Москва военная
Москва военная
Добраться до города с Внуковского аэродрома было в то время делом нелегким. Но, к счастью, Бочкова ждала машина, и мы поехали.
С тех пор как я расстался с Москвой, она сильно изменилась. Дорога знакома: сюда я часто в воскресенье ездил по грибы. Вроде бы все то и не то, что было. Пустынно. Вплоть до заставы нам навстречу попались всего две военные машины.
Улицы города тоже тихи и безлюдны.
У некоторых домов на тротуарах сложены мешки с песком. Это для тушения зажигалок, сбрасываемых немецкими самолетами, когда им удается прорваться через заградительный огонь зенитных батарей.
Мы сидели молча, каждый погруженный в свои думы. Наконец Бочков повернулся ко мне и проговорил:
— Давайте пообедаем вместе. Время-то обеденное. Заедем в «Савой», — предложил он.
Подъехали к «Савою». В ресторане почти все столики свободны. А раньше здесь места нельзя было найти. При выходе из ресторана мы распрощались с Бочковым. И больше я его никогда не встречал.
С Кузнецкого моста, через Театральный проезд, я вышел к улице Горького. У здания телеграфа — заграждения из металлических «ежей» и штабелем сложены мешки с песком. Только кое-где мелькают одиночные фигуры, да медленно прохаживаются военные патрули.
Площадь Маяковского. Угловой большой дом пуст. В него дважды попадали бомбы, и он сильно пострадал. После первой бомбежки, когда пострадавшая часть дома была приведена в порядок, жители вернулись в него: должно быть, считали, что два раза в один и тот же дом бомбы не попадут, исключено по теории вероятности. И все же в дом еще раз попала бомба.
Дошел до своей квартиры. Дом законсервирован: вода из системы отопления спущена, топки котлов потушены. Топлива в Москве не хватает, доставка его сильно затруднена, и оно экономится. Те, кто остался в Москве, временно переселены в другие, отапливаемые дома. Газовая сеть хотя и в порядке, но газа также не хватает, и горелки плиты на кухне еле теплятся. Все же иногда на этих слабеньких язычках синего пламени можно даже нагреть чайник.
В комнатах дикий холод, при дыхании виден пар. Где же мне ночевать? А может быть, все же здесь, на квартире, хотя термометр в комнате показывает минус восемнадцать. Можно на кухне зажечь газ и попытаться как-нибудь нагреть ее? Впрочем, мне ведь приходилось как-то ночевать в нетопленной комнате, в декабре, при температуре, близкой к нулевой. Это было в Германии в небольшом городке на Рейне — Рюдесхайме — в дни рождества. Завод Круппа, как и все другие предприятия и учреждения, на рождественские праздники был закрыт. С группой практикантов мы решили проехать по Рейнской области и, в частности, посетить Рюдесхайм, — в котором я был впервые еще в 1930 году.
Декабрь выдался холодным. Осмотрев монументальный памятник Германии, мы вечером пришли в небольшой отель, а после ужина — к себе в комнаты. В зале, где ужинали, было довольно тепло, там горел камин и весело потрескивали огромные бревна. Когда же мы вошли в комнату, то появился парок от дыхания. Заметно, было, что сопровождавшая нас хозяйка отеля смутилась, и, когда мы забеспокоились, она сказала: «Минуточку! Вначале я постель нагрею», — и вышла. Через несколько минут вернулась, держа в руках нагретые кирпичи, завернутые в тряпку. Кирпичи были уложены под одеяло, постель прогрелась.
А что, если и мне воспользоваться этим же старым методом и попробовать согреть постель стоявшими на кухне чугунными утюгами?
Решил, что именно так и сделаю, а пока до вечера далеко, съезжу-ка я в оперативную группу Комитета стандартов и разузнаю, что у них делается.
Здание на Садово-Кудринской, в котором до начала войны размещался наш комитет, было занято вновь организованным Наркоматом танковой промышленности, а оперативную группу комитета разместили на Селезневской улице, в доме Наркомфина РСФСР. Направился туда пешком: городской транспорт не действовал. Только добрался и успел поздороваться с сотрудниками, раздался вой сирены. Воздушная тревога. Ужасно не хотелось спускаться с шестого этажа. Один из сотрудников комитета — Маширин предложил:
— Давайте лучше поднимемся наверх и посмотрим, что делается.
Поднялись. Уже стемнело, и следы трассирующих пуль были отчетливо видны на фоне темного неба. Послышались разрывы бомб где-то в районе автомобильного завода, а затем ближе — около площади Дзержинского.
В этот вечер я решил домой не уходить, а ночевать в комитете.
На следующий день, зайдя к себе на квартиру, я встретил соседа.
— Ты что, здесь ночуешь?
— Да, соорудил печурку из кровельного железа, трубу вывел в форточку и отапливаюсь. Заходи, посмотри, как устроился.
С этого дня я стал почти каждый вечер заходить к Давиду Ивановичу Габриеляну, старому моему приятелю-металлургу. У небольшой печурки, отапливаемой чурочками дров, мы иногда пили чай, деля добытые днем несколько кусочков сахара или пару-тройку конфет, и слушали передачи о разгроме немцев под Москвой.
А ночевал дома. Грел на газовой плите утюги и располагался между ними. На голову надевал меховую шапку-ушанку, а на ноги, помимо двух пар носков, шерстяные чулки. Спал, конечно, не раздеваясь.
Как-то Габриелян дал мне книгу Шарло де Лакло «Опасные связи». Вернувшись с работы в комитете, я решил поужинать и, стоя у плиты, читал роман. Давление газа в сети было очень слабым, и сковородка нагревалась еле-еле. Но вот, наконец, кусочек масла разошелся на чугунной поверхности, я ударил ножом по яйцу и, разломив его пополам, машинально вытряхнул содержимое в помойное ведро, а скорлупу опустил на сковородку. Запах горящего масла вывел меня из забытья и вернул из французского общества к московской действительности.
Больше у меня на ужин ничего не было. Пришлось куском хлеба вытереть поверхность сковороды и съесть его, запивая чаем.
…В Комитете стандартов работы становилось все больше, и все позднее я возвращался домой к своим «утюгам».
Как-то, выйдя ночью с работы, я направился к площади Маяковского. На Садовом кольце никакого движения, ни одного огонька. Такая темь — ни зги не видно. Только иногда на перекрестках улиц мелькали, как светлячки, фонарики военного патруля.
Последнюю проверку я прошел на площади Маяковского. Часовой, скользнув лучом фонарика по моему пропуску, осветил несколько метров тротуара на улице Горького, и я пошел. По моим расчетам, я должен был находиться где-то около своего дома, но разобраться, где я в самом деле нахожусь, было невозможно. Как слепой, я стал ощупывать стены домов, витрин, двери. Одна из дверей под давлением руки открылась, и я вошел в парадное, но по расположению лестницы и перил на ней понял, что это чужой дом. Снова вышел на улицу.
Вот так, почти ощупью, я все же разыскал свой дом. В этот момент раздался вой сирен, и черное небо осветилось лучами прожекторов.
Я поднялся к себе на пятый этаж, остановился у окна, наблюдая за бороздящими небо красными точками — трассирующими пулями. На небе стали вспыхивать темно-красные сполохи, а откуда-то издалека доносился грохот, напоминающий раскаты грома: где-то рвались сброшенные бомбы. На кухне у меня висела штора затемнения из плотной синей бумаги. Это было единственное место, где можно было зажигать свет. В остальных комнатах окна были перекрещены узкими бумажными полосками, наклеенными на стекло. Под грохот бомбардировки я нагрел утюги и залег между ними, накрывшись толстым стеганым одеялом.
…Утром ко мне зашел один из сотрудников. Он всего два дня тому назад приехал из Барнаула. И в первый же день приезда стал убеждать меня в необходимости оставить его здесь, в Москве. «Делать мне в Барнауле нечего, — объяснял он, — все организации, с которыми я связан по работе, находятся в Москве. Чего же я буду отсиживаться в Сибири? Мне нужно быть здесь».
И вот он вновь пришел ко мне, но на этот раз сказал, что собирается возвращаться в Барнаул. Меня это удивило.
— Но ведь вы только что приехали.
— Почему только что? Я здесь уже два дня нахожусь. Все вопросы согласовал, чего же мне в Москве задерживаться…
Уже потом мне рассказали, в чем тут было дело. Буквально с первого дня приезда воздушные тревоги стали объявляться по нескольку раз в день. Во время одной из таких тревог этот сотрудник укрылся в подъезде дома. Рядом были сброшены бомбы, брызги мелкого камня, штукатурки и осколков стекла долетели до укрывавшихся в подъезде людей. Он был среди них, и его даже слегка поцарапало.
На следующий день он навестил своего приятеля в районе Курского вокзала. Приятель предложил ему переночевать у него, и ночью он проснулся от грохота упавшего шкафа с посудой, который опрокинула воздушная волна от разорвавшейся бомбы. Когда же, вскочив с постели, они поспешно оделись, в дом вошел военный патруль, и офицер предложил всем жильцам немедленно очистить дом, так как тротуар рядом с домом пробила однотонная авиабомба. Бомба не разорвалась, но имелась опасность, что механизм придет в действие. Остаток ночи оба приятеля провели на вокзале.
— Почему же вы сейчас так торопитесь с отъездом? — спросил я его тогда.
Он замялся и путанно стал объяснять, что я его не совсем правильно понял, когда он говорил со мной первый раз.
— Да отпустите вы его! — сказал в сердцах один из работников комитета и потом объяснил мне, в чем тут дело.
Так шли дни, насыщенные большими и малыми событиями.
Однажды утром я проснулся, ощущая режущую боль в ноге. Посмотрел на ногу, на ней — большой волдырь от ожога. Повернувшись во сне, я, вероятно, коснулся сильно нагретого утюга.
Несколько позже я узнал, что многие из находившихся в Москве работников правительственных учреждений живут в гостиницах «Савой», «Москва», «Националь» и других. Я решил также переселиться в гостиницу и вскоре перебрался в «Москву». Там жили многие мои знакомые, и мы часто встречались утром на лестницах и в вестибюле. С работы все возвращались поздно ночью, чтобы поспать несколько часов.
В одну из таких ночей мне нужно было направиться в Совнарком. Находясь в приемной, я услышал радиопередачу. Штаб противовоздушной обороны передавал, что немецкие самолеты пытались прорваться к Москве, но их отогнали, и они направились в сторону города Горького.
В сторону Горького? А ведь только утром я прощался со своим знакомым, он как раз выехал а Горький на машине и, пожимая мне руку, сказал: «Желаю удачи, я-то еду в тыл».
Через два дня я узнал, что в машину, в которой он выехал из Москвы, попал осколок бомбы и он был убит.
Грани между фронтом и тылом стирались.
В апреле 1942 года меня пригласили на совещание в Кремль. Совещание созвал Вознесенский.
Выглядел он плохо: бледное лицо, свинцово-синие круги под глазами. Вид сильно уставшего человека.
Он объяснил присутствующим ситуацию, сложившуюся с никелем:
— Мы никель по существу только и даем на производство брони, орудийной стали и авиационной промышленности — для изготовления коленчатых валов. А для выполнения программы по никелю нам нужно иметь… — И он назвал количество необходимого металла. — У нас же имеется его только… — И он вновь назвал цифру. — Вы специалисты и коммунисты. Подскажите, что делать? Как выйти из создавшегося положения?
Началось обсуждение сложнейшего вопроса: как быстро восполнить недостающее количество никеля? Какие никельсодержащие стали можно заменить на стали без никеля?
Стали вспоминать, что делалось перед войной по исследованию заменителей дефицитных металлов. Выступали один за другим с конкретными предложениями, производство каких деталей следует перевести на стали-заменители.
— Необходимо лучше использовать отходы сталей, содержащих никель, — предложил кто-то из участников совещания.
Я вспомнил одну из марок сталей для брони, которую мы в свое время тщательно исследовали. По своим броневым качествам она была хорошей и полностью удовлетворяла всем требованиям, но трудно сваривалась. При сварке появлялись трещины.
Поднялся Малышев.
— У нас, — сказал он, — сейчас при сварке танковых корпусов академик Патон чудеса делает: любую сталь сваривает и надежно и быстро. Давайте попробуем эту марку, я уверен, что она подойдет, если по всем остальным параметрам выдержит. Патон сумеет ее сварить.
Было высказано и много других предложений о сталях-заменителях. Выход был найден, и на следующий день было принято соответствующее постановление.