Старые времена

Старые времена

Вы сказали, что в 60-х нет ничего такого, по чём бы Вы скучали. Но во время Вашего ангажемента в нью-йоркском Театре Гаррика в 1967 г. в концертах присутствовали спонтанность и возбуждение, которые трудно было бы повторить сейчас. Вы не скучаете по авантюризму «может-произойти-всё-что-угодно» этих концертов?

Это была не столько серия концертов, сколько долгосрочный ангажемент - а это значит, что нужно делать не совсем то, что делаешь на концерте. К тому же мы выступали перед аудиторией, которая очень отличается от любой другой аудитории где бы то ни было ещё на планете. Нью-йоркская публика особая, там совсем другие люди. Кроме того, в тот момент бы были в полной противофазе со всем, что происходило в этом городе. Это было прекрасно - быть абсолютно ни для кого не понятным. Можно было делать всё что угодно. А поскольку это были нью-йоркцы, они хотя бы задумывались. В Голливуде такое бы не прошло. В Париже не прошло бы. В Лондоне тоже.

Но там была и вполне обычная публика.

Там было несколько детей, которые плакали, когда наше шоу закрылось. Я говорил с ними за сценой. Были двое ребят, которые были на наших представлениях 40 раз; они могли доказать это корешками от билетов. Им это просто очень нравилось. Одного из них я видел на концерте в Палладиуме в 1980-м или 1981-м году. Он был в первом ряду. Его зовут Марк Тротинер. Он был уже взрослый.

Он Вам махал?

Нет, не махал. Я узнал его и сказал: «Это ты!» Марк приходил на концерты в Театр Гаррика со своим другом. Мы называли их «Лееб и Леопольд». Их представление о развлечении было такое: один из них вставал и с воплями бежал по проходу на сцену -кричал как сумасшедший - вбегал на сцену, я давал ему микрофон и он начинал что есть силы орать через нашу ужасную маленькую усилительную систему, а потом мешком падал на пол, а я поливал его кока-колой. Вот чего он от меня хотел! Мы делали так несколько раз.

Постоянным посетителем был Луи-Индюк. Это его кудахчущий смех записан на Lumpy Gravy. Я слышал, как он смеётся где-то в задних рядах. Я говорил: «Он здесь, Луи-Индюк здесь.» По-настоящему его звали Луис Кунео. «Приведите его.» И он поднимался на сцену, садился на стул, а я давал ему микрофон. Мы ничего не делали, а он смеялся... просто сидел и смеялся. И вся публика лопалась от смеха! Через пять минут его награждали громкими аплодисментами. Он возвращался на место. «Большое спасибо, Луи. А сейчас...»

Но короче, о «Леебе и Леопольде». Я увидел этого парня в публике и сказал: «Это ты! Не хочешь подняться на сцену?»

И я оболью тебя кока-колой!

Он отказался, потому что уже прошёл этот этап, а сейчас он торгует пластинками в Куинс. Но что касается того, скучаю ли я по этой спонтанности - это был не столько продукт духа 60-х, сколько продукт тогдашнего Нью-Йорка. Мы приехали из Калифорнии; в Калифорнии все были разодеты в пух и прах. Там были «уродцы». В Сан-Франциско они одевались в духе «Весёлых 90-х», в ковбойском духе, и всё вращалось вокруг фантастической одежды. Мы приехали в Нью-Йорк - там ничего такого не было. Там даже едва ли были длинные волосы. На наши концерты ходила главным образом еврейская молодёжь из среднего класса - из пригородов, с короткими волосами. Такова тогда была большая часть нашей аудитории. Самое дикое, что они себе позволяли - это, может быть, головная повязка по выходным. Это были ребята, готовившиеся принять от отцов галантерейный бизнес. И им это нравилось - не знаю, почему, но им действительно нравилось!

Чувствовалась ли разница в приёме Вашего искусства здесь и в Европе?

Там у нас большая аудитория просто потому, что мы там чаще бывали. Но тут есть и какой-то странный выверт. Например, в Германии, когда вышел альбом Absolutely Free (1967), люди почему-то вообразили, что я антиамериканский артист. Я говорил критические вещи об американском обществе, и они говорили - «дас ист гут!» Это было во времена социал-демократов. Так что мне пришлось объяснять этим ребятам, что я сам стопроцентный американский парень. Я могу говорить что-то о Соединённых Штатах, с чем вы можете соглашаться, но соглашаетесь вы не по той причине. Я считаю, что Америка - это величайшее место, какое только может быть. Сейчас, конечно, тут не так уж великолепно. Есть кое-какие эмоциональные и психологические проблемы. Но я бы не стал жить нигде больше. Так что это трудно - годами вновь и вновь объяснять всё это людям, которые говорят, что любят тебя, но любят по каким-то извращённым причинам. А причины этой любви варьируются в зависимости от страны. Например, наш лучше всего продаваемый сингл - во всём мире - был в Скандинавии. Это был самый хорошо продаваемый сингл за всю историю деятельности CBS в Скандинавии. Знаете, что это было? "Bobby Brown". Это был диско-хит. Подумайте об этом. [В песне идёт речь о подвигах садомазохиста-распространителя пластинок; что-то вроде того.] Представьте дискотеку в Норвегии, где люди танцуют под «Бобби Брауна». Студенты записывали песню на кассеты, подключали к своим машинам динамики и ездили по городу с ревущим на всю округу «Бобби Брауном». Это было просто нереально. А через год эта же песня стала хитом в Германии. Уже, конечно, не столь неистово. А в Соединённых Штатах эту песню совершенно невозможно было поставить в эфир.

Во время выхода Sheik Yerbouti я давал в Германии интервью журналистке по имени Петра Шнитт - это одна из ведущих репортёров «Штерна» или «Шпигеля»... не помню. Она пришла на наш концерт в Гамбурге. Ей понравилось. Она слышала альбом. И после концерта она пришла за кулисы взять интервью. Она сказала [тихо, с немецким акцентом]: «Я вижу, на Вашем альбоме есть песня о Джонсе и о том, как его сокрушить.» Я чуть на пол не свалился. Нет. Это песня не о Джиме Джонсе и о его сокрушении. Это песня о девчонке, у которой невероятно сильные вагинальные мускулы. Тогда она сказала: «А, это совсем другое дело.»

Вас раздражает, что Вас неправильно понимают?

А кого понимают? Вас понимают? Чего Вы ждёте от жизни?!

Раз речь зашла о Германии, откуда взялось название песни «Праздник в Берлине»?

«Праздник в Берлине» относится к беспорядкам, которые произошли в 1968 г. в Спорт-Паласте в Берлине.

Беспорядкам, вызванным Вашим концертом?

Нет, они были вызваны социал-демократической партией. Дело было так: во время дневной настройки пришла группа студентов, которые хотели со мной поговорить. Я выслушал их, и вот что они сказали: [с поддельным немецким акцентом]: «Вы знаете, что сегодня здесь будет 8000 человек, которые никогда раньше не ходили на демонстрации; мы хотим, чтобы Вы посоветовали им пойти с нами.» Я сказал: «А вы вообще куда идёте?» Они отвечают [таинственным голосом]: «Ночи-то холодные.» Я говорю: «А, вы собираетесь их подогреть?» Типа: «Мы собираемся разжечь костёр.» «А где?» «За углом.» Знаете, что там за углом? Штаб-квартира НАТО! Они хотели, чтобы я посоветовал публике пойти с ними разжигать костры. Тогда я сказал этому парню: «У тебя с головой не всё в порядке.» Ему это не понравилось.

И вечером они вернулись - человек 200 - с банками краски, фейерверками, знамёнами, и сделали из концерта чёрт знает что. 20-30 немецких полицейских в это время даже носа не показывали, и нам пришлось отыграть два часа: два отделения с антрактом. Во время концерта эти ребята что есть силы старались всё испортить. И вот во время антракта мы уходим за кулисы, и ребята думают, что они нас уходили. Они вбегают на сцену - у них были кусачки - и перерезают провода от разной аппаратуры. Это было очень неприятно, но мы их удивили. Мы вернулись и сыграли второе отделение. Они были настолько ошеломлены, что даже притихли. Наши техники кое-как всё собрали и мы продолжали играть. Ближе к концу представления они сообразили, что это их последний шанс убедить публику пойти с ними, тогда один студент запрыгивает на сцену, хватает микрофон и начинает что-то болтать по немецки. Так что для того, чтобы помешать ему, я дал Дону Престону указание пустить электроорган через фуз и положить обе руки на клавиатуру. Знаете, как это звучит - жуткий безобразный звук.

А тем временем наша дорожная бригада - какая она тогда была - по одному выносила инструменты со сцены. Я запустил свою гитару в обратную связь, и вот мы с Престоном безобразно шумим, а этот парень делает вот так [пантомима, изображающая вопли]. Наконец мы оба отключились и ушли, а парень остался болтать. Это был «Праздник в Берлине».