В канун нового, 1942 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В канун нового, 1942 года

Перед самым Новым годом у меня возникла необходимость побывать в Москве. К этому времени все центральные учреждения — наркоматы и ведомства, находившиеся в эвакуации, создали в Москве оперативные группы. Эти группы должны были заниматься координацией работы с другими учреждениями, а также с наркоматами и ведомствами, рассыпанными по различным городам огромной страны.

У Комитета стандартов тоже была такая оперативная группа. По вопросам производства танковых корпусов, а также организации работы оперативной группы комитета мне и надо было сначала побывать в Куйбышеве, где тогда находился аппарат Совета Народных Комиссаров СССР, а затем лететь в Москву.

31 декабря утром я добрался до челябинского аэропорта. Там я встретил А. Н. Бурова — заместителя председателя Комитета стандартов. Эта встреча для меня была совершенно неожиданной.

Он прибыл в Челябинск из Барнаула, а расстались мы с ним в Москве.

— Куда вы направляетесь? — спросил я его.

— Вызвали телеграммой в Куйбышев. Да вот выехать никак не могу: нет самолетов.

— Я тоже должен лететь в Куйбышев. Так что давайте пробиваться вместе.

Буров сообщил мне последние новости о деятельности Комитета стандартов в Барнауле, об условиях работы и настроениях сотрудников.

— Работать довольно трудно, связи с наркоматами и ведомствами усложнились, да кроме того, вся их деятельность подчинена нуждам фронта и, конечно, теперь не до стандартизации, — заключил он.

Я был чрезвычайно рад встрече с Буровым. В комитете мы с ним хорошо сработались, и я высоко ценил его производственный опыт и объективность при обсуждении разного рода вопросов.

— Надо бы вам все-таки заглянуть в Барнаул, — сказал он, да я и сам это чувствовал: ответственность за комитет с меня, несмотря на то что я занимался танками в Челябинске, никто не снимал. — Среди сотрудников возникли кое-какие раздоры. Пока дело до серьезного не дошло, следует вмешаться. Впрочем, раз мы летим вместе, у нас будет еще время подробно обсудить все дела. Теперь главная задача улететь.

С начальником аэропорта Дубовым я был уже хорошо знаком. В те месяцы мне часто приходилось летать, и он знал меня как обладателя мандата ГКО.

— Мне надо в Куйбышев, а затем в Москву, — объявил я ему, здороваясь.

— Ничем не смогу помочь, Нет ни одного самолета. Разве только завтра, — ответил он.

— Но я не могу ждать до завтра. Мне надо лететь буквально немедленно, я уже условился быть в Куйбышеве завтра.

— А что я могу сделать, если нет ни одной машины?! — и он широко развел руками.

— Безвыходных положений нет. Давайте подумаем, как быть, вы человек информированный. Может быть, где-то поблизости есть машины и можно оттуда вызвать или туда отправиться и вылететь, — убеждал я Дубова.

Он задумался, стал ходить по комнате, потирая руки.

Был собачий холод, термометр показывал минус двадцать восемь градусов, временное помещение аэропорта барачного типа плохо отапливалось, а дверь комнаты постоянно открывали. Но вот Дубов остановился около меня, положил руку на плечо и, глядя прямо в глаза, спросил:

— На грузовом самолете полетите? Это вообще против правил, но, если вам так спешно надо лететь, я могу вас отправить. Через чес у нас летит самолет в Казань. Везем кольца для подшипников. Можем подбросить вас до Казани, ну, а от Казани до Куйбышева рукой подать. Оттуда значительно легче добраться.

Я согласился.

Вместе с Буровым мы поднялись по трапу. Сильный, холодный ветер пронизывал буквально до костей. Самолет был загружен деревянными ящиками, на которых лежал бесформенной грудой промерзший брезент.

— Ну, давайте устраиваться, — предложил Буров.

С большим трудом мы сбросили брезент с ящиков, освободив место для сидения. Но со всех сторон дуло, и холод был жуткий.

— А ведь, когда поднимемся, будет еще холоднее, — поежился Буров, — надо что-то изобретать. Давайте хоть шалаш, что ли, из этого брезента соорудим, все-таки не так ветер будет свистеть.

Промерзший брезент гнулся, как лист кровельного железа. Мы устроили под ящиками какое-то подобие палатки и забрались в нее. Твердый брезент держался без дополнительных креплений и подпорок.

Как будто бы не дует, но и холод пронизывает. Мы это особенно почувствовали уже в полете, набрав высоту.

Прошло много лет, мне часто приходится летать. Но когда я теперь слышу передаваемую через репродуктор информацию о скорости самолета, высоте и температуре за бортом — минус 45 или 50 градусов, я неизменно вспоминаю полет из Челябинска в Казань и невольно поеживаюсь, хотя в комфортабельных самолетах ИЛ-62 или ТУ-104 тепло и удобно, а стюардессы предлагают обильное и разнообразное питание.

В тот день в кармане пальто у меня было одно сваренное вкрутую яйцо. Я хотел съесть его. Но это оказалось не так просто. Скорлупа примерзла к белку, и очистить его долго не удавалось, а когда, наконец, я освободил часть белка от скорлупы, то откусить хотя бы кусочек так и не удалось, несмотря на все мои старания: зубы скользили, как по фарфору.

На ногах у меня были бурки, немного тесноватые, и ноги стали замерзать. Из кабины управления вышел один из летчиков и спросил:

— Ну как, живы? Не окончательно еще замерзли? Потерпите еще немного, скоро пойдем на посадку.

Когда, наконец, уже к концу дня мы прибыли в Казань, то с трудом вышли из самолета.

— Что, сильно промерзли? — участливо спросил один из летчиков, помогая сойти по трапу. На нем были меховые унты, теплая куртка и шапка-ушанка, и холода он, видимо, не чувствовал. — Ничего, отогреетесь, — весело заключил он. — Ведь сегодня Новый год. Вероятно, где-нибудь и вы его встретите.

— Ну, с наступающим! — И мы распрощались.

Действительно, через несколько часов начнется новый, 1942 год. Сколько самых разных событий произошло! Уже полгода идет война. Но на размышления не было времени. Передо мной стояла уйма вопросов — и все ждали своего решения.

Перед отъездом из Челябинска директор завода получил указания — весь броневой лист отгрузить другому заводу, находящемуся в Свердловской области. Распоряжение было подписано В. А. Малышевым — в то время он был не только наркомом танковой промышленности, но и заместителем Председателя Совета Народных Комиссаров. Тогда мы только что начали осваивать производство броневых корпусов. Выполнение этого распоряжения означало бы полную остановку работы. Ясно, что это создало бы и чрезвычайно неблагоприятное настроение среди рабочих, осваивавших технологию производства танковых корпусов. «Раз у нас металл отбирают, значит, вся наша работа не так уж и нужна!»

Этого делать было нельзя. Необходимо добиться отмены распоряжения. Но как? Послать телеграмму Малышеву и попросить его пересмотреть свое решение? А захочет ли он это сделать? А что, если послать телеграмму в ГКО? Члены Государственного Комитета Обороны могут отменить распоряжение Малышева, тем более что речь идет о небольшом количестве металла и для завода, куда Малышев предлагает его отправить, это особого значения иметь не может, а для нас — удар. И я послал телеграмму в ГКО. Послал перед самым отлетом из Челябинска. Теперь решение этого вопроса необходимо было довести до конца.

В аэропорту Казани не было никаких транспортных средств, и мой мандат не имел никакой силы. Единственное, что можно было сделать, — пройти к дороге и остановить какую-нибудь машину, идущую в город.

Так я и поступил. Вместе с Буровым мы вышли на дорогу, встали на обочине и остановили «эмку». Я показал водителю удостоверение Совнаркома и попросил его подбросить нас хотя бы до центра города. И вдруг голос из глубины машины:

— Вы как здесь очутились? Я вас только по голосу и узнал. Вы так закутались, что кроме носа и разглядеть ничего невозможно. Вам куда? В обком? Садитесь. Я еду в том же направлении.

Я силился вспомнить, где же мы встречались со случайным попутчиком, но так и не вспомнил, а он говорил, не переводя дыхания, и сообщил мне много важного. В частности, сказал, что связь Казани с Куйбышевом довольно хорошо организована и самолеты отправляются ежедневно.

Мы добрались до обкома, с трудом вылезли из машины и вошли в пустое здание. Кроме дежурного и охраны в помещениях никого не было.

— Уже поздно. Все разошлись, — сказал дежурный. А когда я показал ему удостоверение и попросил оказать содействие в устройстве с ночлегом, он выписал нам путевку в квартиру для приезжих.

После расспросов и блужданий по городу мы, наконец, разыскали эту квартиру. Нас встретила пожилая женщина — хозяйка. Она ввела нас в большую, жарко натопленную комнату, плотно заставленную кроватями.

— Вот эти две кровати свободны. Остальные все заняты. Народу понаехало много, но все разошлись, наверно, по знакомым — ведь Новый год наступает. Вот только потчевать-то мне вас нечем. Вы пока располагайтесь, а я вам кипяточку принесу. Больше у меня ничего нет, так что вы уж не обессудьте.

Буров, чтобы не расстраивать ее, весело проговорил:

— Ну, и у нас тоже ничего нет, так что мы квиты.

— Вас когда разбудить-то? — спросила хозяйка.

— В четыре часа: в шесть самолет уже вылетает. Хозяйка принесла большой синий эмалированный чайник и два граненых стакана.

— Ложечек тоже нет. Да они вам и ни к чему — сахару-то ведь тоже, видно, у вас нет, а у меня и подавно.

Охая, она ушла, а мы выпили по стакану горячей воды и, ложась в кровати, поздравили друг друга с Новым годом.

Проснулся я, чувствуя, что кто-то толкает меня в плечо.

— Вставайте, уже пятый час, скоро должна прийти машина, — говорил Буров. Он был уже одет.

— Теперь бы, конечно, самый раз перекусить, — усмехнулся он, — ведь у нас с вами от самого Челябинска во рту маковой росинки не было. Ну, ничего, как-нибудь доберемся. От Казани до Куйбышева рукой подать, а там товарища Чадаева попросим. Он человек душевный — поможет.

Я был рад, что судьба свела меня с таким оптимистом, как Буров.

Я. Е. Чадаев в то время был управляющим делами Совнаркома, мне к нему приходилось очень часто обращаться, и он действительно неизменно оказывал необходимую помощь.