Глава пятнадцатая «ДЬЯВОЛ ДЕЙСТВУЕТ ЧЕРЕЗ СМЯТЕНИЕ УМОВ!»
Глава пятнадцатая
«ДЬЯВОЛ ДЕЙСТВУЕТ ЧЕРЕЗ СМЯТЕНИЕ УМОВ!»
Давно уже враги окрестили его «одержимым». И он был одержим настойчивой и властной мечтой о великом перевороте, о возмездии, о добытом в сражениях торжестве справедливости. И теперь эти жаркие и бурные осенние дни требовали всех его сил. Он жил в страшном напряжении. Беспощадный к себе, он забыл об отдыхе и мало спал.
Люди поражались его выносливости. В самый поздний час в любую погоду он отказывался от ночлега, если спешил в соседнюю деревню. Была лошадь — ехал, не было — шел пешком. Он часто отправлялся в путь без провожатых. Надо было торопиться. Его не останавливали ни горные дороги, ни тропинки, петляющие по кручам, ни глухие проселки в черном ночном лесу. Он знал об опасности. На рыночных площадях оглашали приказы задерживать и передавать властям всех подозрительных, будь то дворяне, монахи или нищие. За головы смутьянов, подбивающих мужиков на бунт, сулили изрядную награду, и там, где было поспокойней, досужие рыцари охотились за чужаками.
Он везде без устали повторял: «Не поддавайтесь обману! Не тешьте себя надеждой, что господа по собственной воле пойдут на уступки!»
Одинаково горячо говорит он и на большой сходке, где-нибудь на опушке леса, и перед десятком мужиков, засидевшихся в корчме. Нет, он не враг вообще всяких переговоров. Но переговоры переговорам рознь. То, что теперь затевают господа, лишь уловки и обман. Они напуганы, у них нет сейчас под рукой достаточного числа кнехтов, чтобы задавить крестьян. Размах волнений слишком грозен, и они не могут пойти на риск большой войны. Вот они и посылают к мужикам своих ученых прислужников. «Сулите манну небесную и увещевайте по-христиански, пока мы вербуем наемников и закупаем порох!»
Такие переговоры следует отвергать.
Нужно не выпрашивать у господ каких-то милостей, а требовать, чтобы они подчинились общине. Если они согласятся и примут все условия, можно обойтись без вооруженной борьбы и кровопролития. Но если они не захотят этого сделать, то их надо сбросить с престола.
Он знает, как темен еще народ. Тяжело дается ему кусок хлеба. Все помыслы его направлены на то, чтобы не умереть с голоду. Где уж тут разбираться во всех господских хитростях! Томас настойчиво убеждает крестьян: «Не будьте легковерны! Не дайте себя расколоть! Пока вы едины, вас не победит никто!»
И в деревнях, где еще только начинались волнения, и в отрядах восставших ему приходилось сталкиваться с одним и тем же: крестьяне много говорили о своих нуждах, возмущались несправедливостью, они многое хотели бы изменить, но сомневались, законны ли будут перемены. Часть мужиков вообще была настроена только против новшеств и желала соблюдения старых обычаев. Одни требовали полного освобождения, не хотели платить никаких налогов; другие страстно ратовали за право по собственному усмотрению угощать вином соседей или, вступая в наследство, не отдавать лучшей одежки.
Волнения уже охватили большие районы. То там, то здесь крестьяне собирались в отряды. Чего они хотят? Божьего права!
О нем повсюду рьяно спорили. У крестьян не было общей программы. Часто мысль о необходимости коренных перемен тонула в куче мелких требований, нерешительных пожеланий, личных обид, грошовых счетов. Десятки отдельных выступлений еще не были настоящим восстанием. Отсутствие программы, которая бы сплотила большинство крестьян, давало о себе знать на каждом шагу. Даже сойдясь в отряд, выбрав вождя и развернув знамя, мужики часто не знали, что же им делать. Как добиваться правды? Жечь поместья или ждать, пока господа, устрашенные поднимающейся бурей, согласятся на уступки? Как поступать с. господами — выгонять силой из замков или увещевать? Из отряда в отряд слали гонцов: «А вы что думаете с ними делать?» На сходках царила разноголосица.
С первых же дней своего пребывания на юге Мюнцер отдавал все силы тому, чтобы идеи народной реформации стали бы ясны крестьянам.
Суть божьего права — в признании главным принципа общей пользы. Осуществить этот принцип может только насильственный переворот.
Именно такое толкование божьего права и должно слить разрозненные крестьянские бунты в единый и всесокрушающий поток великого восстания.
Наконец и Гут дал о себе знать. Его и четверых подмастерьев, продержав в башне «два дня и ночь», выпустили на свободу. Печатники поклялись, что никогда больше не возьмутся за рукописи, которые не прошли цензуры. Хозяина они не выдали, сказали, что запретную книжку набирали и печатали без его ведома. А Ганс Гут так ловко повел дело: откуда, мол, ему, книготорговцу, разбираться в ученых спорах! — что сумел вырвать у магистрата возмещение убытков. Пусть мюнцерова книжка пришлась им не по вкусу, но почему он-то должен терять свои кровные денежки? Получив изрядную сумму, Ганс тут же уехал.
У Иеронима Хельцеля, печатавшего «Защитительную речь», все шло благополучно. Томас был очень доволен. Скоро виттенбергский ворон получит отменный подарок. Но радоваться было рано.
О Бальтазаре Губмайере Мюнцер постоянно слышал и от своих друзей-перекрещенцев и от крестьян, которые видели в «высокоученейшем докторе Бальтазаре» своего защитника и учителя. Взоры крестьян обращались к Вальдсхуту: там борются за право, там смотрят на мужиков, как на братьев, там не боятся ни небесных кар, ни военных приготовлений.
Когда Губмайер вернулся в Вальдсхут, его встретили так, «словно сам бог сошел к ним с небес», — восторженными криками, барабанным боем, великим ликованием. На радостях бросились к церкви, вытащили все иконы, побили лампады, а покрывала с алтарей и хоругви разорвали на куски и сделали из них помочи для штанов.
При той роли, которую играл в начавшемся движении смелый вальдсхутский проповедник, было очень важно, чтобы он не ограничился требованием религиозной свободы, а употребил бы свои силы на избавление народа от господского гнета. Губмайер был тесно связан с Цюрихом, с Цвингли, однако примкнул к перекрещенцам. Он высоко ценил работы Мюнцера, его учение о «внутреннем слове». Но убежден ли он в необходимости переворота? Сколько уже Мюнцер встречал людей, которых слова «применить силу» ввергали в трепет! А ведь это пробный камень: действительно ли человек хочет, не жалея жизни, добиваться справедливости или же он только любит порассуждать о ней, и поэтому сама мысль о настоящей борьбе пугает и отталкивает его? Губмайер, к счастью, не разделял убеждения цюрихских анабаптистов, что истинные христиане — агнцы, обреченные на заклание. Томасу нравилось, что он, опоясавшись мечом, наравне с другими горожанами нес стражу на стенах Вальдсхута или, усердно работая заступом, помогал строить земляные укрепления. Мюнцер поехал к Губмайеру.
Беседы были откровенными и острыми. Они уважали друг друга, но это не помешало сразу же выявить расхождения. Ну, конечно, Губмайер, верный последователь Цвингли, не так резко, как Лютер, возражает против «плотского» понимания реформации, но и он не склонен смешивать борьбу за слово божье с борьбой за удовлетворение обыденных, земных нужд. Для него самое главное свобода проповеди, и в защиту этой свободы он готов обнажить меч. Он не хочет, чтобы светские власти вмешивались в дела религии. Народ может сопротивляться властям, но право на это дают ему не разорительные поборы и крайняя нужда, а лишь подавление слова божьего.
Не восставать, а единодушно «отвергать» тирана? Не слишком ли туманно? Подобное говорил ему и Эколампадий. Томас требовал ясности. В конце концов Губмайер согласился, что народ вправе силой отнять меч у безбожных тиранов. Но в его устах даже эти слова приобретали иное, чем у Мюнцера, звучание. Для Томаса «безбожным» правителем был всякий, кто угнетает народ, а Губмайер считал «безбожным» только такого князя, который противится богу. Жалобы крестьян на гнет и поборы не главное. Главное, чтобы никто не препятствовал правильно наставлять их в вере.
Общение с Мюнцером не прошло для Губмайера бесследно. Но доктор Бальтазар все еще во многом был верен своему другу Цвингли. Основа учения Мюнцера — мысль о великом, всеобщем, насильственном перевороте — так и осталась ему чуждой.
Необходимость общей программы была еще более настоятельной, чем нужда в оружии. Нельзя допустить, чтобы различные местные требования, сколь бы оправданными они ни были, помешали крестьянам ясно увидеть перед собой основную цель — завоевание власти народом. Мюнцер и его единомышленники прекрасно это понимали. Их программа была программой борьбы. Она не должна была заменять тех статей, в которые крестьяне разных районов будут сводить свои требования. Пусть эти статьи, возникающие из местных жалоб, останутся, но только им должно предшествовать введение, где изложены принципы, коих необходимо держаться всюду. Разумеется, когда народ захватит власть, все крестьянские чаяния будут удовлетворены.
Эта программа называлась «Статейным письмом». Речь шла не об одних крестьянах. Бедный и простой люд «городов и деревень» вопреки всякой справедливости задавлен великими тяготами. Дольше терпеть подобное бремя невозможно — или они обрекут себя и всех своих потомков на нищенский посох. Программа и план этого «Христианского объединения» заключаются в том, чтобы с помощью бога освободиться.
Мирный путь не исключен. Добиваться освобождения следует, «насколько это возможно, без применения меча и кровопролития». Однако надо помнить, что это, «впрочем, не может быть осуществлено без братского поощрения и объединения во всех делах, касающихся общей христианской пользы». Эти слова звучали предостережением тем, кто мечтал получить свободу, не пуская в ход оружия. Обойтись без насилия можно только в одном случае: если власть имущие, согласившись с принципом общей пользы, подчинятся народу. А если они будут противиться, тогда — именно этого требует общая польза! — необходимо совершить переворот.
«Статейное письмо» отвечало и на вопрос, как обходиться с господами. Замки и монастыри — источник и оплот всякого предательства, вреда и гнета. Их сразу же подвергают «светскому отлучению». Если монахи и дворяне добровольно отступятся от своих монастырей и владений, переселятся в обычные дома и будут просить о приеме в «Христианское объединение», их следует принять. Но община смотрит на них как на чужаков и зорко следит за ними. Община определяет, что по божьему праву полагается бывшим господам. Но горе нежелающим подчиняться: их подвергают «светскому отлучению» и изгоняют вместе с женами и детьми.
«Светское отлучение» вводится не для того, чтобы временно покарать господ и пообрезать их права. С господами будет покончено раз и навсегда: согласные честно служить народному делу будут приняты в общину, непокорившиеся — уничтожены или изгнаны.
Духом борьбы было пронизано «Статейное письмо». Да ведь и составлялось оно не для того, чтобы облегчить переговоры. Не вымаливать жалкие уступки, а заставить господ подчиниться. Диктовать свою волю вправе только народ.
Смута не затихала. Попытки успокоить крестьян посулами справедливого соглашения большого успеха не имели. Тревожные вести шли со всех сторон. Там опять спалили принадлежащий монастырю овин, здесь отказались давать аббату яйца и кур. В одной деревне встретили камнями сборщика налогов, в другой — разорили садки. Ночью у замка какие-то горлопаны выкрикивали угрозы и предерзко обзывали благородного рыцаря «старым псом». В господском лесу стучали топоры мужиков. Барину, известному своей надменностью, заявили: «Все мы отныне братья!» Его обрядили в крестьянскую одежду и заставили, встречая мужиков, снимать шапку. Монахам порвали сутаны. Пусть-ка они, лоботрясы, учатся полезному ремеслу. В охотничьем угодье подстрелили оленей. Несколько сел порешили сложиться и нанять ландскнехтов, чтобы те защищали их от господ. Соседи думали иначе: на общие деньги лучше купить пищалей да побольше пороху. Собираясь в отряды, крестьяне присягали не расходиться, пока не настоят на своем. А в Тургау, мужики поклялись не брить бороды вплоть, до освобождения.
На сходках чаще и громче раздавались голоса, призывающие не верить в полюбовное соглашение с волками дворянами, а силой добиваться правды. Тех, кто, побаиваясь кары, хотел остаться в сторонке, рьяные бунтовщики во всеуслышание поносили как последних иуд и в знак позора вбивали им кол у крыльца. Они крепко держались за знамя и ни за что не желали отдавать оружия, считая, что их сообщество, их сговор, освященный присягой, должен быть непременно сохранен и упрочен.
Видно, наступила година неслыханных бедствий, которую настойчиво предсказывали астрологи и вещуны. Господа и за крепкими стенами не чувствовали себя в безопасности. Страх не ждал, пока перед ним опустят подъемные мосты и отомкнут тяжелые запоры. Хозяином пришел он и в рыцарские замки и в особняки толстосумов. Тревожило все: ночные крики, поджоги, клятвы на сходках, тайные сговоры, не внесенные платежи, разграбленные часовни, вооруженные толпы, подстрекатели, выступающие против переговоров, посланцы подмастерьев в крестьянских лагерях, ширящийся повсюду дух непокорности.
Но куда страшней, чем толпы бунтующих то там, то тут мужиков, были новые, досель неизвестные настроения, которые все больше и больше овладевали умами. Крестьянские выступления, разрозненные и стихийные, можно было подавить. Надо было только выиграть время, поправить финансовые дела, навербовать наемников или дождаться, пока несколько ослабнет угроза турецкого нашествия или пока император, воюющий в Италии, побьет французов и пришлет сюда часть своих войск. Но как бороться с духовной заразой?
Какие-то злоумышленники всеми силами стремятся сплотить крестьян, связать их с городской голытьбой, объединить всех недовольных под одним знаменем. В этом таилась главная опасность. Теперь попытка вооруженной расправы с бунтовщиками грозила ввергнуть всю страну в кровавую межусобицу. Но и медлить с наказанием непокорных было очень рискованно. Успехи сеятелей крамолы были налицо, и связаны они были с вполне определенным и пагубным толкованием божьего права.
Ярые приверженцы старой веры узрели и в этом вину Лютера. Все мятежи и возмущения вызваны его книжкой «О свободе христианина»! Ведь это виттенбергский ересиарх объявил, что все христиане равны и все в одинаковой степени искуплены драгоценной кровью Иисуса. Вот мужик теперь и требует бог знает чего. Но эти попреки — плод ослепляющей ненависти — были напрасны. Всем существом своим Лютер был против «плотского» понимания свободы. Люди равны, но только во Христе! Царство божье не от мира сего. А здесь, на земле, должно существовать неравенство, должны быть господа и подданные. Мужиков надо облагать тяжкой податью, чтобы души их не преисполнялись гордыни. Каждый должен одинаково честно и безропотно нести свои обязанности: земледелец трудиться на пашне, князь — править. Да будет человек покорен судьбе и властям!
Господа, из тех, кто позорче, не валили на Лютера чужую вину. Конечно, папистам не сладко от его учения, но зато князьям, особенно если они хотят положить в свой карман монастырские доходы, жаловаться не на что: Лютер изо всех сил старается им угодить. Вот с проповедниками вроде Губмайера дело обстоит хуже: они часто хватают через край.
Первое время казалось, что все, даже самые отъявленные смутьяны, орудующие среди крестьян, действуют по прямому наущению Вальдсхута. Однако эти обвинения были чрезмерными. Вальдсхутцы соглашались, что священное писание — источник божьего права, но решительно возражали, когда крестьяне брались судить, соответствуют ли Евангелию обременяющие их повинности. Это должны делать не темные мужики, а уважаемые ученые из Цюриха или Вальдсхута. А пока они не высказались, все должно оставаться по-старому. Решать же споры, связанные с платежами и повинностями, должны сами власти. Даже габсбургский наместник, тот, который кричал вальдсхутцам: «Ваше право — ваш князь!» — может в духе существующих законов рассудить, кто прав, кто виноват. С таким божьим правом еще можно было мириться — оно легко позволяло признавать домогательства господ законными и обоснованными.
Куда страшнее было иное толкование божьего права, которое очень пришлось по вкусу мужикам и черни. Они не будут ждать разъяснений книжников, они сами знают, в чем божье право, — в создании совершенно нового уклада жизни, построенного на принципах общей пользы, равенства и братства! Все люди из народа обязаны участвовать в этом святом деле и, объединившись, полностью освободиться.
В таком учении как раз и был самый страшный яд. И распространяли его не лютеровы проповедники, не реформаторы из Вальдсхута — Мюнцер со своими единомышленниками настойчиво забрасывал его в мятежные души.
В деревнях и городах все больше людей разделяли именно это наизловреднейшее понимание божьего права.
Воистину дьявол, как сказал доктор Мартин, действует через смятение умов!
В Клеттгау, лесном, неспокойном краю, где, начиная с ноября, село за селом отказывались повиноваться господам, Мюнцер пробыл дольше всего. Он не сидел на одном месте. Сегодня его видели в избушке дровосеков, а через несколько дней он был уже за тридевять земель. Чтобы его найти, надо было ехать в деревню Гриссен, в нее он возвращался постоянно. Сюда доставляли письма. Здесь собирались ходоки из разных деревень.
Мюнцер не был похож на военачальника. Он не проводил военных учений и не брался растолковывать сельским кузнецам, как мастерить самодельные пушки. Сидя на лошади, Томас мог произнести речь, но не отдавал команд. Он прекрасно понимал, что любой крестьянин, служивший смолоду в ландскнехтах, куда лучше него знает, как обращаться с пищалью или разбивать лагерь. Письма свои он подписывал «Томас Мюнцер, воитель господен», и был он больше воином, чем многие умудренные в ратных делах люди. Какой толк, что ты умеешь запалить ружье, если душа твоя полна смирения и в господах ты видишь ниспосланную богом власть, ослушаться которой — смертный грех?
Он видел свою миссию не в том, чтобы где-то создать отряд, а где-то повести за собой толпу и сжечь монастырь. Мюнцер хотел, чтобы весь народ проникся мыслью, что его право, его высший долг — свергнуть тиранов.
Пусть это великое, святое дело воодушевит крестьян, сплотит их, наполнит сердца отвагой и непримиримостью к врагам!
В Гриссен к Мюнцеру приходили люди с разных сторон; ученики и последователи, которые всюду распространяли его учение, гонцы из Тюрингии, подмастерья из соседних городов. Здесь его разыскали и цюрихские анабаптисты, ранее обращавшиеся к нему с письмами. Даже сейчас, когда все грознее разыгрывалась буря, они по-прежнему с жаром говорили о вторичном крещении. Почему брат Томас утверждает, что и взрослого нет необходимости крестить? Но еще больше волновал их другой вопрос. Мюнцер проповедует, будто против князей надо пускать в ход кулаки. Теперь он видит, к чему ведут такие мысли. Он должен от них отказаться. Истинный христианин не должен хвататься за меч. Библия его единственная защита!
Томас резок и непреклонен. Все это он уже слышал! В том же духе поучал его и Карлштадт, как сражаться по-христиански и защищать себя бронею веры. Он был храбр, пока надо было ломать перья, а когда пришло время браться за пики, он спрятался в кусты. Брат Андреас начал с. дружеских предостережений, а кончил чем? Велел напечатать «Ответ орламюндцев»: пусть, мол, все видят, что он не из шайки заговорщиков! — а потом в Иене, когда виттенбергский папа назвал его вкупе со злодеем Мюнцером, он, благородно возмущаясь, оправдывался и потрясал этим письмом. Может быть, в Цюрихе, вотчине Цвингли, анабаптисты слывут за людей крайних взглядов и ими пугают младенцев. Но ему, Мюнцеру, ясно, чего они стоят. Им действительно следует обратиться к брату Андреасу. С ним они легче найдут общий язык, а там, смотришь, вместе и угодят, нахлебавшись мартиновой похлебки, в дерьмо смирения.
После этой встречи среди перекрещенцев еще явственней обнаружился раскол. Сторонники христианского непротивления спешили отмежеваться от мятежных подстрекателей. Зато те, кто думал о настоящих переменах, самоотверженно помогали Мюнцеру. Их можно было встретить повсюду — пылких проповедников в широких поярковых шляпах и грубом платье. К ним, аскетически суровым и строгим, народ относился с большим уважением. Их слушали очень внимательно и им верили. Вот, наконец, появились люди, возвестившие подлинное Евангелие! А как ловко надували нас прежние попы — всех их, этих жуликов, надо бить смертным боем!
В Брегской долине волнения с первых же дней приобрели особенно грозную окраску. В то время, как повсюду еще составлялись различные жалобы и в надежде на успех переговоров обсуждались наметки возможных соглашений, выдвигались очередные пожелания и просьбы, здесь все было иначе, Брегтальцы не хотели ни грошовых уступок, ни мелких перемен. Они не верили ни князьям, ни их слугам. Хватит морочить народу голову! Мужики знают, что им полагается по божьему праву. Вообще все повинности должны быть отменены! Но этого не дождешься от господ. Поэтому надо браться за дело и, сговорившись с крестьянами других земель, поднимать общий бунт.
Среди главных зачинщиков, которые проповедовали, что божье право можно осуществить только силой, и собирали брегтальцев в отряд, один был из Гриссена.
Растерянность царила в господском лагере. Политика проволочек, лицемерных обещаний, уговоров, местных соглашений, политика, которая дала бы время, собрать силы для вооруженного подавления смуты, оказалась на краю пропасти. Усилия толпы хитрецов — расторопных юристов, деревенских старост, приходских священников, лукавых толкователей божьего права, уважаемых бюргеров, выдающих себя за защитников крестьян, — были тщетными. Сопротивление их попыткам расколоть крестьян росло с каждой неделей. Деревни, было уже согласившиеся довольствоваться самыми скромными послаблениями, вдруг отказывались от всяких полюбовных сделок и заявляли, что будут добиваться полной отмены повинностей. Особенно упорствовали брегтальцы. Только победа над тиранами принесет свободу! Они посылали своих людей в соседние села, предлагали союз, советовали гнать прочь всех миротворцев и запасаться оружием. Настойчиво хотели они связаться с другими отрядами.
Подобные действия таили в себе великую опасность для господ. Медлить было нельзя. Теперь уже не приходилось думать об осторожности — надо было отменно покарать брегтальцев. Города устами своих магистратов, напуганных столь злодейским неповиновением, пообещали поддержать рыцарскую конницу пехотой из наемников. 13 декабря под Донауэшингеном отряд брегтальцев подвергся внезапному нападению. Что значили двести крестьян против тяжеловооруженных всадников и опытных ландскнехтов?
На крестьянах не было ни кольчуг, ни лат. Их кололи, рубили и резали без всякой пощады.
О расправе было объявлено широко и повсеместно. Господа хотели устрашить строптивых. Образумьтесь, вас ждет такая же участь, если вы не прекратите своих сборищ и будете требовать большего, чем вам обещают! Но в деревнях весть о кровавой расправе вызвала другой отклик, чем думали господа. Глашатай или староста читали воззвание, где говорилось, что брегтальцы, подбивая собратьев на всеобщее возмущение и отказываясь решать спор мирным путем, действовали не по закону и были за то наказаны.
Их перебивали гневные возгласы. Пусть они оставят при себе все эти детские сказки! Если кто и действовал незаконно, то это господа, которые умертвили кучу народа только за его стремление к справедливости! Выходит, что на самом деле правы люди, призывающие не верить господам и добиваться своего силой!
Те из брегтальцев, кто остался в живых после резни под Донауэшингеном, еще упорней продолжали борьбу. Изловить их было очень трудно: их прятали, им помогали, их слушали.
Идеи народной реформации проникали в сознание крестьян. «Статейное письмо», учение Мюнцера о перевороте и его толкование божьего права находили сторонников не только в Клеттгау, но и в других землях. Стихийные бунты все больше превращались в осмысленное целенаправленное движение.
Его дожидался гонец из Нюрнберга. Мюнцер обрадовался: сейчас он развяжет ворот рубашки и вытащит «Защитительную речь»! Нет. Добрые вести были только от Гута: он в разных городах Франконии успешно создавал «Союзы избранных». В Нюрнберге ничего хорошего не было. После ухода Мюнцера из города магистрат не успокоился и долго занимался выискиванием, что еще он сотворил. Соглядатаям было много работы. Разнюхали они и о «Защитительной речи». Хельцель посажен в тюрьму, рукопись и бывшие в наличии экземпляры отобраны. Но это еще не все. Ганс Денк и трое самых способных учеников Дюрера — Пенц и братья Бегам — предстали перед судом. Этот процесс так и называют — «Процесс безбожных художников». Их обвиняют в ереси и бунтарстве. Они держатся очень дерзко. Бартель Бегам заявил на суде, что не знает никакого Христа, а все, что слышал о нем, — лишь сказки. Когда его и Пенца стали корить, что они не признают никаких властей, они ответили словами Мюнцера: «Только один господь может быть над народом!»
На сходках много говорили о необходимости совместных действий, о союзе с крестьянами других земель, даже о сообществе всех крестьян Германии. Но на деле было иначе. Мысль о единстве наталкивалась на ограниченность и косность. Мужики никак не могли понять, что если сегодня кнехты бесчинствуют в соседней деревне, то завтра они будут в твоей. Они частенько убаюкивали себя надеждой, что лично им. удастся без кровопролития склонить господ к уступкам. Сосед оставался соседом, он не стал еще братом, за которого кладут душу. Напрасно восставшие Брегской долины просили помощи у штюлингенского отряда. Им не пришли на выручку, и рыцари одержали легкую победу.
И на юге Мюнцер постоянно думал о Тюрингии. С гордостью смотрел он на сильные отряды крестьян Клеттгау и Гегау. Вот если с их помощью освободить Мюльхаузен! Он часто возвращался к этой мысли. Почему, действительно, не совершить такого похода? Он рассказывал крестьянам о борьбе в Мюльхаузене, о неудачах и надеждах бедноты, о низких уловках магистрата. Его слушали с большим сочувствием. С ним соглашались. Хороший план! За чем же тогда остановка?
Один из крестьянских руководителей горячо поддерживал Мюнцера. Он со своими людьми готов выступать хоть сейчас, но только кто им заплатит за это деньги?
Томас был убежден, что жизнь заставит крестьян прийти к единству. Суровые уроки не проходят бесследно. Господа помимо своей воли помогают ему, Мюнцеру, раскрывать мужикам глаза. Даже штюлингенцев, которые долго верили крючкотворам, резня под Донауэшингеном кое-чему научила. Они отказались от всяких переговоров и стали спешно собирать средства для закупки оружия.
Здесь, на юге, пребывание Мюнцера принесло свои плоды. Он и его многочисленные последователи упорно и настойчиво стремились слить воедино отдельные выступления, собрать крестьян под знаменем общей программы, воодушевить на решительную борьбу. «Статейное письмо» получало среди крестьян все более широкий отклик.
Томас знал, что восстание может увенчаться победой лишь тогда, когда станет повсеместным. Низко над страной висели тяжелые тучи. Первые зарницы засверкали на юге, но надо, чтобы великая очистительная гроза прошла по всей Немецкой земле.
Он объявил о своем отъезде. Его просили остаться: он здесь так нужен. Томас благодарил, что его принимали как брата. Но велика Германия, и сколько еще повсюду работы!..
В середине января 1525 года Мюнцер двинулся в обратный путь. Он находил своих сторонников в разных деревнях и городах, выступал на сходках и где только мог помогал создавать «Союзы избранных». Томас не пренебрегал ни случайными спутниками, ни возницей, с которым ехал, ни хозяином дома, где получал ночлег. Он шел дальше, а в сердца людей глубоко западали его слова, и они долго помнили незнакомца-проезжего в старом плаще и грязных залатанных сапогах.
В Фульде его проповеди привели к большим волнениям. Из толпы раздавались голоса, что надо-де немедленно разгромить монастырь. Власти с трудом сумели предотвратить дальнейшие беспорядки. Кто их зачинщик? Монахи услужливо показали на Мюнцера. Его схватили. Что он ищет в Фульде? Он здесь случайно, проездом? Но ничего, теперь он тут задержится надолго! И Томаса водворили в тюрьму. Ржавый засов проскрежетал зловеще и торжествующе.
Он не бегал по камере, не лез к решетке. Сидел, низко опустив плечи. От бессильной ярости побледнело лицо. Тюрингия уже рядом, и попасться теперь, когда он меньше всего ждал беды! Он выходил из самых опасных переделок. В Альштедте готовились его убить, в Цвиккау ему подмешали в пищу яд. Он вовремя ушел из Галле, из Нюрнберга, из Ашерслебена. Он вырвался и из Праги, хотя его уже стерегли стражники. Он избежал великих опасностей в Шварцвальде, где охотились за его головой, где за каждым поворотом дороги можно было угодить в засаду или наткнуться на разъезд. И попасться здесь, в Фульде! Попасться именно теперь, когда его так ждут в Мюльхаузене, когда дорог каждый час, когда на пороге восстание!
Он сидел неподвижно, стиснув руки, — сутулый, изможденный человек. О, если бы он мог, он высадил бы дверь или проломил стены!
Но темница была надежной.