Два творения

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Два творения

Лиллехаммер, Вадстена.

Жизнь Сигрид Унсет проходила в повседневных хлопотах — тут и малыши, болеющие коклюшем, и стертые от работы пальцы, одежда, которую приходилось постоянно покупать и латать. Дети, просыпающиеся, когда сама она ложилась спать после напряженной писательской смены. Трое детей, за каждого из них она по разным причинам тревожилась. Иногда она так уставала, что засыпала, едва успев приложить младшего к груди. Тревожилась она и за приемных детей, хотя тут тревоги были иного рода. Все время, за исключением того, что они проводили в гостях в Бьеркебеке, она мучилась тревогой и угрызениями совести. Все это были реалии ее жизни. Но только с одной стороны. А с другой — она была целиком погружена в мир Кристин, захвачена ее судьбой.

Вокруг были разбросаны словари, книги по истории, источники, блокноты с заметками и множество карандашей. Только самой писательнице и ее близким было известно, как часто она вынуждена «выключаться» из собственной жизни. Время наедине с персонажами и исторической литературой летит быстро.

А ведь оставалось еще столько деталей, которые надо было проверить. Ошибок быть не должно. Попадались и вопросы, ответов на которые в своих словарях она не находила. И тогда она писала человеку, который в свое время предложил ей выступить с трибуны Студенческого общества, — историку, литератору и специалисту по средним векам Фредрику Поске. Они познакомились на встрече писателей вскоре после выхода в свет первой книги Унсет. Поске тогда был молодым студентом-филологом и превосходил знаниями большинство своих однокашников. Знакомство вышло довольно необычным, позднее Поске даже написал воспоминания об этом. Унсет задала вопрос о Вальтере фон дер Фогельвейде, и Поске, по счастью, знал кое-какие стихи этого немецкого поэта, творившего семьсот лет назад. А как насчет Освальда фон Волькенштейна? К своему стыду, студент Поске был вынужден признать, что не слышал о таком. «Потом мы продолжили прочесывать Средневековье. Сигрид Унсет говорила о шотландских балладах, „Эдде“, исландских сагах, а мне оставалось только внимательно следи ть за разговором и поддакивать в нужных местах»[325]. После этого Поске рискнул задать вопрос, почему Сигрид Унсет не пишет на средневековую тему — когда ее любовь к Средним векам видна невооруженным глазом? «Тема может быть какой угодно, все зависит от исполнения», — отвечала она. С тех пор Поске превратился в известного специалиста по Средним векам, а в 1914 году защитил докторскую диссертацию на тему «Христианство и средневековая поэзия». В отличие от Унсет, он снискал уважение в академических кругах. В 1920 году была опубликована его книга «Король Сверре», после которой он получил звание профессора.

Поске написал в «Тиденс тейн» хвалебную рецензию на «Венец». Там он помимо прочего заявлял, что Унсет этой книгой опровергала свое высказывание. Совершенно очевидно, что именно материал, тема позволили в полной мере раскрыться ее таланту. Здесь она нашла свою среду, свое время, «получила гораздо большую свободу для своего богатого воображения», считал Поске[326]. В начале 1921 года, когда Фредрик Поске получил письмо Сигрид Унсет, его работа над второй книгой о Снорре была в самом разгаре. В этой связи он даже попросил писательницу прислать свой доклад о Святом Улаве. Она, со своей стороны, нуждалась в подробных ответах на вопросы, связанные с продолжением истории Кристин.

Она дает краткий пересказ предполагаемых событий. Следующий том должен стать последним. Но еще в прошлом году ей пришлось изрядно помучиться с разбухшим материалом, и в итоге роман стал значительно длиннее, чем она предполагала. Судя по всему, в первоначальном плане Эрленду выпадала довольно неприглядная роль[327]. «Меня очень порадовала Ваша рецензия. Вы правы: никогда еще я не получала такого удовольствия от работы над книгой, не чувствовала такого понимания и симпатии по отношению к ее героям». Она собиралась отправить Эрленда на 1327–1328 годы королевским военачальником на Вардёйхюс, «потому что он больше не в состоянии выносить жизнь дома с женой. Кристин <…> стала до того набожной, что он просто не знает, куда деваться. Каждый год она рожает ему по сыну, а в остальном он с таким же успехом мог бы жить и в монастыре»[328]. Унсет планирует приурочить помилование Эрленда к королевскому собору 1337 года в Осло, и относительно этого момента ей не хватает исторических данных. Сохранилась ли переписка Бергенского епископа? Где можно выяснить, какому чиновнику по должности полагается взять Эрленда под стражу? Еще дело против Кристин — в чьем ведении оно состоит? Подробные вопросы занимают целых пять страниц, но в письме находится и место для похвалы книге Поске. Она всегда считала «глупым» толковать слова Сверре в том смысле, что «биркебейнеры просто подлизывались к церкви, будучи по большому счету к ней равнодушными». В целом Унсет весьма раздражают «попытки современных историков очистить средневекового человека от „суеверий“». Она добавляет еще, что получила огромное удовольствие от книги Поске «Христианство и средневековая поэзия», и заканчивает письмо извинениями за такое количество вопросов и подписью: «Преданная Вам Сигрид Унсет Сварстад».

Получив обстоятельный ответ по всем вопросам и массу конкретных советов, Унсет снова пишет Поске. На сей раз она даже смущена — ей не хватает некоторых деталей: «Как Вам, должно быть, надоели все мои воображаемые личности! Да и сама я, признаться, готова впасть в отчаяние от бесконечных сложностей, что они создают для себя и других. Когда же наступит тот счастливый день, когда я наконец положу Кристин в гроб в монастыре Рейнсклостер{44} и хор пропоет заупокойную по ее непутевой жизни?»[329]

Изучение истории стало частью жизни Сигрид Унсет еще с тех пор, когда она декламировала сестрам рыцарские баллады и писала первые рассказы для школьной газеты «Четырехлистник». При работе над «Кристин» она снова обращается к любимым народным балладам. В «Венце» Эрленд говорит Кристин: «Вы будете танцевать со мной сегодня вечером, Кристин?»{45} Эта чувственная фраза на самом деле является прямой аллюзией на ее любимые баллады, в которых речь чаще всего шла о соблазнении девушки. Среди них была и баллада о Малютке Кристин. Еще в 1901 году в письме Дее Сигрид упоминала балладу о Кристин и приводила цитату из своей «Книги Книг», сборника народных баллад Грундтвига: «Скажите мне, милая матушка, как же я могу забыть Малышку Кристин»[330]. В том же письме она объясняет подруге: «Таков эрос. Мощное желание, что, неудовлетворенное, делает жизнь невыносимой…» А когда мать Кристин Рагнфрид делится с мужем опасениями насчет того, что Кристин с Эрлендом не дождались свадьбы, Лавранс отвечает прямой ссылкой на баллады: «Э! Об этом люди сочиняют песни»[331]{46}. Лето, проведенное три года назад в Лаургорде, также помогло оживить в памяти старинные песни, которые они пели под гармонику Йосты. И хотя особого голоса у Сигрид не было, зато она единственная помнила все куплеты — будто учила их наизусть, — а подчас могла воспроизвести несколько версий одной и той же баллады.

Теперь, в разгар работы над своим большим эпическим произведением, Унсет написала обширное эссе «Некоторые размышления о скандинавских средневековых балладах» и отослала его в журнал «Эдда». В датских балладах, объясняла Сигрид Унсет, бушуют роковые страсти, они отличаются «торжеством жестоких и неукротимых эмоций». Она вспоминает, что в детстве ей запрещали читать Грундтвига, разрешали только Ландстада — так она сразу же поняла, чьи баллады должны быть лучше и интереснее. Далее следует мягкий упрек в адрес Хульды Гарборг, которая занималась народными танцами и норвежской фольклорной традицией и, по мнению Сигрид Унсет, «допускала небрежности в работе». Сама Унсет подошла к анализу фольклора со всей свойственной ей основательностью и научной эрудицией. Для подтверждения гипотезы о том, что баллады являлись «стилизованными картинами повседневной жизни», она обращается к источникам. Норвежские баллады, считает она, свидетельствуют о существовании в Норвегии скромного и образованного зажиточного крестьянства, чье возникновение обусловлено особым развитием страны в Средние века. Далее, по мнению Сигрид Унсет, в те времена церковные иерархи Норвегии держались на редкость достойно, были способными юристами и администраторами. В подкрепление такого тезиса она могла привести специально изученные ею письма того периода. Эмоциональная жизнь средневековых норвежцев была ничуть не менее бурной, чем у их соседей. Сердце человеческое остается неизменным, идет ли речь о разладе в отношениях между мужчиной и женщиной или о других разрушительных эмоциях. Как замечает Унсет: «Что в прошлом, что в наши дни, труд является единственным средством, спасающим человека от разрушительных страстей в его интимной жизни». Хорошим примером тому является образ Улава Святого в балладах: «Такой же норвежский в своей стойкости, как норвежские леса, и такой же боговдохновенный, как деревянные церкви». Она подчеркивает материнскую роль католической церкви, которая радела «как о постах, так и о праздниках для своих детей» и к тому же научила народ петь. «С чистой совестью признаюсь, что значительная часть древненорвежской воспитательной литературы и по сей день кажется мне вполне пригодной для воспитания», — пишет она, замечая, что большинство воскресных колонок в газетах можно без ущерба заменить цитатами из древненорвежской «Книги проповедей» и тому подобной литературы. И сразу же обрушивается с критикой на современное церковное сообщество. По мнению Сигрид Унсет, именно лютеранство повинно в том, что «песенный источник в душе народов Северных стран постепенно иссякает», а больше всех от Реформации пострадала, конечно, Норвегия.

Трон архиепископа, а также изрядную часть монастырского и церковного имущества перевезли в Данию, что имело только негативные последствия: «Мощи Святой Суннивы и ее сподвижников, а также мощи Святого Улава и Святого Халварда преданы земле, никто не знает где. Потревожены и могилы норвежских королей, так что теперь от них не осталось и следа, и куда делся их прах, тоже неизвестно».

Это было открытое нападение на главенствующую в Норвегии в то время историческую традицию. Признавая достоинства статьи, профессор Фредрик Поске, естественно, не мог разделить подобную точку зрения на Реформацию[332]. Он не соглашайся, что Реформация принесла одни несчастья, не говоря уж о том, что она уничтожила культурную жизнь скандинавских стран. Однако он отдает должное глубоким познаниям Унсет, не в последнюю очередь ее гипотезе, разграничивающей норвежские и датские баллады.

С тех пор как Унсет переселилась в Лиллехаммер, прошло почти два года. Здесь в полной мере раскрылся ее писательский талант, возможно за счет остальных сторон жизни. В творчестве Унсет искала решение, и не только проблем в отношениях со Сварстадом, но и проблем внутренних. В начале 1921 года искания и упорная борьба Кристин целиком завладели вниманием писательницы. Но когда весна только-только возвестила о себе набухшими почками, Сигрид Унсет нашла предлог, чтобы сделать паузу в работе. Ее сестру Рагнхильд, жившую в Стокгольме, преследовали болезни и семейные неурядицы. Сигрид никогда не была особенно близка с сестрой, поэтому ей раньше не приходило в голову навестить ее в Стокгольме. Теперь же повод нашелся. И в марте Сигрид Унсет впервые за семь лет, что прошли с последней поездки в Париж, отправилась за границу. Детей она оставила под присмотром служанок, предупредив, что вернется только после Пасхи. Проведя несколько дней в гостинице в Стокгольме, она проследовала к действительной цели своего путешествия — монастырю Вадстена. Там писательница намеревалась в тишине и покое провести пасхальные праздники, наедине со своими мыслями и недавно приобретенными «Божественными откровениями Святой Биргитты».

Легенды и чудеса, связанные с католическими святыми, все больше завладевали душой и воображением Сигрид Унсет. История шведской Святой Биргитты была ей давно известна. И хотя после Пасхи писательница продолжила активно работать над «Хозяйкой», не забывала она и о Святом Улаве. В «Афтенпостен» появился ее вариант истории святого короля в форме большой статьи, поделенной на три части. Серия публиковалась на первой странице под заголовком «Святой Улав»[333].

Непостижимым образом жизнь и работа Унсет складывались в одно целое. Вот она направила Кристин, сокрушенную грехом, каяться перед алтарем Святого Улава в Нидаросский собор. Путь паломницы Кристин пролегал через те самые горы, по которым так любила бродить в свое время ее создательница. Все пережитое и прочитанное превращалось в целостную мозаику. Порой Унсет не знала, где заканчиваются духовные искания героини и начинаются ее собственные. Когда она глубже погружалась в себя? У алтаря Святой Биргитты в Вадстене? Или с карандашом в руке, описывая коленопреклоненную Кристин под триумфальной аркой Нидаросского собора, взирающую снизу вверх на распятие? Во всяком случае, ее мысли обретают абсолютное созвучие с мыслями, например, Честертона, Хью Бенсона или Фомы Аквинского, чьи собрания сочинений она в ту пору активно изучает.

«А сама она, пав на колени, держит здесь в объятиях плод своего греха! Кристин крепко прижала ребенка к груди — он свеж и здоров, словно яблочко, красен и бел, словно роза… Ребенок теперь не спал и лежал, глядя на мать своими ясными, милыми глазками»{47}, — писала Сигрид Унсет. Как далеко Кристин до той счастливой новобрачной, уверенной в своих силах, какой была восемь лет назад фру Сигрид Унсет Сварстад, когда родила свое «зачатое в грехе» дитя! Но далеко ли? Как долго, скажем, крутились в голове Унсет такие безжалостные мысли, прежде чем она записала их на бумагу? «Зачатый в грехе. Выношенный под ее жестоким, злым сердцем. Извлеченный из ее зараженной грехом плоти таким светлым, таким здоровым, таким несказанно восхитительным, свежим и чистым. Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны». Сокрушаясь над ребенком, Кристин напоминает себе: «Бог взыскивает грехи родителей с детей»{48}. А что думает ее создательница о собственной жизни? Насколько Сигрид Унсет в состоянии дистанцироваться от своих персонажей?

В письмах близким она в основном рассказывает о детских болезнях, утомительных хлопотах, характерных для семьи с маленькими детьми, о том, что Ханс наконец-то превратился в красивого и здорового, но «ужасно назойливого и избалованного» мальчугана[334]. Гораздо меньше упоминаний о других ее занятиях, которым она посвящает немало сил: работе над историей Святого Улава, народными балладами и изучении католического учения, что постепенно становится ей все ближе. Вполне вероятно, что большую часть времени писательница была поглощена именно подобного рода занятиями, отрываясь на завтрак, обед и ужин — которые подавали на стол — и на вопросы, которые дети и прислуга не могли решить самостоятельно. Вечером она немного читала детям на сон грядущий, а потом, когда в доме все стихало, садилась за книгу. Какое впечатление о себе и своей жизни ей хотелось создать у родственников и друзей? Возможно, она сознательно скрывала, как мало времени на самом деле уделяет детям? Ее постоянно мучила совесть, особенно при мысли о падчерицах. Она покинула большую семью Сварстадов, которая и создана-то была по ее настоянию, и вынуждена признать, что с ее переселением в Лиллехаммер на плечи Эббы легло непосильное бремя. В свои семнадцать лет девушке пришлось взять на себя управление хозяйством, причем средств частенько не хватало. Сигрид Унсет не заблуждалась относительно способности Сварстада понимать, сколько денег необходимо на еду и содержание дома и одежды в порядке. А родная мать детей сама едва сводила концы с концами. Поэтому, управляя мастерской и домом, Эббе частенько приходилось импровизировать и далеко не каждый день удавалось наскрести денег на обед. В такой ситуации особенно драгоценной была тайная помощь мачехи Сигрид Унсет — приходившая только на имя Эббы и всегда подписанная «Мама».

Однажды, забыв на мгновение о работе над книгой, детских болезнях и домашних обязанностях, Унсет обратила взгляд в окно и поняла, что весна вот-вот закончится. Ее любимое время года проходит мимо нее стороной! Ее обычно обостренные чувства на сей раз сыграли с ней злую шутку и остались в состоянии зимней спячки. Ковер из лесных анемонов под ольхой почти уже увял. Настолько она была поглощена детьми, и своими, и Кристин. Во всяком случае, старинный уклад в Хюсабю она представляла себе лучше, чем происходящее за окном. Не впервой ей приходилось пропустить весну, пока она разрывалась между детьми и письменным столом. Она даже написала рассказ об этом для прошлогоднего рождественского выпуска одного журнала и озаглавила его «Весенние облака». В «Весенних облаках» говорится о тоске по ушедшим желаниям: «Где-то в глубине души какая-то струнка отзывалась болью на воспоминания, что мелькали в голове»[335]. Героиня рассказа — мать троих детей, что по вечерам, измученная повседневными хлопотами, засыпает с ребенком у груди: «В сознании матери, привыкшей спать урывками, сны незаметно переходили в явь, и наоборот»[336]. Сигрид Унсет описывала тоску по ушедшим юношеским надеждам. Возможно, ей самой этого не хватало? Юность, эта прекрасная пора любого творения Господнего, воплощенная в ее любимой картине Боттичелли «Весна»: «Быть юным и одиноким, греться в солнечных лучах и чувствовать себя ростком, который еще только собирается расцвести»[337]. Измотанная молодая мать все время спорит с собой: «Но я ведь только этого и хотела. Удивительно, что человек способен так тосковать по своим желаниям». Подавленные телесные порывы писательница представляет в виде гнедого длинноногого жеребенка, скачущего вокруг своей матери. Героиня наблюдает за ним, вдыхает его резкий запах и ощущает в своей крови «плотское желание, такое сильное, каким бывает, например, голод». Все же в итоге эротическое томление уступает место материнским чувствам и размышлениям о будущем ребенка, пока молодая женщина смотрит на головку прижавшегося к ней малыша: «Скоро, скоро и твою маленькую волю начнут раздирать противоречивые желания».

Лето 1917 года, проведенное на сетере Лаургорд, обеспечило Унсет материалом для описания крестьянского уклада в «Венце». Теперь, отправив Кристин жить в Хюсабю в Трёнделаге, писательница наметила для себя посещение хутора Хюсбюрейна, служившего домом для учителей и звонарей, который находился на старых землях поместья Хюсабю. Ханса она уже давно отлучила от груди, к Моссе была приставлена няня, и Унсет могла со спокойной совестью оставить младших детей на попечение фрёкен Сульхейм и фрёкен Сёренсен. Правда, она всегда тяжело переносила разлуку с детьми, особенно с Моссе. Конечно, малышка жила в собственном мире, нуждалась в помощи, чтобы справиться с элементарными вещами, не говоря уже о припадках. Но зато никто не умел так заразительно радоваться, как она, — будь то цветку, красивому платью, или когда поднимали флаг, или когда мать появлялась за обеденным столом. Больше всего Сигрид не хватало сияющей улыбки дочери, которой та награждала мать каждый вечер после традиционного «Спокойной ночи». Для Сигрид Унсет Моссе была редким сокровищем, и вся жизнь в Бьеркебеке была организована с целью беречь и охранять ее.

Это не значило, что старший сын не нуждался в материнской заботе, но, занятая малышами, в последнее время Унсет уделяла ему гораздо меньше времени. Чтобы как-то исправить дело, она решила взять семилетнего Андерса с собой в Хюсбюрейну, где уже договорилась о ночлеге и столе с семьей Рюг. Как нельзя кстати оказалась и тринадцатилетняя дочь Рюгов Сигрид, которая могла поиграть и присмотреть за буйным отпрыском писательницы, пока та описывала замужнюю жизнь Кристин. Рано поутру Унсет приносили большой термос с кофе. Когда она спускалась к завтраку, то оставляла за собой пустой термос и полную пепельницу. За завтраком и обедом она расспрашивала хозяев обо всем, что ее интересовало, — начиная с рецептов варенья и заканчивая тем, как в старые времена ставили стога. Писательница обсуждала хозяйственные дела и собирала сведения о деревенских обычаях и ремеслах, как старинных, так и современных. Однажды, к легкому недоумению присутствующих, Сигрид Унсет призналась, что больше всего любит готовить варенье из шиповника.

— Работа вроде чистки шиповника дает время и возможность спокойно поразмыслить, — объяснила она[338].

Время летело незаметно, Сигрид Унсет наслаждалась жизнью в Хюсбюрейне, где творчество и летний отдых слились воедино. Ничто не отрывало ее от работы над рукописью, кроме запланированных пауз на еду и прогулки. Во время прогулок она обычно забиралась на вершину холма рядом с хутором и любовалась видом на деревню.

Осенью Унсет опять ожидали деловые писательские будни. И хотя, как приметили хозяева хутора, свет в ее окне нередко горел допоздна, в Лиллехаммер она возвращалась с таким чувством, будто провела лето на курорте. В сумке лежала изрядно потолстевшая рукопись. А еще она приняла решение: она покупает Бьеркебек. А потом посмотрит, какой договоренности удастся достичь со Сварстадом.

Незаметно летели осенние дни, занятые отделкой рукописи, подготовкой переизданий и деловой перепиской. Издательство «Аскехауг» опубликовало все ее «современные» романы в пяти томах, под общим названием «Романы и рассказы о нашем времени», а в журнале «Урд» в очередной раз вспыхнули дебаты по женскому вопросу. Близились выборы в стуртинг, и Сигрид Унсет снова подвергали критике за то, что она неоднократно повторяла: женщинам нечего делать в политике. «Попытаюсь еще раз объяснить мою точку зрения, — немного устало, но не без вызова начала писательница речь в свою защиту. — Я боюсь, что женщины-политики очень скоро превратятся в сборище сварливых теток, переливающих из пустого в порожнее»[339]. В прошлый раз больше всех досталось Катти Анкер Мёллер — по выражению Унсет, не виноватой в том, что у нее не было возможности развить мыслительные способности, в такой уж среде выросла. Теперь писательница обрушилась на Марту Флуер, бывшую одноклассницу из школы Рагны Нильсен. Но Марта была из тех, кто за словом в карман не полезет, и ответ не заставил себя ждать: «Eine grausame Salbe! Die ganze Armee auf einmal ruinert!{49} Кто бы мог подумать, что на то, чтобы разнести в клочья мою маленькую шутливую статью, потребуется тяжелая артиллерия? Я рассчитывала вызвать у читателя улыбку, а для этого совершенно необязательна широкая историческая перспектива. Чувство истории — это замечательно, но и чувство юмора бывает нелишним»[340].

Сигрид Унсет опять удалось разозлить целую армию талантливых женщин — очевидно, что и стиль, и содержание ее последнего заявления многим пришлись не по вкусу. «К чему все эти ученые фразы и сложные витиеватые периоды — только для подкрепления довольно жалкого тезиса о непригодности женщин к государственной службе, для того чтобы лишний раз указать нам: мы не имеем права соваться в общественные дела?» — задавалась вопросом Юханна Фогт-Ли. Следующий ее аргумент, по идее, должен был быть близок и Сигрид Унсет: «По-моему, все довольно просто, если не сказать примитивно: одаренным женщинам хватает времени на все, в том числе и на службу государству; менее одаренные тратят свое время на пустую болтовню, и к ним государство обращаться не будет»[341]. Уж с этим-то Унсет могла согласиться — она умела организовать свое время как никто другой. Но нет, она продолжала настаивать: все, что отвлекает женщину от домашних хлопот, будь то работа, политика, участие в общественной жизни, достойно лишь осуждения. Другая возмущенная читательница заявляла, что Сигрид Унсет едва ли присущи нормальные женские качества, которые позволили бы ей выступать от лица жен и матерей, и зря она считает себя образованным человеком: скорее ее можно назвать холодным существом «с безжизненными сухими зародышами идей». «Конгсберг Дагблад» привела следующее загадочное объяснение писательницы: «За свою непохожесть человек вынужден расплачиваться правом на самоопределение и свободой — за свои свободы»[342]. Читатель, хотя бы немного знакомый с семейной ситуацией Унсет, должен был недоумевать — что же она хотела этим сказать? Разве она сама не понимала, что ее жизнь полностью противоречит столь активно пропагандируемым ею жизненным принципам? Жизнь, выстроенная таким образом, чтобы ничто не мешало ей работать и зарабатывать на хлеб, в то время как о ее собственных детях заботились другие. Она бросила мужа, чьей воле когда-то обещала всегда и во всем подчиняться, она активно участвовала в работе Союза писателей и в общественных дебатах. Но даже если бы ей и задали такой вопрос, она со свойственной ей язвительностью наверняка бы не преминула ответить, что пара-другая исключений не принципиальны и не отменяют общего правила. Свой случай она определенно считала исключением из правил.

Страстная творческая натура и большой талант не давали ей жить той жизнью, которую она считала правильной, — не давали быть прежде всего женщиной-матерью, хранительницей домашнего очага. Вероятно, тяжелое время в Ши и особенно в Синсене заставило ее признать очевидное: невозможно одновременно развивать свой талант и исполнять традиционную роль женщины в семье. Даже работая сутки напролет, она была не в состоянии потянуть такую двойную ношу. И хотя она постоянно жаловалась в письмах друзьям, что больше всего на свете хотела бы сидеть на крылечке с вязанием и не думать ни о чем, кроме детей и хозяйственных хлопот, ее адресаты знали, что не стоит толковать эти жалобы буквально. Скорее просто сказывалась усталость писательницы, настоятельная потребность в отдыхе от всепоглощающей одержимости, охватывавшей ее во время работы над книгой. Здесь, в Бьеркебеке, Унсет устроила свою жизнь так, что ей было удобно. Здесь она принимала решения и распоряжалась хозяйством и детьми, а две нанятые служанки исполняли ее волю.

«Размышление — спорт для людей не робкого десятка»[343], — писала она Нини Ролл Анкер, когда в очередной раз готовилась наброситься на феминисток. Но Нини Ролл Анкер, которая принадлежала к числу феминисток, хватило дипломатического такта не указывать на очевидный парадокс в жизни самой Унсет.

То, какой вид последняя кампания Унсет приобрела в прессе, вызвало негодование обеих подруг, но по разным причинам. Сигрид Унсет старалась избегать назойливых журналистов, охотящихся за знаменитостями — в том числе и за ней. Ничего, кроме презрения по отношению к таким охотникам и их недалеким статейкам, она не испытывала. Все же она согласилась пойти навстречу журналисту из лиллехаммерского «Гудбрандсдёлена» — тот буквально умолял ее дать интервью. Статья увидела свет 1 сентября 1921 года, и Сигрид Унсет осталась очень недовольна. Нини Ролл Анкер она позднее писала, что дала свое согласие только потому, что журналист неважно выглядел. Она сварила для него кофе, угостила свежими пирожками и даже переписала за него интервью[344]. Но журналист явно отдал в печать первоначальный вариант, да еще без своей подписи. Так что все получили возможность увидеть слова Сигрид Унсет как есть, без прикрас.

«— Что вы думаете об участии женщин в политике?

— На мой взгляд, им там нечего делать, но то же можно сказать и о как минимум половине мужчин-политиков <…>.

— Почему все больше женщин приходит в политику и экономику?

— В этом повинны мужчины. Из норвежцев не получается ни галантных кавалеров, ни интересных мужей, зато у них есть отвратительная привычка выражать свое презрение к слабому полу, важно расхаживая в халатах и тапочках. Неудивительно, что женщины, бедняжки, пришли к выводу, что наклеивать марки, продавать трамвайные билеты — и даже сидеть в стуртинге — это великое дело».

Сигрид Унсет приводит довольно любопытное обоснование своей идеи, что женщинам нечего делать в стуртинге. Политический талант женщины лучше всего раскрывается в том случае, если она остается за кулисами. Хотя бы даже опыт революций свидетельствует о том, что женщины прежде всего великие мастера интриги. Одна женщина легко может справиться с тем, что бывает не под силу целой организации. Поэтому женские объединения приносят больше вреда, чем пользы.

Неудивительно, что, увидев такое в печати, Сигрид Унсет испытала желание свалить всю вину на журналиста — особенно когда поняла, как воспримут ее издевательские высказывания Нини Ролл Анкер и прочие женщины из Союза писателей. Потом эту статью перепечатала «Афтенпостен», и на Сигрид Унсет опять обрушилась волна критики со стороны читательниц. Никаких больше интервью она не дает, писала она Нини Ролл Анкер, даже если сам Лазарь покинет лоно Авраамово и придет просить о нем. Но как бы писательница ни ругала журналиста за ту разговорную форму, в какой было напечатано ее интервью, от своего мнения она отступаться не собиралась, о чем свидетельствовала и ее новая статья в «Урд». Там она в который раз заявляла, что женщинам нечего делать в политике.

Книги Унсет продавались хорошо, что позволило обеспечить ближайшее будущее детей и решить большинство проблем с домом и хозяйством. Она купила страховку для Моссе и привела в порядок участок. После выхода в свет «Хозяйки» — то есть в конце осени — писательница стала счастливой обладательницей дома, начала строить планы относительно увеличения жилой площади, а также готовиться к организации большого семейного Рождества. Она пригласила Сварстада с его детьми и мать Шарлотту. Возможно, это была последняя возможность Сварстада увидеть их старую общую кровать, потому что Сигрид Унсет намеревалась переоборудовать одну из хозяйственных построек под домик для гостей. Не в последнюю очередь для того, чтобы Сварстаду было где жить, когда он соберется навестить ее в следующий раз, при этом не вторгаясь в ее покои. Самая светлая комната отводилась ему под мастерскую.

Унсет старалась как можно эффективнее организовать свои творческие будни. Она заказала новые книжные полки, посылала длинные списки заказов в книжные и букинистические магазины. Подписалась на услуги агентств, собиравших вырезки из газет. Внимательно следила за последними новинками в норвежской литературе и рецензиями на собственные произведения. Второй том своей трилогии о Кристин Унсет посвятила отцу. По мнению некоторых критиков, в этой части книги писательница и впрямь слишком увлеклась фактографическим историческим материалом в ущерб чисто литературным достоинствам. С особенным любопытством «Хозяйку» читал профессор Фредрик Поске — в конце концов, он потратил немало времени, подробно отвечая на все вопросы Сигрид Унсет. И был разочарован, обнаружив, что его вклад в окончательную редакцию книги оказался весьма невелик. На вопрос, зачем Унсет нужно было знать столько деталей, раз уж она не собиралась включать их в повествование, писательница отвечала: «Неточности могли бы вызвать раздражение читателей, хорошо знакомых с каноническим правом»[345].

Той весной Унсет опубликовала большую статью еще об одном историке, оказавшем на нее значительное влияние, — речь идет о лучшем друге и коллеге ее отца Хенрике Матисене, или «историографе Трёнделага», как она его называла[346]. Писательница помнила его еще с детства — он бывал у них в гостях по всем часто меняющимся адресам, он же научил ее строить перспективу в рисунке. Будучи уже взрослой, Унсет обращалась к другу отца за помощью, когда ей были нужны исторические факты, в особенности во время работы над «Хозяйкой». Матисен восхищался Нидаросским собором, и это напомнило писательнице собственные детские впечатления от первой встречи с этим величественным зданием: «Мне было девять лет, когда я впервые увидела кафедральный собор в Нидаросе. <…> Мы спускались вниз по крутым улочкам Бакланнет, по сторонам пестрели деревянные дома с пеларгониями и фиалками в окнах, — как вдруг в просвете между домами показалась широкая, блестящая серебристая лента реки, и на противоположном берегу, за низкими строениями парка „Маринен“ и кронами деревьев, — серая масса собора. Он выглядел тяжелым, мощным и законченным, несмотря на деревянную крышу над средней башней». Руины собора, первое увлечение ее отца, оставались для Унсет одним из заветных туманных воспоминаний детства: «Серая каменная стена со слепыми арками, осененная зеленоватым светом, пробивающимся сквозь могучие кроны деревьев». То, что память Святого Улава, «самого замечательного норвежца за всю историю Норвегии», продолжают чтить на родине, на взгляд Унсет, является прежде всего заслугой Хенрика Матисена. Именно благодаря его неустанным усилиям в стране снова стали отмечать День Святого Улава.

Сигрид Унсет превратилась в писательницу с весьма приличными доходами. Благодаря деньгам от публикации «Кристин, дочери Лавранса» и собрания сочинений о материальных проблемах на какое-то время можно было забыть. Приставив к Моссе няню и поручив хозяйственные дела служанке, Унсет могла целиком посвятить себя творчеству. Она уже приступила к последней книге трилогии «Крест», когда из стуртинга пришло уведомление, что ей назначили писательское пособие в размере 1600 крон в год. В полном недоумении она обратилась за разъяснениями к коллегам из Союза писателей — она же в свое время поддержала предложение выделить постоянное пособие таким писателям, как Нильс Коллетт Фогт, Улав Дун, Гуннар Хейберг и Ханс Онруд. Два года назад стуртинг принял решение заменить постоянное пособие стипендиями. А теперь Комитет по делам университетского и профессионального образования, заместителем председателя которого являлся Карл Юаким Хамбру, вернулся к прежнему порядку и решил передать пособие, что получал ныне покойный композитор Турвальд Ламмер, в пользу Сигрид Унсет. Такое предложение внес Хамбру, неоднократно хваливший писательницу в своих рецензиях. Сама она даже не просила о пособии и никоим образом не могла повлиять на позицию Союза писателей. Присуждение пособия Унсет вызвало бурную реакцию в прессе. Газеты пестрели карикатурами, на которых писательница была изображена принимающей мешки с деньгами. Подпись под одной из карикатур гласила: «Поскольку вы, госпожа, продемонстрировали блестящий талант зарабатывать деньги, вы, как никто другой, заслуживаете денежной помощи от государства»[347].

Хамбру хотел отдать должное выдающемуся таланту писательницы, и он никак не мог предполагать, что в связи с назначением пособия у нее возникнут неприятности. Однако Унсет чувствовала себя очень неловко, в особенности потому, что сама долгое время участвовала в работе Экспертного совета, утверждала кандидатуры коллег. А по отношению к Гуннару Хейбергу, можно сказать, была в неоплатном долгу — в конце концов, без его горячей рекомендации до публикации ее первой книги дело бы так и не дошло. Сигрид Унсет написала в Союз писателей с просьбой найти подходящую формулировку для отказа — такую, в которой бы отдавалась дань стремлению стуртинга оказать поддержку писателям. В ответном письме Экспертный комитет посоветовал ей принять предложение и одновременно направить просьбу о присуждении такого же пособия остальным четверым кандидатам. Копии обоих писем передали прессе, что вызвало бурную реакцию общественности. Ответ Хамбру не заставил себя долго ждать — в язвительной статье, озаглавленной «Цеховая организация и свободомыслие», он изображает Сигрид Унсет слабой женщиной, не выдержавшей давления левых социалистов в своем «профсоюзе». Хамбру утверждал, что «клики» и «группировки» внутри Союза писателей не могут диктовать свою волю стуртингу[348].

После этого в газетах стали выходить статьи под воинственными заголовками, вроде такого в «Верденс ганг»: «Парламентарий Хамбру нападает на Сигрид Унсет, писательница наносит ответный удар»[349]. «Хамбру щедро сыплет своими патентованными сарказмами, как бы заранее предупреждая образованного читателя: надо десять раз подумать, прежде чем пускаться с ним в полемику». Унсет же демонстрирует «совершенно иной, но не менее действенный способ защиты». Отчитывая Хамбру, она не скупится на отточенные фразы: «Я обнаружила, что комитету не хватает последовательности в его прошлых и настоящих решениях. <…> К. Ю. Хамбру зачем-то решил возродить миф о могущественных и внушающих трепет „кликах“ и „группировках“, которые, как ему хочется думать, пытаются управлять нашей духовной жизнью при помощи „террора меньшинства“. В представлении Хамбру, и я стала жертвой этих мифических творений, которым каким-то образом удалось запугать меня до потери сознания. Мне же кажется, что Хамбру в данном случае просто-напросто поддался довольно распространенному суеверию».

Сложно сказать, в какой мере Унсет можно считать жертвой, к тому же запуганной до потери сознания, но одно точно: она показала себя по-настоящему лояльной по отношению к коллегам. И параллельно получила урок о механизмах, управляющих общественными скандалами. Помимо прочего, узнала, что еще одна из ее преуспевающих коллег по Союзу писателей, Барбра Ринг, позаботилась о том, чтобы ее газета «Нашунен» вышла с самыми кричащими заголовками. «Нашунен» в пух и прах раскритиковала решение стуртинга назначить творческое пособие конкурентке Ринг Сигрид Унсет. Барбра Ринг тоже состояла в Экспертном совете и была отлично осведомлена о позиции Унсет. В пылу разбирательств вокруг скандального пособия Сигрид Унсет издевательски именовали то «уважаемой госпожой», то «товарищем Унсет». На страницах газет мелькали карикатуры, на которых писательница изображалась несущей Вильяму Нюгору и «Аскехауг» денежные мешки. Но никакие внутренние конфликты в Союзе писателей или в стуртинге не могли поколебать позицию Сигрид Унсет. И вопреки карикатурам, никто не мог обвинить ее в корыстолюбии. Когда на ее банковский счет наконец начала ежегодно поступать определенная стуртингом сумма, количество тех, кому она помогала, тоже выросло.

Работа над «Крестом» поглощала все ночи, и только неимоверное количество кофе и сигарет помогало еще как-то держаться. Даже по мнению самой Унсет, она уже успела растратить значительную часть отпущенных ей восьмидесяти-девяноста лет жизни. Нини Ролл Анкер она писала, что нередко работает до двух-трех ночи, а в шесть-семь утра ее будят дети. Это не совсем соответствовало истине, хотя прислуга могла подтвердить, что малыши и впрямь просыпаются довольно рано. Ведь после утренней инспекции «госпожа» чаще всего передавала детей как раз на попечение прислуги с предупреждением не тревожить ее до полудня или до часа дня. Иногда и до двух[350]. Иначе она просто не справилась бы.

В ноябре Сигрид Унсет повезла в Кристианию новую пятисотстраничную рукопись. С собой она взяла Моссе, но на сей раз радости от маленькой пассажирки было немного. Накануне девочка обварилась кипятком и теперь хныкала не переставая. Мать страшно переживала из-за несчастья и опасалась возможных последствий. Неужели придется отдать Моссе под присмотр врачей? Что с ней все-таки такое? По мере того как она становилась старше, она доставляла матери все больше хлопот. Хансу было трудно понять, что старшая сестра не отвечает за свои странные припадки и ничего не может поделать и с истериками, которые с ней время от времени случаются. Возможно, еще тяжелее писательнице было выносить муки совести при виде восторженной преданности, с какой Моссе всегда встречала вечерние посещения своей занятой матери. Тогда малышка прямо светилась от счастья — как и во время праздников или когда ее брали с собой на прогулку. В этот раз Сигрид Унсет везла ее на обследование в клинику доктора Фрёлика.

Профессор Монрад Крон мог сообщить радостную весть, что эпилепсии у Моссе нет. Он же предложил поместить девочку в клинику Келлера, что находилась в местечке Брейнинг, рядом с Вейле, в датской провинции Ютландия. По мнению Крона, это учреждение могло обеспечить наилучший уход за душевнобольными детьми. Сигрид Унсет не была в этом так уверена. Она предпочла отложить принятие решения до будущего года, когда съездит в Данию и посмотрит на клинику своими глазами. А пока обратила свою энергию на ближайшие цели — публикацию новой книги и подготовку к новому семейному Рождеству. Посетив Сварстада в его промозглой мастерской и наслушавшись, как он кашляет — Сварстад считал, что отопление помещения с пятиметровым потолком встанет ему слишком дорого, и предпочитал выносить холод, — Сигрид ощутила угрызения совести и снова пригласила всех на Рождество в Бьеркебек. Теперь со Сварстадом постоянно жила только Гунхильд и время от времени Тронд. Эбба осенью получила место в датской народной школе, тем самым на год освободившись от ведения домашнего хозяйства.

В первой половине 1923 года писательница не собиралась начинать новую книгу — вместо этого она планировала заняться переводом некоторых саг, а весной — съездить в Данию. В Дании она навестила Эббу и вместе с ней отправилась смотреть клинику Келлера. Хотя то, что она там увидела, только укрепило ее подозрения — она бы ни за что на свете не могла оставить свою малышку Моссе в каком-то учреждении. Зрелище такого количества несчастных детей, собранных в одном месте, вызывало ощущение горечи и бессилия. Решив свою дилемму, Сигрид с легким сердцем могла наслаждаться поездкой по старой доброй Дании, которую всегда любила и где в последние годы завязала новые контакты благодаря своей писательской карьере. Она также посетила Виборг, где ее прадед Вильгельм Адольф Ворсё с 1802 по 1828 год исполнял обязанности священника прихода Лоструп, — писательница всегда с увлечением изучала историю своей семьи. А на день битвы при Дюббеле она приехала туда, чтобы отметить эту героическую страницу борьбы датчан с немцами. В памяти оживали рассказы матери о том, как она ребенком прикладывала ухо к земле, чтобы услышать глухой грохот прусских пушек в Дюббеле в 1864 году.

Погостив еще несколько дней в Копенгагене у друзей-художников Агнес и Харальда Слот-Мёллеров, Сигрид Унсет вернулась домой, где ее ожидали хлопотливые будни. Этим летом помимо собственных детей она взялась присматривать за детьми сестры Рагнхильд, которая была прикована к постели с серьезным воспалением почек. Сигне хватало забот со своей семьей и матерью. «Шведские дети», четырех лет и шести лет от роду, делали все от них зависящее, чтобы хозяйка Бьеркебека и две ее служанки не скучали.

Она все чаще подписывает личные письма «Сигрид Унсет». А ведь ее обычной подписью, будь то в деловой корреспонденции или в переписке с друзьями, с 1912 года было «Сигрид Унсет Сварстад», хотя она и сохранила «Сигрид Унсет» в качестве литературного имени. Когда она наконец решила возобновить контакт со старым приятелем Йостой аф Гейерстамом, то была уже только «Сигрид Унсет». Конечно, с тех пор как они последний раз виделись в Лаургорде в 1917 году, Унсет опубликовала несколько рецензий на его книги, но, будучи поглощенной Кристин, за все эти годы так и не смогла найти время, чтобы поддерживать знакомство, как собиралась. Теперь она написала ему с предложением купить его рисунки. Годы пролетели незаметно, как можно понять по письму: «Мои дети уже большие — Андерс, не знаю, помните ли Вы его, превратился в ладного паренька, а вот больная малышка так и не поправилась — и не поправится. Не помню, говорила ли Вам, что три с лишним года назад у меня родился еще один сын — он, слава Богу, здоров и красив, только неимоверно избалован»[351].

Сигрид делится со старым товарищем по горным походам и родственной писательской душой своей радостью — рассказывает о строительстве в Бьеркебеке: «Пока я обзавелась собственным домом — невероятно старомодным и непрактичным, но он меня устраивает, хотя и требует невероятных затрат — к вящему негодованию людей практичных. Естественно, я обожаю свой дом». Она знала, что и ее желание разбить сад и огород Йоста тоже поймет: тот сам много лет вел хозяйство на хуторе в Сунн-фьорде, не переставая параллельно писать книги и рисовать.

«Этим летом я велела вскопать расчищенный к настоящему времени участок земли и засадила его картофелем. И Бог благословил мою первую попытку заняться земледелием». С юмором Унсет рассказывает об обильном урожае, который, к несчастью, некуда девать: «картошка в подарок никому не нужна» и «мы едим, сколько можем, — ибо я категорически не согласна выбрасывать выращенный мной же картофель»[352]. Весной она собиралась посадить фруктовые деревья и кустарники: «Будем надеяться, что к тому времени, когда я больше не смогу писать хорошо, у меня достанет самокритичности это заметить, да и деревья тогда подрастут настолько, что я буду иметь возможность по средам и субботам сидеть на лиллехаммерском рынке и торговать фруктами и овощами. Эта картина радует мне сердце!»[353]