не большой, чуть курносый. Карие глаза, добрые и пытливые, будто всё знающие и всё понимающие.

Во все времена года он выглядел загорелым, смуглым, так как большую часть своего служебного времени проводил в поездках, на воздухе, под солнцем, дождем и ветром. Ежедневно занимался гимнастикой и, хотя физической силой похвалиться не мог, в любимом виде спорта - цыганской борьбе - всегда выходил победителем. Двигался много, быстро, легко переносил и жару, и холод.

Еще с юности я знаю сестру Ионы - Изабеллу Эммануиловну, а попросту Белочку. Он очень любил ее. Не только внешне - своим духовным обликом она была так похожа на брата. И сейчас, встречая ее, я как бы вижу и своего незабвенного мужа. Изабелла Эммануиловна тоже пережила ужасную трагедию - гибель любимого брата, а затем мужа - Семена Захаровича Корытного.

...Годы гражданской войны остались позади. Мы поселились в Харькове, потом переехали в Киев, где в 1923 году у нас родился сын, названный в честь ближайшего друга Ионы - Петра Ионовича Баранова, командующего военно-воздушными силами Республики, - Петей.

Жили мы, как говорится, на людях. Всегда в нашей квартире было полно народу. Приходили не только по делам, а и просто побеседовать, посмеяться, отдохнуть. Двери были открыты для всех - и больших начальников, и партийных руководителей, и бывших фронтовиков, рабочих предприятий, и командировочных, не нашедших места в гостинице или в общежитии. Приходили к нам и жены командирские, и их дети... Несмотря на свою огромную занятость, Иона Эммануилович всегда находил время потолковать с гостями, рассмешить их остроумной шуткой, повозиться с ребятишками, окружавшими его любимца Петю.

Друзей у Ионы было много, очень много. Такие же искренние, сердечные, убежденные ленинцы, они неизменно находились рядом с Ионой, и он, уверена, не мог бы и дня прожить без них, в замкнутой семейной скорлупе.

Назову некоторых близких друзей Якира. Прежде всего, Петра Баранова, о котором только что упомянула. Я знала его еще с 1920 года, когда Баранов был членом Реввоенсовета 14-й армии. И уже тогда приметила, что между ним и Ионой существует настоящая мужская, партийная дружба, которая имеет крепкий фундамент: единство взглядов и характеров, уважение к людям и безгранично восторженную веру в Ленина.

Под стать им был и Иван Алексеевич Акулов, крупный партийный работник. С ним Иона мог подолгу беседовать на любые темы.

Ян Гамарник, Лаврентий Картвелишвили, Илья Гарькавый, Николай Голубенко, Иван Дубовой, Василий Бутырский, Николай Попов, Семен Корытный, Г. Д. Хаханьян, М. П. Амелин, Николай Каширин, очень многие командиры, комиссары частей и соединений, директора предприятий... Всех не перечислишь! Для них Иона Эммануилович был самым близким товарищем, кристально чистым и честным в помыслах и поступках. Поэтому и мне все эти люди были близкими и дорогими - ведь я не отделяла себя от мужа, жила его интересами, его делами и, конечно, всегда была гостеприимной хозяйкой.

Илья Гарькавый считался у нас отцом родным и дядькой Черномором. Невысокий, плотный, широкоплечий, с большими пушистыми усами, он, когда сидел, казался человеком крупного роста, а когда поднимался со стула, еле доставал Ионе до плеча. Очень добрый и аккуратный до педантичности, Гарькавый учил чистоте и порядку и нас, и красноармейцев. Выезжая в части, Илья обязательно заглядывал во все уголки казарм и, если замечал непорядок, замолкал и лишь шевелил усами. Это означало, что он недоволен и виновным не поздоровится.

Еще во время гражданской войны мне приходилось в качестве штабной шифровальщицы выезжать с Гарькавым в части, и я с трудом переносила его удручающее молчание. Чтобы как-то разрядить обстановку и заставить Илью заговорить, я начинала ерзать на стуле: пора, мол, и говорить что-нибудь... А он после длительного молчания вдруг взрывался и начинал пушить виновных... Но при всем том был он очень добрым и отзывчивым и лишь напускал на себя вид грозного начальника.

Иона очень любил Гарькавого. Когда тот заболел сыпным тифом, Иона ужасно волновался.

И уж совсем невозможно передать, что пережил Иона Эммануилович, когда в начале 1937 года Гарькавого арестовали. Иона толкался в НКВД, ездил к Сталину. Ничего не добившись, попросил разрешения хотя бы позаботиться о семье друга.

Любимым и самым авторитетным начальником Ионы был Михаил Васильевич Фрунзе. Иона его буквально боготворил, считая очень умным полководцем и выдающимся ленинцем. После встреч с Фрунзе Иона всегда подолгу рассказывал, какой это замечательный большевик, как приятно выполнять его приказания и претворять в жизнь его планы. В своей военной деятельности Иона считал себя учеником и последователем Фрунзе и очень этим гордился.

Однажды под утро из домашнего кабинета мужа до меня донеслись странные звуки, похожие на всхлипывания. Перепуганная, я вбежала в комнату и увидела такую картину: Петр Баранов и Иона Якир, обнявшись, рыдали, как рыдают в большом горе безутешные женщины. Оказалось, что умер Фрунзе. За несколько дней до этого Иона и Баранов навещали Фрунзе в больнице. Михаил Васильевич чувствовал себя неплохо и спокойно готовился к операции. И вдруг такой неожиданный финал! Иона весь почернел от горя и с трудом заставлял себя двигаться и заниматься своими служебными и партийными делами.

Мне очень трудно и больно вспоминать и писать о последних днях нашей совместной жизни, о трагической гибели дорогого мне человека...