4

4

Долог был этот день. Преодолевая слабость, Чайковский собрался было на прогулку, но тут явилась соседка – помещица с дочерью, которых нельзя было не принять. Соседка была неглупая и любезная женщина, но утомительная тем, что в присутствии знаменитых людей не решалась говорить просто и о простом. Она с трудом подбирала «изящные» фразы, а ее дочь беспокойно следила, как бы та не уронила себя в таком великолепном обществе.

Напряжение передалось и Чайковскому.

Жестокий закон гостеприимства…А Ларош, который тут же присутствовал, не только не помогал, но, по своему коварству, запутывал разговор, напустив на себя ученость.

После обеда он ушел с дамами погулять, а Чайковский, все еще испытывая странное беспокойство, словно что-то со стороны угрожало ему, принялся разбирать последнюю почту.

«Скажите правду,– писал ему молодой композитор из Харькова,– есть у меня талант? Я все снесу. Только одну правду».

Легко сказать! Талант развивается не сразу. Одно можно сказать: что юноша не бездарен. Но это неполная правда. Если верить биографическим преданиям, то сам Вебер, послушав подростка Вагнера, сказал: «Будет кем угодно, только не композитором». А уж он-то, Вебер, мог разобраться.

Что же ответить мальчику? Есть очень много слов, затемняющих правду, и очень мало, которые прямо обозначают ее. Оттого он в письмах так часто противоречил себе; кое-кто даже упрекал его в неискренности.

Как часто за видимой правдой скрывается другая, может быть и отрицающая ее, за ней третья. То есть правда всегда одна, но где она? Как ее найти?

То одной, то другой стороной поворачивались факты, и он не мог ручаться за их достоверность. Так, сестра Саша, сильная духом, хранительница материнских заветов в своей семье, казалась ему порой глубоко несчастной…

То думалось, что ее встреча много лет назад с молодым Левой Давыдовым, сыном известного декабриста,– необыкновенная удача, а пребывание в Каменке в кругу семьи – верх благополучия. Но, нередко видя сестру неспокойной или грустной, Чайковский начинал ненавидеть Каменку, которая теперь была уже не той, что в 20-х годах, не местом собраний патриотов, а обыкновенным захолустьем. Ему казалось тогда, что и Лев Васильевич не злой, но бесхарактерный человек, плохой хозяин, плохой муж, не оценивший свою жену по достоинству. А дети – физически красивые, одаренные, но избалованные, нечуткие, эгоисты…

Но нет, несмотря на усталость и заботы, несмотря на убожество пыльной Каменки, Саша до поры до времени все-таки была довольна – прелестью детей, славой брата, успехами младших братьев-близнецов. И всей своей трудной жизнью, которая до срока убила ее молодость, но не убила способности любить и быть счастливой. И только последние годы почти сломили ее.

Жизнь сестры слишком близка ему. Но и о других людях, об их судьбах и характерах, он не мог судить категорично. Всегда ли мы справедливы? Скольких людей обижаем вольно или невольно! Чаще всего – невольно. Как часто, любя, причиняешь зло – когда забываешь о тех, кого любишь, и что-то постороннее, меньшее – возвеличиваешь и ставишь на место этой любви. И потом наступает позднее раскаяние.

Удалось ли ему выразить эти противоречия в «Пиковой даме»? Как он завидовал мастерам, которые даже хаос, путаницу, смятение умели воплощать стройно, легко! Но путь выбран, почти пройден, о чем жалеть?

Когда-то давно брат Николай, не одобрявший его выбор и новую профессию, сказал:

– Зачем так ломать свою жизнь? Ведь Глинкой ты не станешь.

Он ответил без запальчивости, оттого что верил:

– Зато я буду Чайковским.

Что ни говори, это сбылось. И сам Николай Ильич уже после «Ромео» смотрел на него так, словно увидал впервые.

А он был все тот же, с его впечатлительностью, нервностью, любовью к жизни, с его обостренным чувством трагического и отвращением ко всему ложному, показному.

Как и прежде, он не хотел, чтобы его считали лучше, умнее, чем он есть. Он хотел быть беспощадным к себе и оттого вел дневники, где все открывал, как ему казалось – выворачивал себя наизнанку. Бросал их и снова к ним возвращался.

Он не узнавал себя в этих строках. Мелкое самолюбие, жалобы на флюсы, раздражительность, нетерпимость. И об этом подробно-подробно. И только одно-единственное сухое сообщение каждый день: занимался, то есть сочинял. Брошено мимоходом, словно это постороннее, неважное.

Да, это было: и флюсы, и преферанс, и брюзгливость, и все прочее. Но тут не было ни души его, ни ума, а только быт. А жизнь – она вся заключалась в единственном упоминании о работе, о музыке. Слава богу, он отмечает это ежедневно, за редкими ужасными исключениями.

Он и раньше– какая нелепость!– представлял себе будущих биографов, которые разыщут его архив. Это в том случае, если бы продолжалась и упрочилась его слава…

Любые личные высказывания – обдуманные или случайные и поспешные могут стать достоянием чужих людей… В любой биографии есть противоречия. Чуткий исследователь сумеет отделить главное от второстепенного. А другие – как они отнесутся к его письмам и этим дневникам? Не представят ли его так, что читатели будут говорить друг другу:

«Я обожаю его как композитора и ненавижу как человека»?

Эти мысли редко приходили ему в голову. Но вот наступил злой день, и он вообразил себе то, чего, по его мнению, никак не могло быть.

Когда-то в минуту отчаяния Бетховен написал завещание. Оно начиналось словами: «О вы, которые считаете меня злым, угрюмым, знайте: я совсем не такой». И он сообщал о своем несчастье, о глухоте. Русский композитор, оклеветавший сам себя бессмысленными записями,– если бы он мог составить такое завещание и сказать в нем: «О вы, которые судите меня по этим дневникам, изучайте их, если вам хочется, жалейте или презирайте, но не думайте, что это я. Слушайте мою музыку, вслушивайтесь в нее – это единственный верный источник,– и я заговорю с вами из глубины души, как говорил с моими современниками: не только о себе, но и о вас самих!»