Тетрадь III, 1960 г.
Тетрадь III, 1960 г.
1.
Общеизвестна своеобразная «полемика» Тютчева с Цицероном.
Но само по себе стихотворение столь великолепно, что я позволю себе прочитать.
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
И Тютчев отвечает:
Так! но, прощаясь с римской славой,
С Капиталийской высоты
Во всем величье видел ты,
Закат звезды ее кровавой!..
И заключает:
Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые —
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир;
Он их высоких зрелищ, зритель,
Он в их, совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Сам Тютчев прожил довольно благополучную и мирную жизнь, достаточно далеко «от бурь гражданских и тревоги», хотя мальчиком был свидетелем Отечественной войны 1812 года, а незадолго до смерти — Парижской Коммуны.
На долю поколения, которое пришло в мир на рубеже XIX и XX вв., выпала очень трудная юность. К этому поколению принадлежит Лев Ал. Майданович (известный казахстанский ученый— Н.Ч.).
Оно-то в полной мере «посетило сей мир в его минуты роковые», и думается, несколько объелось на божественном пиру — столько на его голову свалилось ««высоких зрелищ».
Это поколение в 17–18 лет было свидетелем величайшей социальной революции, в «10 дней потрясшей мир».
Но в то же время на головы их с катастрофическим грохотом рухнул старый мир.
И в этом грохоте, пыли и обломках, я прямо скажу, людям политически не подготовленным и не принадлежащим к победоносно выходившему на авансцену истории рабочему классу или крестьянству — делавшему эту «свою» революцию, было весьма нелегко разобраться в происходящих событиях и выбрать правильный путь.
Многие пошли по линии наименьшего сопротивления, т. е. их сознание продолжало определяться той средой, в которой они выросли и к которой принадлежали — другими словами, бытием своего класса.
И немудрено, что гибель своего класса, гибель старого мира, они готовы были принять за гибель России вообще.
Немудрено, что среди мусора и «обломков самовластья» они не смогли разглядеть того, что почти за целое столетие разглядел во мгле истории гений Пушкина:
Товарищ, верь, взойдет она,
Звезда пленительного счастья.
В результате всего этого известное количество русских людей оказалось за пределами Родины.
Конечно, не следует принимать в расчет тех «недорезанных буржуев», которые спасали свою шкуру и туго набитый кошель.
Для этих людей, обычно, «своей страной» является страна, в банках которой лежит их основной, «текущий счет».
Но историческая объективность позволяет нам теперь признать, что и в дореволюционные времена, среди так называемого служилого люда было не мало «России верных сынов». Плохо ли, хорошо ли, но эти люди из поколения в поколение помогали строить русское государство, расширять и оборонять его рубежи.
Эти люди воспитывались в понятиях служения и любви к родине. Откуда бы иначе взялись не только Суворов и Ушаков, Кутузов и Нахимов, но и безвестные герои Шипки и Измаила, сопок Манчжурии, какой-нибудь Борейша с батареи Электрического Утеса в Порт-Артуре?..
Сын военного моряка и сам моряк в молодости, Лев Ал. Майданович принадлежит именно к этому служилому слою.
Люди из этой среды, в равной мере, как и из среды интеллигенции, выброшенные шквалом истории за рубеж, оказались в достаточно трагическом положении.
И нужно сказать, что очень скоро изменившееся бытие стало просветлять и определять их новое сознание.
…Во всех их бедствиях и скитаниях им всюду сопутствовала тоска по родине и взгляд их был устремлен к родному дому…
(Отрывок письма к Раисе Миллер в Париж — Н.Ч.).
…Вот и пришла та самая одинокая старость, о которой ты часто говорила! И, конечно, ты тысячу раз права, что виноват во всем я! Но кроме одного. Я вовсе не думал никогда, что удобства и интересная работа ценнее в жизни, чем человеческие отношения. И ты отлично знаешь, что я менее всего в жизни искал удобств и никогда мне не сопутствовало и материальное благополучие. Мы не копили в жизни жалкий скарб. И если сказать правду, от этого никогда не чувствовал себя несчастным, потому что отсутствие этих двух вещей не лишало меня других, с моей точки зрения, более ценных, больших радостей жизни. Но, родная моя Рая, я думаю, ты знаешь, что возвращение на родину тоже ни в коей мере не было поисками удобств и материального благополучия. Я ведь ехал, совершенно не зная, что я буду делать, какую работу я найду — я только знал, что это не будет литературная работа — я ехал на родину, потому что было логическим завершением всего моего жизненного пути, результатом раздумий, исканий, сформулировавшихся из жизненного опыта убеждений.
И, конечно, большое счастье, что на родине я нашел самого себя, т. е. нашел работу, которая соответствует моему призванию, и она стала творческим трудом для меня. А творческий труд это не только назначение человека, но большая радость. Но труд, конечно, не исключает и не заменяет в жизни человека личное счастье…
(Телеграмма от Глюма, который поздравляет Ю. Б. с 42-й годовщиной Советской армии — 23/11,1960 г.).
2. 9/V
…Теперь о Леве (родной брат Ю.Б.Софиева, Лев Оскарович Бек-Софиев, ученый биолог, который остался во Франции, — Н.Ч.). Прежде всего ирония не всегда дочь разума. И я не знаю, почему в нем вызывает иронию хотя бы то обстоятельство, что я могу работать в той области, к которой тяготел с детства (зоология), и что моя работа получает высокую оценку, что большим трудом и стараниями многому научился? (Однако специального образования у Ю.Б.Софиева не было, он учился русской филологии, сначала в Белграде, затем в Париже — Н.Ч.).
Что касается смерти Макса (Максимилиан Бек-Софиев, младший брат Ю.Б.Софиева, погиб в сталинских лагерях на Колыме в 1945 году — Н.Ч.), я думаю (и Лев должен это знать лучше меня), что я в этом виноват в меньше, чем, скажем, сама мама. С ее характером и способностью ссориться и портить отношения со всеми окружавшими ее людьми. Моя вина с отцом заключается в том — и я в этом всегда себе отдавал отчет — что мы оказались за границей. И этим была создана нездоровая атмосфера в семье. Я не хочу ни в чем обвинять покойную маму, но, объективно, думаю, что ее властный характер и верования тоже оказали известное влияние на детей. Когда-то мама и Лева обвиняли меня и в смерти отца, и в том, что женился (Лев Бек-Софиев не женился и жил с матерью до самой ее кончины, только потом вступил в брак, будучи уже в преклонном возрасте, детей не имел — Н.Ч.), будто бы я должен был жить все время с отцом. Все это настолько абсурдно, что об этом говорить. Но основная причина всех этих обвинений лежит в глубоких различиях наших верований и убеждений, вытекших из различия натур и жизненного опыта.
Кроме того, религиозная фанатка, мать никогда не могла мне простить моего безбожия и моих симпатий к евреям.
Слов нет, судьба семьи сложилась очень трагично. Но и в этом нет ничей исключительного. Наоборот, довольно банальная вещь, потому что это всецело обусловлено исключительностью самого времени (эпохой, историческим моментом). В этом нет даже ничего нового — так было в эпоху религиозных войн в Европе, так было в эпоху французской революции, так неизбежно случалось и в эпоху нашей Социальной революции, словом, так было всегда, когда рушилось старое и зарождалось новое. Под натиском этих начал распадались и семьи, потому что ни принадлежность к одной семье, или к той или иной среде, не обеспечивает единства верований и убеждений, ни одинакового осмысления и оценки происходящих событий. И если человек перерастает свою среду, она теряет над ним свою власть.
Еще нелепее, милая Рая (Раиса Миллер, это черновик письма к ней в Париж — Н.Ч.), определять свое отношение к историческим событиям и оценивать их с позиции только личных обид и личных или семейных трагедий — это слепота и недомыслие. Ведь это можно вернуться к такой дикости, как родовая кровная месть.
Для мыслящего человека — это будет трагедией его личной судьбы, но не может быть причиной его идейных убеждений. К идейным убеждениям человек приходит через жизненный опыт, путем осмысливания социальной действительности, исторического процесса, жизни, его отношения к человеку. Одни эмоции без участия головы в этом деле порождают настроения, а не убеждения — кстати, у меня, откровенно говоря, Левин туристский поход к наполеоновским местам вовсе не вызывал иронии, а очень меня огорчал.
Вся беда заключается в том, что они безнадежно отстали от действительности, живут прошлым, они унесли с собой воспоминания о действительно трудовых, тяжелых, даже страшных временах и по этим воспоминаниям пытаются судить о нашем сегодняшнем дне.
Но те времена прошли давным-давно и мы верим, что навсегда. Они были осуждены официально и всенародно, еще глубже осуждены они самим народом.
Наша действительность ушла далеко вперед и не похожа на вчерашний день.
Было время, когда Лева упрекал меня в незнании нашей действительности — что же, в то время, может быть, козыри были в его руках, но теперь они перешли ко мне. Мы не скрываем наших недостатков, у нас их еще много. Ты сама можешь прочитать о них в любой нашей газете. Но главное остается главным. Мы строим новую, небывалую, лучшую жизнь — строим трудно (при этом труднее всего переделать человека) — она вырастает и улучшается на наших глазах. И потому я глубоко верю в правоту нашего дела и правоту выбранного мною пути. И никакая ирония не убьет эту веру.
Я знаю, что и Лев, и его друзья воображают себя Герценами! Но это горестное и смешное недоразумение! Герцен смотрел вперед, а они смотрят назад. Хотят или не хотят этого, однако, льют воду на чужую мельницу и работают на тот гнусный мир, судьбы которого — факт остается фактом — вершит денежный мешок и в своих интересах.
Я знаю, пройдет еще несколько лет и от всей этой мышиной беготни останется один «пшик», как остался от старой эмиграции, покойничек скончался естественной смертью, никакого воздействия на историю не оказав.
А человеческие жизни и судьбы оказались растраченными в бесплодной пустоте. А так как судьба Левы мне не может быть безразлична, все это и вызывает у меня не иронию, хотя и для нее очень много данных, а очень грустное и горькое чувство.
…Я никогда не был равнодушным «свидетелем истории», но не был и борцом, а скорее был созерцателем. Да и вся моя жизнь — это раздумья и восхищение миром…
3. 9/V
«У меня нет желания писать стихи для того, чтобы прочесть двум-трем лицам и спрятать их в ящик письменного стола, да и такая пустота в голове: никакой мысли подходящей нет, чтобы написать что-нибудь» (Некрасов, Воспоминания Панаевой).
…И у меня сейчас нет ни одного человека, которому бы у меня явилось желание прочитать стихи…
(Газетные вырезки — «Сообщение ТАСС» и «К звездам!» — о победах в космосе — Н.Ч.)
15 мая 1960 г. воскресенье.
Formidalle!
Сегодня в Советском Союзе запущен и вышел на орбиту первый воздушный корабль — корабль-спутник. Весом в 4,5 тонны. В нем герметичная кабина, предназначенная для человека. Корабль сегодня прошел над Москвой, Парижем, Ленинградом, Нью-Йорком на расстоянии 370 километров от Земли. Корабль несет вымпел Советского Союза.
Потрясающая вещь!
1952 г. в Париже я писал в стихотворении «Рука»:
Не мы с тобой, но, может быть, мой правнук,
Исследователь смелый и пилот,
Рукой, все тою же рукой державной
Корабль воздушный к звездам поведет!
«Может быть, мой правнук».
И вот после моего возвращения на родину, т. е. за эти 4 года Советский Союз запустил 1,2,3 искусственных спутника Земли, первую искусственную Планету, ракету на Луну, ракету, обогнувшую Луну и сфотографировавшую ее обратную сторону, и, наконец, первый звездный корабль!
Теперь я глубоко убежден, что если я проживу еще год, то стану свидетелем первого полета человека в Космос. Совершенно потрясающе!
Похоже на то, что завтра на открытии совещания 4-х в Париже Хрущев вручит участникам модель нашего звездного корабля.
Я не националист, а хочется сказать:
— Ha-те, выкусите!
Эх, сейчас только бы жить да жить!
16 мая.
Вечером зашел к своим, прокорректировать фр. письмо для В.В. Шевченко.
Игорь уехал в командировку.
Поразительная история! В семье абсолютное неведение о событиях последних дней. Ни о космическом корабле, ни об открытии совещания 4-х в Париже. Старуха вообще ничего не ведает. Ей простительно — она отделена от мира стеной физической глухоты. Ольгу, видимо, ничего из этих событий, ничего не интересует (Ольга Вышневская, первая жена Игоря Софиева, тоже из семьи русских эмигрантов в Париже, вернувшихся на родину, — Н.Ч.). Не олимпийское спокойствие, а равнодушие. Лева, которому почти 16, всецело поглощен «третьим разрядом» велосипедного гонщика и блещет 7-ю двойками в последней четверти (Лев Вышневский, сын Ольги, рожденный от немецкого оккупанта в Париже, — Н.Ч.), подлинный восторг у него, кажется, вызывают только дикие зарубежные джазы. Да чему он может научиться в атмосфере этого «святого семейства». Какие стремления, какие интересы у него могут пробудиться?
Бабье судаченье о трудностях нашего быта, о недостатках нашей жизни и строя, к которому, увы, не прочь присоединиться и Н.П., тоже не создает здоровой атмосферы для воспитания детей. Не создают ее и те отношения, которые существуют между Игорем, Ольгой и Т.Д.(Татьяна Дмитриевна Вышневская, мать Ольги — Н.Ч.).
Я всякий раз расстраиваюсь, когда навещаю мое «святое семейство». Всякий раз задаю себе вопрос: чем люди живут? Какими интересами? Допустим, Ольга взялась за ум и сейчас учится. Сдает экзамены. Игорь что-то читает и что-то думает. Но меня пугает его выбор товарищей. Этот Султан не вызывает у меня восторга. Может, он и талантливый керамик, но и, кажется, не менее талантливый пропойца. Впрочем, я его слишком мало знаю. Больше всего меня огорчает, что Игорь не учится. Не растет. Целеустремленно не строит себя и свою жизнь. У меня создается впечатление — работа, которую он делает, не увлекает, не захватывает его. Ничего творческого он в нее не вкладывает, т. е. становится человеком «20-го числа» — чиновником. Семейная жизнь оборачивается у него трагической пустотой. Все это образует «некий вакуум», весьма опасный, потому что он может привести к духовному маразму, либо к нездоровой богемной атмосфере, чреватой весьма нездоровыми настроениями.
***
Думается, что мы особенно сильно стали нажимать на педаль в предвидении абсолютной безнадежности позиции Запада, в особенности в вопросе о Германии и Западном Берлине. Здесь тупик.
Возможно, только время разрешит эту проблему — потому что от реальности никуда не уйдешь. Два германских государства это факт. И тут не скажешь: «тем хуже для факта». Либо им нужно признать этот факт и строить реальную политику, исходя из него (совершенно независимо от оценки, как произошли эти государства), либо война. Но нужно надеяться, что охотников войны не так уж много во всем мире. Эти дикие фанатики явные безумцы и самоубийцы.
Если уж так предпочитают «атомную смерть коммунизму», то пусть уж выбирают другой способ смерти и в индивидуальном порядке.
(Рисунок пером горного пейзажа — Н.Ч.).
4. 12/VI
Менее всего мне нравятся у М.Пришвина (большого художника слова) его «весьма», а то и «чересчур мудрые» афоризмы. Есть в них и надуманность, и нарочитость, и какое-то не совсем скромное самолюбование. Никак не отделаешься от чувства — «смотрите, какой я мудрый, какой я хороший».
А вот это мне понравилось: «Толстовское творчество так близко к органическому целостному процессу творчества жизни, что его произведения кажутся нам почти как сама жизнь. Я бы желал, чтобы современная литература заимствовала у Толстого его близость к самой жизни и через это обрела бы естественную правдивость, подвижность, свободу».
Эту толстовскую «бытийственность» я всегда радостно ощущаю и я невольно ее противопоставлял творчеству Достоевского, где внутреннее состояние человека как бы вырвано, обособлено из этого органического целостного процесса жизни.
А что касается его желания, обращенного к современной литературе — кто бы этого не желал!
Чтобы она обрела бы близость к самой жизни, естественную правдивость, свободу и изжила бы ходульность и полуправду.
(Газетная вырезка «Трагедия Джамилы Бупаша», о том, что кто-то подложил бомбу в столовую Алжирского университета, ее обезвредили и обвинили в терроризме 22-х летнюю Джамилу Бупаш, над которой в тюрьме издевались, демонстрируя свои фашистские замашки — Н.Ч.).
«(…) господне MCMLX»!
XX век!
Напечатано это в «Monde», а не в «Liberation» или «Huma».
5.
(Газетная вырезка «Неизвестные стихи И.А. Бунина, которые были присланы из Парижа вдовой писателя Верой Николаевной, П.Л.Вячеславову, подготовлявшему к печати собрание сочинений Бунина в изд. «Правда». Публикуются: «Сохнут, жарко сохнут травы…», «Что впереди? Счастливый, долгий путь…», «В караване», «Бретань»).
«Правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти члена Литфонда Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71 году жизни после тяжелой продолжительной болезни и выражает соболезнование семье покойного» (эта вырезка из газеты наклеена в Дневнике Ю.Б.Софиева — Н.Ч.).
Можно было бы сказать — sic transit qloria mundi, но по отношению к Пастернаку это было бы не верно.
Пастернак все же мог бы сказать Le suis — lj reste.
Araqon отвел ему не мало места в «Letres francaise». Как говорят, на худой конец — останется и в наших изданиях его исключительно блестящий перевод «Фауста»; сборники его стихов.
И мартовская ночь и автор
Шли рядом. И обоих, спорящих
Широкая рука ландшафта домой,
Вела домой, вела со сборища.
То, что всплыло в памяти. И еще: я не могу, увы, прочитать «Доктора Живаго», но зная Пастернака, мне думается, что эта книга тоже останется и останется, вероятно, сильным и правдивым свидетельством нашей эпохи.
(Газетная вырезка «Бездельники карабкаются на Парнас» Ю.Иващенко, разгром публикаций журнала «Синтаксис», который издавал А. Гинзбург. Тут же вырезка со стихами Вс. Рождественского «Новые стихи»: «Кремль», «В горах», «Деревья» и записка, видимо, в больницу:
«Юрий Борисович!
Очень прошу не вставать и не ходить вниз, мне доктор сказал, что Ваше спасенье в абсолютном покое — лежать, лежать и опять лежать!
Я вероятно зайду к вам в субботу или пятницу. Бутовского не вижу, про книгу он забыл. Увижу, напомню. Пришлите с Танечкой письмо для вашей девы, а то она звонит.
Звонил Н.Н., справлялся о Вас. Дали ему наилучшую информацию. Игорь приедете конце недели.
Поправляйтесь! Галина Владимировна»).
8/III
По-прежнему ходить очень трудно. Все время останавливаюсь. Боль.
К 7 часам поехал к Г.В.(Галине Владимировне — Н.Ч.) поздравить с 8 марта. Она меня поцеловала, а я как чурбан. Мне и неловко, и очень жаль ее. В ее отношении ко мне есть что-то Раисино (Миллер — Н.Ч.). Гораздо больше дружбы. Она очень милый человек, бесконечно много для меня делающий. Но если я поддамся, это испортит наши хорошие человеческие отношения. У меня нет к ней никакой страсти, ни влечения. А моя «подлая девка», та давно уже не моя! Заполняет пронзительной горечью и болью все мое существо. Г.В. прижалась ко мне всем своим телом и грудью:
— Юрий Борисович, какой Вы теплый!
Когда я перестану нравиться женщинам?
Поужинали, выпили, по две рюмки водки и брагу. Прочел ей «На могиле Пржевальского». Говорит, «хорошо». Но может ли у нее быть объективное суждение обо мне. Рассказывала о своей жизни, о прошлом.
Очень много на свете несчастных людей. Но она молодая баба — крепкая. Вернулся к 12 ночи.
А перед походом к ней в окно затарабанили — Клавдия Николаевна со Светой:
— Поедемте к нам! — и идиотски, в духе Кл. Ник рассказы о Надежде Стапановне — Ах, зачем я показала Вам ее! — и т. д.
— Клавдия Николаевна! Бросьте.
— Нет, нет, я вижу, «из этого» (?) ничего не выйдет. Это я виновата, зачем я послала ее в больницу к Вам.
— Клавдия Николаевна, бросим эту чушь!
Ехать отказалась наотрез. Попросила написать письмо Н.С. Я поздравил и приписал, если она хочет — «буду рад ее видеть». И тут же подумал: пускай (..) «на зло Тае».
Все это довольно гнусно.
На сон читал «Города и годы» Арагона. Хорошая книга.
Неприятные головные боли в левой стороне головы — новое явление. Опять много курю.
Со вторника нужно работать. Больше неудобно. Третью зарплату получаю полностью. Но темы нет. Нужно платить за квартиру — большой долг. А 250 рублей отдал Тае. На дорогу и часть на билет. Купил ей еду: яйца, котлеты, колбасу и т. д. По крайней мере, доедет сытая. И с карманными деньгами.
Мои деньги были у Галины Васильевны, но она намеренно не хотела мне их давать (400 рублей) до отъезда Таи. Я сказал, что занял.(100 рублей у Димы, 150 у Ник. Ник.).
— Я думала, что Вам негде будет занимать!
Сколько, я не сказал. Но очень рад, что Тайку обеспечил всем необходимым. Со стороны это и глупо, и непонятно.
О, как на склоне наших лет!..
Заплатил за это короткое счастье март-апрель 1957, но какое! — ценой моей сердечной болезни.
Ну и что ж?
(газетная вырезка из «Правды» за 20 октября 1947 г. № 278, 10669), «О пьесе “Хлеб наш насущный” писателя Н.Вирта, о делах и людях колхозной деревни, о борьбе за хлеб» — Н.Ч.).