Глава шестая «МЫ ЖИВЕМ БЕЗ ОГЛЯДКИ»

Глава шестая

«МЫ ЖИВЕМ БЕЗ ОГЛЯДКИ»

Да, жизнь молодоженов ни жалкой, ни тем более бесцветной никак не назовешь. Прожигать ее мистер Фицджеральд, которого журналист Гленуэй Уэскотт назвал «королем нашей американской молодежи», и миссис Фицджеральд, «варварская принцесса с Юга», начали сразу, без разгона, как они сами выражались, «без оглядки», с первых дней совместной жизни. Сначала — во время медового месяца в отеле «Билтмор», затем — в отеле «Коммодор», где, прежде чем подняться в номер, с полчаса крутились во вращающихся дверях, а Скотт вдобавок еще и сделал стойку на руках — от нахлынувшего счастья и от выпитого шампанского. А потом, спустя три недели после свадьбы, — на карнавале в принстонском клубе «Коттедж». Напившись, подравшись и, как следствие, лишившись в одночасье членства в клубе, куда в бытность свою студентом он так стремился, Фицджеральд с нимбом на голове, с крылышками за спиной, плохо вязавшимися с драчливостью, и с лирой в руках представил присутствующим Зельду своей любовницей. Зельда была в эту минуту ненамного трезвее мужа и нисколько не обиделась, гости же пребывали в замешательстве: любовницу, случается, выдают за жену, но чтобы жену за любовницу?.. Зельде надо отдать должное: в Принстоне, как, впрочем, и в любом другом месте, она от мужа не только не отставала, но даже задавала тон: выпив лишнего, опрокидывала тележки торговцев на Проспект-стрит, а на завтрак в «Коттедже» явилась с литровой бутылкой бренди, из которой щедро поливала поданный ей омлет. Чем убила сразу двух зайцев — и себя показала, и, как сказали бы в нашем отечестве, поправила здоровье.

Разгульной жизни молодоженов биографы Фицджеральда обычно посвящают много страниц, напоминающих скорее криминальную и светскую хронику, вроде той, что печатается аршинными буквами на первых страницах таблоидов, чем солидный жанр жизнеописания. Обстоятельно, смакуя подробности, рассказывают о карнавальном, беспорядочном стиле их жизни; жизни без оглядки.

О том, какой кавардак царил в номерах, квартирах, коттеджах, которые они снимали. И не только в номерах, но и в головах этих «маленьких детей в огромном, ярко освещенном, неведомом зале» — метафора самого Фицджеральда. Свидетельств рассеянной, беспорядочной совместной жизни молодоженов оставлено немало. «Заглянул к Скотту Фицу и его молодой жене, — вспоминает принстонский приятель Скотта Александр Маккейг. — Она — типичная провинциальная красотка с Юга. Жует резинку, демонстрирует коленки. Брак едва ли будет удачным. Разведутся через три года. Скотт напишет что-то грандиозное — и умрет под забором в возрасте тридцати двух лет». В деталях и в хронологии Маккейг ошибся, по существу же — оказался прав. Ему вторит Лотон Кэмпбелл, еще один приятель Фицджеральда: «В гостиной — бедлам. Повсюду валяются грязные тарелки вперемежку с книгами и бумагами, супружеская постель расстелена, на подносах окурки и бокалы с недопитым накануне спиртным. Скотт, когда я пришел, одевался, а Зельда нежилась в ванне, откуда, весело щебеча, поддерживала разговор». Чем не «Модный брак» Уильяма Хогарта?

О том, как эта «сладкая парочка», позабыв себя, развлекалась, как — особенно первые годы совместной жизни — купалась в деньгах. И сорила ими. Причем инициатива и в развлечениях, и в тратах принадлежала Зельде, деньги текли у нее между пальцев; по счастью, в те годы было еще чему «течь». «Его жена слишком много говорит о деньгах, — заметил однажды Генри Луис Менкен, который, как и многие из окружения писателя, Зельду не жаловал, считал, что Фицджеральд ничего не добьется, пока не уйдет от жены. — Скотт рискует: слишком быстро хочет разбогатеть». Пока что риск оправдан: в одном только 1920 году Фицджеральд заработал 20 тысяч, годом позже за голливудскую инсценировку «По эту сторону рая» — еще десять, и это не считая гонораров за рассказы, которые теперь, после коммерческого успеха первого романа, охотно печатались и охотно же высоко оплачивались. И которые, считал Перкинс, Фицджеральд не писал бы в таком количестве, если б не ненасытные аппетиты жены. На что только не уходили эти деньги: на первоклассные отели, съемные квартиры, туалеты, поездки, приемы, на дорогие рестораны и непомерные чаевые, в результате чего Фицджеральд даже в пору процветания (25–30 тысяч долларов ежегодно) всегда и всем был должен. И Гарольду Оберу, который никогда ему не отказывал, и Перкинсу, письма к которому подписывал «Вечный проситель». И издательствам, из которых исправно выбивал авансы. «Все большие люди во все времена сорили деньгами», — написал он как-то, словно оправдываясь, в Сент-Пол матери, у которой тоже, кстати сказать, ему случалось брать в долг.

Рассказывают о том, как они разъезжали — он на крыше, она на капоте — таксомоторов; Зельда как-то подметила, что ехать в кабине такси обходится дешевле, чем на крыше. Как ныряли одетыми в фонтаны и танцевали на столе. Как устраивали роскошные, «самоубийственные» — в духе Джея Гэтсби — приемы. И в ночных нью-йоркских клубах «Рандеву», «Гэллант» или «Пале-Рояль», где выступал со своим оркестром непревзойденный Пол Уайтмен. И в клубе «Монмартр», куда ходили танцевать до первых петухов. И в яхт-клубе на озере Уайт-Бэр-Лейк под Сент-Полом. И на снятой ими вилле в Грейт-Нэк под Нью-Йорком — модном местечке, где в получасе езды на поезде от Бродвея селился театральный и литературный люд. Как, приехав под утро в Грейт-Нэк после очередного нью-йоркского кутежа на своем подержанном «роллс-ройсе», засыпали прямо на лужайке перед домом — «нашим уютным Бэббит-гнездышком»[49], как прозвала его Зельда. И как после очередной перепалки с гостями наутро развешивали по дому «правила общежития», делавшие честь их «совместному» чувству юмора: «Просьба к гостям не ломиться в двери в поисках спиртного, даже если хозяева не имеют ничего против». Или: «Если вы приехали на выходные и хозяева предложили вам остаться на понедельник, не следует воспринимать их слова всерьез».

Как развлекали себя и гостей «интеллектуальными» играми. Например, загадывали, на кого должен быть похож их будущий ребенок. Если он будет красивый, рассуждали они, у него будут глаза Скотта, а нос и рот Зельды; если некрасивый — ноги Зельды, а волосы Скотта. Или задавались вопросом: какими качествами должен обладать человек мысли и человек действия? Кто ценится больше, человек мысли или человек действия? Игравших — заметим — нельзя было отнести ни к первым, ни ко вторым. Или задумывались над тем: что делать, чтобы изобразить некрасивую девушку красивой? Написать ее портрет или же ее сфотографировать? Когда же «интеллектуальные» игры подходили к концу, Зельда развлекала гостей пересказом своих снов, а Скотт рассказывал гостям, почему он плакал, когда писал свой последний рассказ.

И не интеллектуальными. В 1927 году в Голливуде, который Фицджеральд уже при первом посещении назвал «городом истерического эгоизма, прячущегося под тончайшей вуалью натужного добрососедства», явились без приглашения, предварительно крепко выпив, на бал-маскарад в честь киноактрис сестер Талмидж. Встали у входа на четвереньки и стали громко, наперебой лаять: не судите, мол, строго, в Голливуде ведь мы впервые! А перед отъездом с «фабрики грез» сдвинули всю мебель на середину своего номера в фешенебельном отеле «Амбассадор», а на нее сложили свои неоплаченные счета: раз, дескать, сценарий Скотта забракован и гонорар ему не полагается — платить не будем.

Рассказывают, как в театре, во время спектакля, Фицджеральд начинал раздеваться «при всем честном народе». Или как на званом обеде залезал под стол, отрезал ножом конец галстука, ел суп вилкой и в любую минуту мог пуститься в драку с официантами. Или перебрасывал пепельницу с окурками на соседний столик. Или, выловив ягоду из ананасового шербета (это не в Америке, а на Лазурном Берегу), выстреливал ею в оголенную спину сидевшей поодаль французской графини. Или, приехав после полуночи на вечеринку (раньше Фицджеральды не появлялись), требовал всеобщего внимания и исполнял заунывные баллады собственного сочинения. Или угонял у зеленщика трехколесную тележку и на сумасшедшей скорости гонял на ней по площади Конкорд под аккомпанемент полицейских свистков и автомобильных клаксонов. Или (это случилось в Лос-Анджелесе) собрал у приглашенных на прием гостей часы и драгоценности и… сварил их в томатном супе. Или — было однажды и такое — ударил полицейского, который нагрубил Зельде, на что нью-йоркская желтая пресса отреагировала незамедлительно и с потугой на остроумие: «Фицджеральд сбил с ног полицейского по эту сторону рая».

Как, выйдя после концерта из Карнеги-холла, они с женой бросались наперегонки навстречу несущимся автомобилям. Со своей машиной тоже, впрочем, особо не церемонились: то загоняли ее в пруд и, стоя по пояс в воде и хохоча, безуспешно пытались вытолкнуть ее на берег. То наехали на гидрант и, как Зельда потом со смехом рассказывала, «выпустили из мотора кишки». А то — дело было под Ниццей — вместо шоссе въехали на узкоколейку и застряли на рельсах; машина заглохла, Скотт и Зельда под воздействием винных паров преспокойно заснули и наверняка угодили бы утром под колеса дрезины, если бы их не спас местный крестьянин.

Как, устав от бурной жизни, решили было немного перевести дух и поехали в Уэстпорт, штат Коннектикут, где, впрочем, пробыли недолго: удалиться от мира не получилось, тихая, размеренная жизнь была не по ним. Точно так же, как и провинциальная, затхлая жизнь на Среднем Западе, в Сент-Поле, куда они приехали в 1922 году из Монтгомери рожать дочку. Двадцатиградусные морозы не пришлись южанке Зельде по душе — читайте рассказ «Ледяной дворец» с его описаниями «каменных сводов выстуженного вокзала» и трамваев «с наглухо замерзшими стеклами»[50]. Скотт же радовался жизни. Во-первых, дочь получилась на славу, что следует хотя бы из телеграммы, которую счастливый отец отбил родителям жены: «Лилиан Гиш в трауре. Констанс Талмидж в тени. Вторая Мэри Пикфорд». Во-вторых, ему, как и Нику Каррауэю из «Великого Гэтсби», Средний Запад казался теперь «не кипучим центром мироздания, а скорее обтрепанным подолом вселенной», и он радовался, ибо вернулся домой, под «подол вселенной», победителем. Оно и лучше, что не в «центр мироздания», — там разве выделишься? Заезжая знаменитость в своем родном городе, он давал длинные интервью в «Сент-Пол дейли ньюс». Рисовался, жаловался местным газетчикам, называвшим его «первым известным прозаиком Сент-Пола», что «устал от Нью-Йорка и решил поехать в славный, тихий городок — писать». Делился ближайшими планами: задумал, мол, три романа. И последними словами ругал разгульную жизнь. «Вечеринки, — признавался он в Сент-Поле своему знакомому Джеймсу Дробеллу, — это нечто вроде самоубийства. Я люблю их, но мое католическое естество меня осуждает». А вот «протестантское естество» Зельды ничего против вечеринок не имело. До поры до времени.

Рассказывают, как спустя год после свадьбы ими овладела охота к перемене мест, и весной 1921 года они впервые в жизни устремились в Европу, «в Старый Свет, чтобы обрести новые ритмы нашей жизни». Охота к перемене мест не покидала их и в дальнейшем: Фицджеральды все время в движении. Из Нью-Йорка переезжают на Лонг-Айленд. С Лонг-Айленда — за океан, в Лондон. Из Лондона — в Париж. Из Парижа — на Ривьеру. С Ривьеры — в Рим, оттуда — обратно в Нью-Йорк. Из Нью-Йорка — в Монтгомери, из Монтгомери — в Сент-Пол, из Сент-Пола — обратно на восток. На месте не сиделось…

И как, поднявшись на палубу направлявшейся в Лондон «Аквитании», против своих фамилий в судовом журнале начертали уморительную шутку: «Мистер и миссис Фицджеральд путешествуют инкогнито!!!» «Новые ритмы» жизни в Старом Свете не обрели и сделали вывод: «Европу сильно переоценили!» В Лондоне при ближайшем рассмотрении остаться жить раздумали — а ведь собирались. Париж, «праздник, который всегда с тобой», где жизнь рисовалась нескончаемой вечеринкой, а американцев было немногим меньше, чем в Нью-Йорке, им поначалу тоже не полюбился, оба сочли французов неискренними, лицемерными, заносчивыми — в книгах Фицджеральда они таковыми и предстанут. Еще больше не полюбились Венеция и Рим: «скука и разочарование». То ли дело «мой невозвратный город», как назовет Фицджеральд Нью-Йорк в одноименном очерке; город, в котором была, как сказано в «Прекрасных и проклятых», «некая изысканная острота»[51]… «Будь проклята эта Европа! — в сердцах писал Скотт Эдмунду Уилсону по возвращении. — Антикварная лавка, не более того. Ты, помнится, в шутку называл Нью-Йорк „культурной столицей“, но вот увидишь, через четверть века он будет ничуть не хуже сегодняшнего Лондона». А спустя несколько лет в рассказе 1929 года «Пловцы» вдруг, в первый и последний раз, объяснится в любви Америке, которую прежде называл «странным курьезом, чем-то вроде исторического анекдота». «В сердцах ее народа, — читаем в рассказе, — по-прежнему борются старые, великодушные устремления, прерывающиеся порой неумеренностью и фанатизмом, но неукротимые и несломленные»[52]. В Европе, правда, Фицджеральд встретил своих кумиров, однако так перед ними преклонялся (или выпил лишнего), что повел себя, что для него не редкость, не вполне адекватно. Джону Голсуорси, обедая у него дома, сообщил, что любит его книги «ничуть не меньше» книг Джозефа Конрада и Анатоля Франса. Джойсу же признался, что в таком восхищении от его романа, что готов «прямо сейчас, в его присутствии» выпрыгнуть в окно, чем привел живого классика в неописуемый ужас. «Этот молодой человек, должно быть, безумен, — вспоминал впоследствии Джойс. — Как бы он себе не навредил». И в первом, и во втором умозаключениях автор «Улисса» был недалек от истины.

Рассказывают, как на Ривьере, приревновав мужа к Айседоре Дункан (а знаменитой танцовщице в это время было уже под пятьдесят), Зельда, ни минуты не раздумывая, бросилась головой вниз с лестницы и чудом осталась жива. Эндрю Тернбулл подробно живописует эту сцену: Скотт неверной походкой подходит к столику, за которым пирует сильно располневшая примадонна, опускается перед ней на колено и заводит рассказ о римлянах, она же гладит его по голове и величает своим центурионом.

Как «центурион» вместе с Чарлзом Макартуром придумали номер «Распиленный официант», и бедняге бы не поздоровилось, если бы Зельда резонно не заметила, что во внутренностях официанта они не найдут ничего интересного, разве что старые меню, огрызки карандаша, битую посуду и чаевые. Как на мысе Антиб Зельда, напившись, легла перед автомобилем, где за рулем сидел Фицджеральд, и велела мужу ее переехать, что муж, мертвецки пьяный, наверняка бы сделал, не вмешайся общие знакомые. Как еще до первой поездки в Европу, спустя всего полгода после свадьбы, Зельда, опять же не без пагубного воздействия алкоголя, вознамерилась уйти от мужа и отправилась на станцию пешком по рельсам, в результате чего едва не попала под поезд. Как осенью 1924 года в Вечном городе, где они, как всегда, беспробудно пили и часто ссорились, Фицджеральд после очередных возлияний подрался с таксистом и был жестоко избит подоспевшей полицией. Скандальный эпизод, впрочем, пошел в дело. В романе «Ночь нежна» с героем, преисполнившимся хмельной заносчивости к «итальяшкам», происходит в точности то же, что и с автором. Сначала ссора с таксистами, потом драка, полиция, тюрьма. Скотта вообще частенько били — и в Америке, и в Париже, и в Риме, и, незадолго до смерти, на Кубе, куда он отправился с уже больной Зельдой: наблюдавший за петушиным боем Скотт спьяну пожалел петуха, остановил сражение — и получил сполна. Бить — били, в полицию отводили, но однажды он был и в самом деле на волосок от тюрьмы: вместе с Зельдой и двумя-тремя знакомыми ворвался в небольшой ресторанчик в Каннах, вынес оттуда все столовое серебро, а владельца ресторана и официантов связал и, пригрозив убить, посадил на скалу… Куда Пьеру, Анатолю и Долохову до Фицджеральдов!

Как летом того же 1924 года Зельда завела скоропалительный, но бурный роман с французским летчиком (он дослужится до вице-адмирала) Эдуаром Жозаном, высоким, стройным, черным от загара красавцем с вьющимися волосами, который завоевал сердце юной американки тем, что проносился на бреющем полете над виллой «Мэри», где жили Фицджеральды. В июле Зельда признаётся мужу в любви к французу, устраивает скандал и даже требует развода, за что грозный муж запирает ее на месяц в ее комнате, сам же тяжело переживает измену любимой жены: «В то лето я понял, что случилось нечто такое, чего уже не исправишь». Однако покричали, поплакали, поговорили по душам — и исправили: спустя месяц после адюльтера Жозан ретировался, а обманутый муж с облегчением пометил в дневнике: «Горечь постепенно проходит». Горечь прошла, а вот сумасбродное поведение — нет. Помета же в дневнике спустя много лет «выросла» до рассказа «Этюд в гипсе», где Мартин Харрис испытывает мучительную ревность к развратнику-французу Жоржу Деглену.

Откуда же эта многолетняя жизнь «на грани нервного срыва»? От безысходности, выхолощенности существования? Или из-за боязни одиночества? Их дом ежевечерне наполнялся гостями не столько из желания видеть людей, погрузиться в суету вечеринки, сколько из страха остаться наедине с самими собой. От безделья? Но ведь Скотт пусть не регулярно, но довольно много работал — сладкая жизнь обходилась недешево. Или от счастья? Не потому, что хотелось утопить горе в вине, не потому, что им было плохо, а потому, что — хорошо? Хотя родители и баловали обоих, Зельду особенно, сладкой жизни в таком объеме ни он, ни она раньше не вкушали; воспитывались в провинции, вели правильную жизнь, и вот — «дорвались». Или, наоборот, от несчастья? Оттого, что разлюбили друг друга и в увеселениях пытались заполнить возникшую пустоту совместной жизни — как Энтони Пэтч и Глория из второго романа Фицджеральда «Прекрасные и проклятые»? Или потому, что хотелось быть, как все, не ударить лицом в грязь — не отставать же от своего круга, от золотой молодежи? Или, наоборот, потому, что бросали вызов своему окружению? Условностям, ханжеству, скуке, крохоборству? Но, во-первых, их друзья, как и они, жили в свое удовольствие и условностям значения не придавали. А, во-вторых, раздеться догола в театре, распилить официанта или сварить часы и кольца в томатном супе — довольно нестандартный способ бросить вызов условностям. А может, они любой ценой хотели нарушить однообразное течение жизни? Или, как писал Фицджеральд в очерке 1931 года «Отзвуки века джаза», — «найти какое-то применение всей той нервной энергии, что скопилась и осталась не израсходованной в годы войны»?