1978 год, «Емельян Пугачёв»

1978 год, «Емельян Пугачёв»

12 января я торжественно объявил Яшкину, что музыка готова. Теперь нужно было все это поставить на сцене. Директор челябинской филармонии, тогда это был Петр Владимирович Свиридов, как-то быстро нашел общий язык с Валерой, и работа закипела! В мастерской местного оперного театра сшили костюмы, «отлили» колокол из… папье-маше, купили пару слайдпроекторов. Они высвечивали на двух экранах образы Екатерины и Вольтера. И при этом крутилась единственная фонограмма их беседы, записанная профессиональными актерами под менуэт, сочиненного мной. Все остальные образы пели и играли вживую! Из более двадцати действующих лиц, Яшкин выбрал шесть главных, и сделал под нас либретто. Емельяна Пугачева сразу замыслили на Гурова. Правда его ласковый тембр по-началу воспринимался не очень убедительно, но сама фактура, его «масса» убедила… Образ сторожа очень подошел Каплуну. Я взял себе скромную роль Кирпичникова. А вот для Стаса наступал звездный час. Может, это заслуга Яшкина, может, так совпало, но «львиные рыки» Геппа удачно складывались в образе Хлопуши. Так или иначе, роль мятежника у Стаса получилась едва ли не самой яркой в опере! Конечно, театралы сразу проведут аналогию с таганской постановкой Любимова, который, кстати, единственный, кто поставил драму на сложнейший язык Есенина. И будут, потом, естественно ставить в пример Высоцкого-Хлопушу. Но никакого, прямого заимствования у той постановке не обнаружат! Спустя годы, я удивился: этот знаменитый монолог решен в чистейшем «рэпе», которого тогда и знать не знал… Классические соперники тоже недовольно фыркали, мол, негоже грязными эстрадными руками прикасаться к чистому жанру — опере. Забегая вперед, скажу, что именно поэтому ни одна из трех моих крупных форм не была записана на пластинку… И все-таки наша с Яшкиным «авантюра» удалась! Премьера состоялась 8 мая 1978 года в челябинском ДК «Автомобилист». Конечно все еще было сыро, и, как всякое произведение, должно было пройти «обкатку». Физически опера выматывала «на износ». После нее, переодевшись, мы «ваяли» другие образы, даже «ломали комедию» в простых концертных номерах. Словом, у нас был полноценный театр со сменой декораций и образов! А монтировщикам впору было давать молоко за вредность, потому что ставить и убирать декорации нужно было в кратчайшие сроки! Иногда доставались площадки без кулис. Некоторые постановки шли только на фоне веревки с колоколом. И, тем не менее, благодарная публика воспринимала наше выступление очень солидно, иногда стоя, как в театрах! Были случаи, когда некоторые дамы в зале признавались, что плакали, когда Пугачев погибал…

Леве приходилось снимать очки, и работал он хорошо, я бы даже сказал, честно. Особенно «на ура» принималась фольклорная песня «Ой да не вечер», которую Яшкин использовал, как вставной номер. Но по всем параметрам, имея хоры, действо, антураж, это была, все-таки, классическая опера, сыгранная современными музыкальными инструментами! Все это мне нужно было утвердить в столице, и случай представился в декабре.

В это время мы с администратором, питерцем Юрой Белишкиным, решили идти «на пролом», назначив просмотр оперы днем на маленькой сцене столичного клуба МГУ на ул. Герцена. Причем, памятуя о том, что нам везет с числом 13, сделали это 13 декабря, в 13 часов. Расписывая приглашения, приготовили 13 ряд, 13 место для… Пугачевой. Почему-то мне это показалось символичным: Пугачева должна сидеть на «Пугачеве» под чертовой дюжиной! На наше счастье она приняла приглашение! Ее мы усадили с Никитой Богословским. Вообще, в течение двух недель мы распространяли открытки в разные организации: Союзконцерт, Госконцерт, известным композиторам. Журналист Юра Филинов тогда признался, что впервые видит такой «бомонд» в одном месте. Яшкин «обставил» места по краям своими студентами и началось! Такого шикарного приема на моем веку еще не было! Зал «взрывался» после каждой картины!

Мокрый, счастливый, я зашел в гримерку, нашел в себе силы сказать одну лишь фразу «Спасибо, мужики!», сел на стул и уставился на дверь: кто же первый войдет? Первым вбежал… Саша Журбин — автор «Орфея и Эвридики»: «Чуваки, молодцы! Шел и думал: как же это они вшестером… оперу?… Но это было здорово!» Я уже готов был принимать очередные поздравления, как вдруг… В комнату зашел Богословский. Еще до начала спектакля меня смутило его поведение. Холодно поздоровавшись, и бросив плащ, он сразу ушел в зал. На него это было не похоже… После премьеры, буркнув: «Позвони мне, потом поговорим…» — и исчез! Пришла Алла, скромно поблагодарила, сказала, что аппаратура ужасная, зал громкий, а так… здорово! Юра тут же подсуетился и подсунул ей нашу «красную книгу». Это было его «изобретение». В нее он намеревался собирать мнения известных артистов о нас. И вот он, автограф Пугачевой, дословно: «Не знаю, кто вас может осуждать или обсуждать на нашей нищей советской эстраде!» И фирменная роспись: сердечко с падающими каплями крови…

После оглушительной премьеры, мы с Яшкиным, особенно ликовать не спешили… В памяти странное поведение Никиты Владимировича. Свежие новости нас еще больше напугали: Богословский начал писать разгромную статью о рок-операх и нашей, в частности! Такого мы даже не могли предположить в принципе! Потом, на студии «Мелодия» узнаем подробности. Оказывается незадолго до нашей премьеры, состоялся худсовет по поводу принятия музыкального материала рок-оперы «Алые паруса» на музыку сына Богословского — Андрея для пластинки-гиганта. Несмотря на безупречный авторитет Никиты, материал не приняли! Ни одна из рок-опер тогда не была издана, и «Емельян» попал под те же «ножницы»! Видимо, в отместку, Богословский решил «разделаться» с подобными явлениями со скандалом. С большим трудом Яшкину удалось убедить хотя бы не печатать «пасквиль» в одном из журналов…

Между тем, успех у нашей оперы был огромен. Множество статей в разных городах сводились к тому, что это и модно, и гражданственно, и просто талантливо! Я аккуратно считал количество сыгранных спектаклей. За полтора года их набралось 274! Как-то, невзначай, сложил три эти цифры, и опять получилось… 13…

Во время ленинградского выступления чуть не случилась трагедия. Гепп-Хлопуша так рьяно выскочил из-за кулис и стукнул кулаком по колонне колокольни, что толстая деревянная балка, скрепляющая четырехметровую декорацию, упала ему прямо на голову! Зал ахнул! Первую строчку, Стас, естественно, пропустил, но, мужественно стерпев боль, продолжал свою роль, держась за голову… К середине арии его рука была в крови… Допев, вернее, уже докричав монолог до конца, он быстро убежал за кулисы, где к счастью все это заметили и быстро приготовили перекись водорода. Пока шел следующий хор, вызвали скорую, но она уже не понадобилась, Гепп допел благополучно до перерыва.

В антракте врачи хотели забинтовать ему голову, но кто-то пошутил, что теперь придется петь песню «О Щорсе», герое гражданской войны, и не стали этого делать…

В процессе работы над оперой нас смущал один момент. В одном из монологов Пугачев, обращаясь к сторожу, рассуждал о Екатерине: «Разве это когда прощается, чтоб с престола какая-то б…дь протягивала солдат, как пальцы, непокорную чернь умерщвлять!…» Яшкин настаивал на обязательном произнесении этого слова. Но в это время казаки делали шум и выкрикивали хором: «Эть!», и это, вначале непонятное для публики слово, угадывалось…

Худсовет с этим смирился и мы безбоязненно это делали. Но, однажды, после первого спектакля в Алма-Ате, меня пригласили «на ковер» в министерство культуры Казахстана, и прозрачно намекнули, что, дескать, сие произведение негоже показывать у них в республике. Признаться, сразу вспомнил эти «непутевые» строчки, и тут же начал извиняться и уверять, что можем вообще не петь этих слов. Но когда узнал, что не эти стихи были тому виной, я, ошалевший, замолчал… Оказывается в «Скоморошине» казаки пели такие слова: «Эй ты, люд, честной да веселый, забубенная трын-трава! Подружилась с твоими селами скуломордая татарва!» — «Вот это, — сказало казахстанское сообщество, — для нас звучит оскорбительно! Так как у нас первый секретарь Казахстана, товарищ Кунаев — татарин!..» Бесполезно было возражать — оперу пришлось снять, и заменить на обычный концерт…

Я думаю, со мной согласятся, актеры всех театров, что во время любых спектаклей случаются анекдотичные ситуации, чем и богата наша жизнь. Наша — не исключение…

Декорации в спектакле стояли так хитро, что казалось, сзади можно было пройти, не «засветившись» перед зрителями. Между тем, в середине, был пробел, в который постоянно выскакивали действующие лица, Однажды во время спектакля мы не усмотрели, как мальчик Петя в белой рубашке с пионерским галстуком промаршировал на виду у обомлевшей публики! Кто-то посмеялся, но режиссеры — народ утонченный, и, один из них принял это за «чистую монету», заметил у меня новаторство в виде связи времен!..

В другом случае «связь времен» наблюдалась под другим углом.

…Работник местного ДК, электрик дядя Вася, как подавляющее большинство людей этой профессии, редко бывал трезвым на рабочем месте. Всю оперу светили наши ребята, поэтому он слонялся за кулисами без дела. А там, у портьеры, притаился наш ведущий Володя Царьков. Его роль за сценой — звук колокола. Где-то на свалке наши рабочие нашли кусок рельса, привязали к нему веревку, которая крепилась к деревянной чурке. «Железяка», таким образом, болталась между спинками стульев. Большим молотком, из нашего реквизита, Володя извлекал из рельса звук, похожий на колокольный, дождавшись, когда какой-нибудь герой начнет дубасить канатом по тряпичному колоколу. Получалось настолько натурально, что публика даже обманывалась: «Как вы такую махину возите!» Вот и сейчас, Володя приготовился работать. Окинул взглядом рабочее место — все на месте, до первого удара можно и покурить…

Мимо кулис шел дядя Вася. Он, видимо, преследовал ту же цель. «Странно, а что здесь делает мой молоток?» — подумал он, взял инструмент и удалился… И вот она — первая ария Пугачева, после которой ему нужно будить хутор. Он подходил к веревке… Царьков привычным жестом опустил руку на то место, где должен лежать молоток, и похолодел… Пугачев неумолимо приближался к колоколу! Вокруг Володи не было ни одного предмета, чем можно было стукнуть! Сунул руку в карман — расческа! Лучше, чем ничего — не головой же!.. В это время Емельян в ярости метал веревку! В полном отчаяньи, Царьков не нашел ничего лучше, как с размаху лупить пластмассовой пластинкой по рельсу! Увидев это, Гуров-Пугачев тут же прыснул со смеху, но, спохватившись, сделал вид, что рыдает, упал на колени и на «корячках» убежал за кулисы, где долго не мог прийти в себя от хохота… В зале эти звуки ударами колокола можно было назвать с большой натяжкой… Звукорежиссер Шура Коротецкий потом скажет: «Я подумал, что наш ведущий с дядей Васей там киряют, потому как на весь зал раздавался звон стаканов!..» Наши монтировщики дядю Васю чуть не убили!.. Тут же заставили срочно вернуть молоток на место и извиниться. Но бедному электрику в тот вечер опять не повезло… Понес он злополучный молоток за сцену. Но, увидев, что стоит в кулисе, напротив, стал тихонько, крадучись идти навстречу своей «смерти»! А в противоположной кулисе рабочие с Царьковым махали ему руками, как подстреленные лебеди, зачем-то крутя пальцами у виска, и, показывая кулаки!.. Так, на полусогнутых, со словами: «Я тихо-о-о-онечко…» — дядя Вася стал неформальным персонажем нашего спектакля, появившемся в том пробеле. Публика долго «переваривала» танец гопака вприсядку с молотком в исполнении старичка. После всего этого мы с трудом доиграли оперу…

Практически во всех городах Советского Союза опера шла, что называется, «на стон»! Но, доехав до Хабаровска, мы споткнулись…

Позвонили из челябинской филармонии и сообщили, что я еду в гости к Аркадию Раскину, моему соавтору по «Русским картинкам». Он только что заступил худруком в местном ТЮЗе. После тёплой встречи Аркадий, вдруг, поведал, что исполнение оперы здесь под вопросом. «Что за чушь? — говорю, — это же не Казахстан!…» Но местный крайком партии в мягкой ненавязчивой форме дал понять, что у нас масса прекрасных песен и, вроде как, публика ждёт именно их, а не «Емельяна». Лезть на рожон, почему-то не хотелось. Но Раскин предложил авантюру. Мол, местная интеллигенция страсть как хочет услышать «Пугачёва», и уговорил нас после кассового концерта прийти к нему в театр, и под покровом ночи все-таки «сбацать» оперу. Приятно не ожидал от своих коллег положительного ответа. Пока шла концертная программа, наши рабочие притащили декорации в ТЮЗ, как могли, разместили декорации, хотя было безумно тесно. И опера начала звучать где-то пол двенадцатого ночи! Перед началом все время маячил какой-то чиновник, видимо припугивая местных за своеволие. Но это была «моська». Слон-спектакль прошёл «на ура!»

В 1978-м судьба нам готовила большой сюрприз. Но он не состоялся. Ах, как могло все повернуться! Знаю, история не терпит сослагательности, но так уж получилось!

Еще весной мы получили фантастическое предложение участвовать в летних съемках советско-американского художественного музыкального фильма «Карнавал». К нам на гастроли в Горький прилетал замдиректора картины. От него мы узнали, что на Дворцовой площади в Ленинграде в ночь с 4-е на 5-е июля состоится хроникальная запись концерта известных групп и исполнителей. С американской стороны это — Джоан Баэз, «Бич Бойз», «Сантана», с нашей — «Песняры», «Ариэль», Пугачева(!!!) Музыку к фильму должен был писать Пол Маккартни, но у него родилась дочь, и он отказался… Тем не менее, было, отчего закружиться голове… Но, видимо, этому не суждено было сбыться, в принципе. Москва, «очухавшись», срочно дала «отбой». Мотивы политические: сама дата — 4 июля — день независимости США, и место — священная Дворцовая площадь. Казалось, сценарий был написан специально для нашей советской цензуры, а именно: герой, русский эмигрант, снова попадает в Россию, опять влюбляется в свою Родину, услышав русские, белорусские песни и принимает решение остаться в Ленинграде!… Но Москва категорична — нет! Скрепя сердце, сдавал авиабилеты…

Однако, невзирая на запрет, масса поклонников со всего СССР стекалась в июле в Питер. Палатки, костры, все это было!.. Мой друг Феликс Харитонов оказался свидетелем той ночи. Было такое впечатление, что никто ничего не отменял — толпищи народа! Недовольные стали жечь газеты «Ленинградская правда», делать факелы, и увлекать за собой толпу на Невский. Затем провокационный голос из масс: «Они едут!» — и демонстрация ринулась опять на площадь! А там уже пожарные с брандспойтами и милиция… В общем, подавили это «восстание», а в прессе, как всегда — молчок!