Глава восьмая

Глава восьмая

Осталось изложить последний сюжет: историю моей борьбы с Каспаровым.

Перед этой задачей я стою в затруднении. Во-первых, это слишком недавняя история, она на памяти у всех, кто за нею следил и мало-мальски ею интересовался. Поэтому я не уверен, что могу сообщить нечто новое. Во-вторых, об этом столько написано! – даже книг уже наберется целая библиотека, и Каспаров среди этих писателей – наиболее плодовитый. Так что же, писать лишь для того, чтобы изложить свою версию? Чтобы отбить нападки и вскрыть заведомую ложь? Но ведь этим я только реанимирую благополучно остывающий труп, он получит новый импульс и оживет на радость околошахматным навозным жукам, которые получат повод, чтобы начать новую эскалацию домыслов и лжи. Не хочу. Собаки лают – а караван идет.

Конечно, благодаря печати в будущее попадут не только тексты наших партий, но и та атмосфера, в которой они материализовались, и наши поступки – хорошие и не очень. И все же надо признать, что время – самый объективный селекционер – не зря отвеивает шелуху, оставляя только суть, только тексты. И даже спортивный сюжет, как бы ни был он занимателен, остается лишь в нескольких словах едва заметным пунктиром. Сколь был знаменит матч Алехина с Капабланкой, сколь раздут и расписан! Ведь шахматные эпохи менялись!.. Прошло шестьдесят лет – и только шахматные историки помнят перипетии той грандиозной драмы, а для девяносто девяти процентов любителей даже сами эти имена – лишь символы… Неплохо бы иногда вспоминать об этом, чтобы понимать истинную цену сегодняшних событий.

В-третьих, у меня к этой истории несколько особое, не такое, как у других, отношение.

Ведь публику занимали в ней не столько шахматы, сколько то, что было вокруг, околошахматная клубничка и горчичка, – а мне это всегда представлялось пошлым. И Каспарова с его словесным зудом, с его очевидной потребностью снова и снова возвращаться к эпизодам нашей борьбы, я могу понять. Ведь у него, по сути, ничего, кроме этого, и не было. Только борьба со мной, только недоумение, отчего я никак ему не уступлю, никак не сдамся, не отойду в сторону, чтобы он наконец-то уселся на шахматном троне свободно и удобно, не чувствуя под боком моих острых и твердых локтей.

Я иногда представлял, как он молится перед сном: «Господи! Дай силы Карпову, дай ему мужество, чтобы он не отступился от нашей борьбы. Пусть его не утешат марки, пусть не удовлетворит его депутатская деятельность, пусть он не знает покоя и находит в своем сердце отвагу снова и снова выходить на поединок со мной, пока ты, Господи, не найдешь ему достойной замены, пока не подыщешь мне другого конкурента, который будет достаточно ярким и интересным, чтобы наш поединок смотрелся увлекательно, но и не слишком сильным, чтобы я, Господи, выходил на него без страху и всегда мог его поколотить…» Это же так понятно! Каспаров интересен лишь до тех пор, пока рядом есть я. Он интересен лишь на моем фоне. В своей отчаянной борьбе со мной.

А у меня – совсем иная ситуация. Историю не изменишь; при моем спортивном попустительстве, при моей славянской лени и расхлябанности Каспаров стал чемпионом мира, хотя в общем-то не должен был бы им стать. Я признаю, что отнесся (и теперь отношусь) к нашему единоборству без должной ответственности. Он – чтобы меня победить – выжал себя всего; и не только себя – всех, кто только мог принести ему хоть малейшую пользу, он выжал досуха; и все это бережно, не уронив ни капли, вылил на свою чашу весов. А я так и не смог по-настоящему собраться на борьбу с ним. Ни в первом матче, когда, ведя 5:0, выпустил его из-под пресса, ни в четвертом, севильском, когда до возвращения чемпионского титула мне осталось совсем малое: одну партию, только одну! свести к ничьей, доказать в этой партии, что я всегда при желании могу спокойно выстоять против него, – и я опять чемпион мира. Так нет же, я умудрился сыграть ее спустя рукава, и, хотя Каспаров играл в ней посредственно, несколько раз давал мне реальные шансы уползти на ничью, я ни одним не воспользовался. Как говорит Корчной, бывают такие дни, когда лучше вовсе не садиться за доску.

Вот уже шесть лет я пытаюсь разжечь в себе злость к нему, чтобы собраться, слиться в монолитный биток – и нанести хоть раз полноценный удар. Не могу. Неинтересно. Ну не интересен он мне – и все. Каждый раз, перед тем как сесть с ним за доску, стоит мне вспомнить, что он сейчас начнет исполнять театральное действо по написанной им дома партитуре (а он некоторые партии доводит в домашних анализах чуть ли не до финала), будет изображать глубокую задумчивость, терзания, колебания, хотя знает каждый ход заранее и во время игры разве что проверяет себя… Разумеется, этот спектакль играется не для меня – Каспаров понимает, что я знаю ему цену, – а для публики, и все же я не могу справиться с досадой, что вынужден во всем этом участвовать…

Так что же прикажете в этой книге описывать? Опять сплетни? Или пикироваться по принципу «сам такой»? Или снова и снова жаловаться на судьбу, которая не дала мне суперстимула в виде единоборства с Фишером, не дала мне подняться до себя, поэтому я и работаю во второй руке, по сопернику, делаю не все, что могу, а ровно столько, чтобы победить? И ведь Каспарова тоже регулярно бью, но в самый последний момент не хватает вот этой концентрации, максимальной мобилизации – ну хотя бы на одну партию! на последнюю точку!.. Имей я в прошлом поединок с Фишером, мой средний – впрочем, нет, не средний, – мой боевой уровень (я в этом уверен!) был бы на порядок выше. Однажды достигнув его и овладев им, я бы легко достигал его при первой необходимости. Уровень, который за доской, во время партии для Каспарова совершенно недостижим. Но теперь я уже знаю наверняка, что и сам к нему никогда не поднимусь. И мне порой бывает обидно, что Каспаров получил свой стимул для совершенства, для своей суперигры – получил меня и мою игру, а у меня этого так и не было и уже никогда не будет.

Я долго размышлял, отчего так случилось: столько матчей мы сыграли с Каспаровым, столько лет уже прошло, – а я так и не собрался написать об этой борьбе. И только недавно понял: нет потребности. А нет потребности – потому что нет вопросов. Все понятно. По крайней мере – сейчас. Может быть, когда-нибудь эта потребность возникнет, может быть, даже это случится очень скоро, – не знаю. Сейчас ее нет.

Прежде у меня было иное отношение к около-шахматной литературе. Мне было интересно рассказать, как разворачивался сюжет. Потом меня больше стали занимать подспудные силы, подводные течения – психология борьбы. Очевидно, это диктовалось самой жизнью. Ведь прежде я играл против фигур, теперь – стал учитывать личность соперника. Но прошло время – и я все больше стал задумываться не о том человеке, который сидит за доской напротив меня, а о себе. Вдруг я понял, что о себе я знаю гораздо меньше, чем полагал, меньше даже, чем о соперниках (о них мне и не нужно много знать – лишь сильные да слабые их стороны; ну, и кое-какие склонности и привычки). Я понял, что пока не разберусь в себе, я буду снова и снова повторять все те же ошибки; что пока не разберусь в себе – я никогда до себя не дотянусь.

Эта задача оказалась настолько сложной и настолько интересной, что все прежние потеряли в цене. И если бы я все же засел за книгу о борьбе с Каспаровым, она была бы только об этом – о себе. О невоплощенной мечте реализовать себя. Об этой извечной драме всего рода человеческого.

Вы спросите: так в чем же дело? Цель – есть, материала – прорва, пиши!..

В том-то и беда, что материал не тот. Шахматный – богатейший; порою – исключительно богатый; а вот человеческий – надо признать – дешевый, и в этом, разумеется, есть немалая доля и моей вины.

Причина? – ее нетрудно разглядеть. Как бы я ни старался, как бы ни вглядывался в свое единоборство с Каспаровым, никуда мне не деться от ощущения, что все это уже было в моей жизни, было! – и теперь повторяется по второму кругу. Только если прежде – особенно в первых двух матчах с Корчным – я воспринимал это как титаническую борьбу, то теперь сюжет возвратился ко мне в удешевленном варианте, и я воспринимаю его как пародию на пережитые прежде чувства и страсти, как базарную потасовку.

Повторяю: эта книга – обо мне, о развитии и странствиях моей души; это – попытка в себе разобраться, себя понять, назвать свою цену всему, что находилось во мне и окружает меня. Поэтому сюда попало лишь то, что оставляло след в моей душе, сколь бы незначительным оно ни казалось для постороннего взгляда. Этой книгой я не пытался удовлетворить досужее любопытство сторонних наблюдателей, я отвечал только на собственные вопросы. Так почему же в конце ее я должен себе изменять? Почему должен рассказывать о том, что мне неинтересно?

Борьба с Каспаровым не позволила мне узнать о себе что-либо новое. Все это я уже прошел, все это однажды в себе понял. А то, что снова и снова повторял одни и те же ошибки – так это плата за консерватизм. Мне не хочется меняться, не хочется быть другим. Я привык к себе такому, каков я есть, мне уютно с таким Карповым. Правда, вот уже книга подходит к концу, а ощущение, что я стою на пороге, не покидает меня, оно все явственней. Ну что ж, я не боюсь нового, и если завтра оно начнется, я с удовольствием приму его вызов. И если оно потребует, чтоб и я стал другим, – надеюсь, мне это удастся. Но это – дело завтрашнего дня. Я не любитель загадывать. Что будет – то и будет. Поживем – увидим.

Но мне не хочется и обижать своих добрых читателей, которым хватило терпения осилить книгу до этой страницы. Каспаров сыграл большую роль в моей судьбе и читатель вправе ждать, что я как-то на это отзовусь. Поэтому я предлагаю компромисс:

а) поскольку все тексты наших бесчисленных шахматных партий легко доступны, я не стану их описывать – в этой книге и без того их пересказано достаточно много;

б) поскольку течение всех четырех наших матчей тоже описано многократно и под разными ракурсами, – я не стану пересказывать то, что хорошо помнится всеми, кто этим интересуется, и скучно остальным;

в) наконец, я не стану вступать в полемику по поводу наших бесчисленных конфликтов; здесь не отделаешься скороговоркой; уж если отвечать – так исчерпывающе, чтобы не осталось недосказанностей, а у читателя не вызвало бы чувства, что его хотят провести. Но это – огромная работа, для этого бы потребовалась большая отдельная книга, не имеющая к этой непосредственного отношения.

Мое желание – быть понятым. И поэтому, отказавшись от традиционного рассказа, я предлагаю несколько штрихов и эпизодов из жизни Каспарова. Может быть, прочитав эти страницы, читатель лучше поймет мое к нему отношение.

Чтобы проще было ориентироваться в датах, напомню, что Каспаров родился в 1963 году.

Каспаров любит говорить, что он – дитя нового времени, дитя перемен. Оно его родило, только благодаря этому времени он стал тем, кто он есть; поэтому он и служит так преданно делу перемен и в своей стране, и в шахматах во всем мире.

Но стоит хоть на минуту отстраниться от этой демагогии, стряхнуть магию слов и взглянуть на факты непредвзято, – что же мы обнаружим? А увидим мы, что наш добросовестный перестройщик родился всего за год до прихода Брежнева к власти, за год до начала застойного периода в нашей стране. Следовательно, в детском саду и в школе, в кино и в книгах, по радио и по телевизору день за днем его мозги обрабатывались дубовой пропагандой и наглым лицемерием. И как только он научился думать и начал понимать, что происходит вокруг, в его душу естественно и легко вошла культивируемая повсюду совдеповская двойная мораль: одно дело – что ты думаешь на самом деле, и совсем другое – что ты говоришь вслух. Это было непременным условием, чтобы выжить, тем более – чтобы чего-то в жизни добиться, кем-то значительным стать. Хотел бы я поглядеть, где бы он был, что бы с ним сталось, если бы, скажем, достигнув совершеннолетия, получив паспорт, он решил бы жить по совести, по правде. Да он и в двадцать лет на это не претендовал! – потому что перестройка была еще даже не у порога, потому что мы о ней еще и не мечтали.

А наш герой, между прочим, не храброго десятка. Я помню изумленное восклицание трусоватого (прости, Лева, это же правда!) Полугаевского: «Ребята! Да ведь он серун еще больший, чем я!..»

Это случилось во время Олимпиады в Люцерне, когда вся команда чуть ли не силой выталкивала Каспарова на игру черными с Рибли. Как он отбивался от этой игры! Какую устроил истерику! – в Москву звонил, советовался, чуть не плакал. Потом рассвирепел и стал грозить, что, когда вернемся в Москву, он познакомит нас с такими людьми, которые будут возить нас мордой по столу, и никто не поможет. Но интересы команды и воспитательный принцип был выше, и мы все-таки заставили Каспарова пойти на эту игру. После дебюта он оказался в тяжелейшей позиции; это привело его в чувство – и он защитился очень ловко. Но стоило Рибли предложить ничью, как Каспаров тут же согласился, и был счастлив, что соскочил. А ведь уже стоял в этой партии на выигрыш. Но он этого не видел: настолько боялся Рибли, что искал только спасения…

Его любимейшая тема – невнимание к нему властей в детстве и отрочестве, а когда подрос – преследование и подавление. Мол, ребенок прорывался к себе, ребенок мужал в непрерывной и тяжелой борьбе за существование. Что же было на самом деле?

Я не знаю у нас другого гроссмейстера (да и, пожалуй, во всем мире), который бы получил от властей такую всестороннюю, массированную и мощную поддержку, как Каспаров. Едва он проявил свою одаренность и стал явно выделяться среди сверстников, как к нему прикрепили персонального тренера Александра Шакарова (которого оплачивал Азербайджанский спорткомитет). В тринадцать лет он стал получать стипендию как молодой талантливый шахматист. И уже в следующем году государство прикрепило к нему еще одного тренера – Александра Никитина. Теперь для обоих тренеров он был практически единственным объектом приложения их усилий. И государство эти усилия оплачивало. Наконец – вовсе красивый жест: мать Каспарова освобождается от основной работы (она инженер) и начинает получать зарплату как шахматный специалист. Разумеется, для пользы дела, для создания юноше режима наибольшего благоприятствования, чтобы мать могла посвятить себя полностью только сыну, – это было неплохо придумано. Но вряд ли тогда Клара Шагеновна могла бы сказать, в чем отличие, скажем, защиты Нимцовича от новоиндийской. На Западе ничего подобного никому и в голову бы не пришло. Если молодой талант недостаточно обеспечен – ему постарались бы повысить стипендию. Но при чем здесь родители? А у нас – при советской системе – эти чудеса были в порядке вещей.

Можно отметить и такой красноречивый момент: с семьдесят шестого года (Гарри было только тринадцать лет) он имел карт-бланш в организации своих спортивных сборов. В любом месте, любой продолжительности – все безоговорочно оплачивалось Азербайджанским спорткомитетом или напрямую Советом министров Азербайджана.

Так где же, в чем же ему мешали власти? В чем притесняли?

При первом же случае его направили на чемпионат мира среди юношей (который он выиграл), после чего стали регулярно посылать на международные турниры, чем в юношеском возрасте мало кто может похвастаться; обычно приходится такое право выдирать зубами. В те годы юноше поехать на зарубежный турнир было очень непросто, не то что теперь, но у Каспарова и этот вопрос решался мгновенно. Так что неудивительно, что уже в восьмидесятом году он стал гроссмейстером. И после этого, несмотря на молодость, естественно и просто был введен в первую сборную команду страны.

Еще два характерных момента, без которых его портрет будет неполон.

Может быть, не все читатели знают, что Каспаров не всегда был Каспаровым. Прежде он был Вайнштейном – это фамилия его отца. И фамилия не была ему помехой: стипендии, тренеров и сборы он получил именно как Вайнштейн. Не знаю, как бы дело повернулось, будь его отец сейчас жив. Но в те годы, к сожалению, его не стало. И тогда то ли у самого мальчика, а скорее всего, у его окружения – им лучше знать – возникла идея, что в Советском Союзе Каспаровым (по матери) быть удобнее, чем Вайнштейном. Если стоять на меркантильной позиции – его можно понять. Но ведь есть еще и гордость, есть еще и память об отце, которая – если ты носишь его фамилию – всегда с тобой. Может быть, кто-то скажет, что это мелочь. Не спорю, каждый судит по себе. Для меня именно с таких мелочей начинается человек, именно такие мелочи проявляют его нравственное лицо.

Второе – о пути Каспарова в партию.

Уж если ты такой нигилист, уж если ты такой ниспровергатель и борец за правду, борец за чистоту идей и идеалов – так и оставался бы таким хотя бы перед самим собой, перед собственной совестью. А то ведь что получается? На дворе 1981 год. В стране – апофеоз застоя, партия – его воплощение. Все живое изгоняется из страны, глушится химией в психушках, гноится в тюрьмах и концлагерях. Понятно, что мало у кого было мужество, чтобы выразить свой протест. Но уж если ты такой честный – то хотя бы рук не марай; не можешь драться – отойди в сторону; сиди со своей благородной позицией в теплом сортире и показывай в кармане кукиш властям.

Но Гарри не таков. Он знает, что должен сделать карьеру, а в стране советов без партбилета – не карьера, а горькие слезы. Скажете: где шахматы – а где политика? Это не имеет значения. Нашему герою продуктовая красная книжечка еще ой как пригодится. Он это отлично знает. И едва ему исполняется восемнадцать (возрастной ценз) – он уже в партии. Без обязательного кандидатского стажа. В те годы вступить в партию было очень непросто; это делалось со строгим отбором, по разнарядке. И если так лихо и с ходу получилось, значит, к этому готовились заранее и серьезно.

Я поставил эти два эпизода рядом, потому что и место им в одном ряду. Тут многое можно сказать, да вряд ли стоит. Бог ему судья.

В каждом человеке, при всей его простоте и многозначность, если поискать – непременно обнаружишь одну черту, вокруг которой, как вокруг сердечника, складываются все остальные. И если вычислить, вычленить, понять эту доминанту, человек становится как бы ближе и доступней для контакта. Знаешь, чего от него ждать, до какой черты на него можно положиться. Например, скупец может быть и храбрецом, и сентиментальным человеком, и философом. Но раз он прежде всего скупец, ты уже знаешь, что его храбрость расчетлива, его сентиментальность служит самооправданию, снятию душевного дискомфорта; наконец, он для того и философ, чтобы убедить себя в тщете любых ценностей, которые поэтому можно заменить их нетленным эквивалентом – деньгами.

С Каспаровым мне всегда было непросто.

Хотел было сказать «трудно», но это не так. Ведь трудно – это когда ищется общий знаменатель, когда есть сочлененность, сопряженность. А у нас с Каспаровым общего нет ничего. Мы формировались в разные эпохи: я – в годы социального ренессанса, раскрепощения духа народа, он – в застой; я вышел из простого народа и долго был одним из многих – он уже в детстве был выделен, и элитарность стала его сущностью и неотъемлемой частью мировоззрения; для меня шахматы – цель, для него – средство.

Так вот, еще до наших матчей, приглядываясь к Каспарову, я много думал, отчего мне с ним так непросто. И понял причину: он беспринципен. Среда, эпоха, воспитание сделали из него человека, который непрерывно меняется – по ситуации. В любой момент он именно таков, как требуют обстоятельства. На него нельзя положиться (ведь полагаешься на известное), он в любой момент может ускользнуть. Поменять точку зрения. Поменять личину. Его главный критерий – выгода. Все остальное – от лукавого.

Года два назад ФИДЕ переживала очередной кризис, спровоцированный Каспаровым, и тогда мне вспомнился давний эпизод в шахматах, увы, обычный.

Это было на Мальте, во время шахматной олимпиады. Дела нашей команды складывались не очень удачно, мы гнались за венграми, а в тот день играли с болгарской командой. На одной из предыдущих олимпиад не по нашей вине отношения с болгарскими шахматистами обострились (Трингов, откладывая партию с Корчным, по рассеянности положил листок с секретным ходом не в конверт, а в карман, и кончилось это скандалом), так что ожидался принципиальный бой.

Каспаров играл с Крумом Георгиевым. Он выбрал острый тактический вариант в сицилианской защите (хотя мы не советовали ему это делать: в спокойной технической борьбе у Каспарова было больше шансов), Георгиев нашел в нем «дыру» – и переиграл. До победы ему оставалось два-три обязательных хода, но, задумавшись, он схватился не за ту фигуру, тут же исправился и сделал точный ход, но Каспаров резонно потребовал: ходите той, за которую взялись. Георгиев стал отпираться. Опять начинался скандал.

Хотя свидетелей не было ни одного, команда болгар дружно встала на сторону соотечественника: можно было подумать, что все только на эту доску и глядели. Уж сколько лет наблюдаю у шахматистов массовую безнравственность – а привыкнуть не могу. Конечно, рыцарский дух еще жив в шахматах, но традиции его мелеют прямо на глазах. Ради результата сегодня многие готовы не задумываясь назвать черное белым.

Но дело не в этом. Я-то как раз глядел в ту сторону и видел почти все (да и Георгиев неважный актер – сидел скомканный, неловкий, однако, ощущая поддержку, постепенно выпрямился), но я был заинтересованным свидетелем, а требовался нейтральный. Повторяю: таких не было. И вдруг гроссмейстер Киров подводит Люсену, президента зоны Центральной Америки. Вот, говорит, нейтральный свидетель, который все видел. И Люсена, не моргнув глазом, утверждает: да, я все видел, Каспаров не прав и скандалит только из-за того, что не умеет честно проигрывать. Но ведь и я видел, что Люсена в момент нарушения правил был далеко и не мог ничего видеть!..

Что оставалось делать главному арбитру Лотару Шмиду? Он был вынужден признать правоту Георгнева, и расстроенный Каспаров через два-три хода остановил часы.

После такого случая не надо объяснять, что из себя в моральном плане представляет Люсена. И уж Каспаров, пострадавший от его «принципиальности», должен это знать и помнить лучше остальных. Я был уверен, что он для Каспарова теперь и во веки веков просто не существует. Но вот проходит шесть лет, Каспарову нужна фигура в борьбе с Кампоманесом – и он делает ставку на Люсену, и не жалеет сил, агитируя за него представителей буквально каждой федерации. Со всем своим красноречием он превозносит Люсену, и особо подчеркивает именно его честность и принципиальность… Вот уж истинно: скажи мне, кто твой друг, и я скажу – кто ты.

Еще один пример – нашумевшая история, когда из-за политических игр едва не сорвались претендентские матчи Каспаров – Корчной и Рибли – Смыслов.

Это было сложное время, восемьдесят третий год, из-за нашего вторжения в Афганистан напряженные отношения с США. На проведение матча Каспаров – Корчной претендовали Голландия, Испания и США. Корчной выбрал Голландию, Каспаров – Испанию. Что делать Кампоманесу? Он решил никому не отдавать предпочтения и предложил провести матч в США, в Пасадене; кстати, там и премиальный фонд был наибольший. Корчной предложение принял, Каспаров – неофициально – тоже (оно было передано через гроссмейстера Маровича, с которым Каспаров в это время делал книгу). И Кампоманес улетел в Пасадену готовить матч. Когда все было утрясено и соглашения подписаны, он поставил об этом в известность нашу федерацию. Из политических соображений («наверху» решался вопрос о бойкоте предстоящей олимпиады в Лос-Анджелесе) наша федерация предложила Каспарову отказаться, что он немедленно и сделал. Последовал обмен телексами. Кампоманес настаивал, что имеет согласие Каспарова и это решение наиболее разумно. Наши отвечали, что ни о каком согласии Каспарова они не знают и о Пасадене как о месте проведения матча речи быть не может. Кампоманес прилетел в Москву, и вот при личной встрече с ним, как говорится, глаза в глаза, и при свидетелях Каспаров со своей обычной запальчивостью заявил, что он давал официальное согласие только на Испанию, никаких неофициальных переговоров не вел и полностью поддерживает политическую позицию нашей федерации…

Я был невольным участником этих переговоров. От меня требовали, чтобы я пригрозил Кампоманесу: если он не пойдет нам навстречу, я, мол, тоже откажусь играть матч на первенство мира. Давление на меня было страшное. Разумеется, эту грязную игру я не принял, но, пользуясь своими добрыми отношениями с Кампоманесом, сделал все, чтобы как-то сгладить конфликт и сохранить матчи.

Переговоры шли всю ночь. О матче Смыслова и Рибли все же удалось договориться, с тем в семь утра Кампоманес и улетел, а уже в девять вслед ему улетел телекс, что и это соглашение недействительно. Инициатором этого был все тот же Каспаров. В последний момент он прикинул, что если второй матч состоится, то за неявку на матч с Корчным ему просто зачтут поражение. Он бросился к председателю спорткомитета Грамову и потребовал, чтобы тот отменил согласие на матч Смыслова. И все это: и отказ от своего слова, и – назовем уж вещи своими именами – предательство старшего товарища, – все это в течение одной ночи. Сколько потом ни слал телеграмм Василий Васильевич и в ЦК КПСС, и в Совмин, и просто на Кремль, – все они остались без ответа. Ведь Каспаров был не сам по себе, и Грамов пошел ему навстречу не потому, что он Каспаров, а потому, что за спиной этого молодого человека маячила огромная тень мрачной фигуры тех лет – всесильного Алиева.

Дальнейшие перипетии этой истории чрезвычайно сложны. Закончилась она для нашей федерации и спорткомитета позором. Чтобы спасти матчи, в которых Каспарову и Смыслову без игры зачли поражения, руководству ФИДЕ были представлены официальные письменные извинения и выплачен штраф в 160 тысяч долларов. Деньги нашлись по прямому указанию все того же Алиева. Хотел бы я знать, какое еще государство с такой же легкостью расплачивалось бы такими суммами за беспринципность и глупость своих чиновников. И после этого Каспаров, не моргнув глазом, утверждает, что государство и командно-административная система всегда были против него и сделали все, что в их силах, чтобы его остановить. Это расчет на наивных людей, которые верят всему, что слышат, и уже разучились сопоставлять слова и факты. Да если бы такой план был – с помощью административного крючкотворства не подпустить его к матчу со мной, – никогда бы этому матчу не состояться. Одного росчерка пера было бы довольно, чтобы изменить, поломать его судьбу. Ведь и не такие судьбы ломали. А Каспаров – кто он был тогда? Всего лишь способный молодой шахматист с неустойчивой психикой, но достаточно послушный, чтобы не выбиваться из ритма нашей грандиозной государственной системы, в которой он не без находчивости подобрал себе место и не без успеха обкладывал его перинками, чтобы кругом было мягко и нигде не жало.

Есть множество свидетелей, которые всегда подтвердят, как много я сделал, чтобы эти матчи состоялись. И не только ради Смыслова, которого я очень уважаю и люблю, а этот претендентский цикл, как нетрудно понять, был последним в его жизни. Я просто хотел, чтобы все это было честно, по совести. Конечно, при этом я «рисковал», что своими усилиями выведу на себя же Каспарова, но я не случайно слово «рисковал» ставлю в кавычки. Тот Каспаров еще не был мне серьезным конкурентом. Я видел все его слабости и не сомневался, что без особого труда управлюсь с ним за шахматной доской. Этот матч был даже в моих интересах: чем раньше мы бы встретились, тем сокрушительней был бы разгром (и ход первого матча показал, что расчет был верен); я бы сложил в душе этого впечатлительного и рефлексирующего молодого человека комплекс неполноценности, и много бы воды утекло, прежде чем он бы от этого комплекса освободился.

Не правда ли? – простой довод против всех измышлений Каспарова о моих злодейских планах и действиях. Он тем более убедителен, что Каспарову подтвердить свою версию просто-напросто нечем. Слова, одни слова…

Пока судьба его матча с Корчным была проблематичной, он советовался со мной, искал у меня поддержки, считал естественным прийти ко мне домой. Мне даже пришлось слетать на Филиппины: все мы считали, что в интересах дела не грех эксплуатнуть мои добрые отношения с Кампоманесом. И расчет оправдался.

Но едва сложности остались позади, Каспарова словно подменили. Первый звонок раздался в Лондоне, где теперь должен был играться его матч с Корчным. Организаторы пригласили меня почетным гостем, договорились, что я выступлю в клубах парламентариев и бизнесменов. Но едва я появился в Лондоне, как через сотрудника советского посольства мне было официально сообщено, что мое пребывание в Лондоне в данное время нежелательно и мне предлагается немедленно покинуть город…

Догадываюсь, что западному читателю это может показаться дичью, а мой отъезд – рабским послушанием, недостойным свободного человека. Все так. И сегодня мне бы никто не посмел такое предложить, а если б и случилось – я б и не подумал этот приказ исполнять. Сегодня и у нас другие времена и другие нравы. А тогда ослушание – да еще за рубежом! – было чревато серьезнейшими оргвыводами. Самое простое: меня бы сделали невыездным. И то, что я – чемпион мира, не облегчило бы мою судьбу ни на йоту.

Я попросил объяснить причину моей высылки. Оказывается, Каспаров сообщил в Москву, что, если я появлюсь на матче, Корчной взбеленится и перенесет свое негативное отношение ко мне на него. «Хорошо, – сказал я, – я не пойду на матч. Но у меня есть дела в Лондоне – и я обязан задержаться». – «Нет. Вам предлагается покинуть Лондон. Именно это, – жестко сказал посольский чиновник, – и чем скорей, тем лучше».

У меня дружеские отношения с нашим послом в Великобритании; в этот раз я решил не ставить его в неловкое положение, а в следующий свой приезд, благо времена переменились, я его спросил, что же тогда произошло. Выяснилось, что Каспаров, узнав о моем приезде, связался с помощником всесильного Алиева, оттуда спустили «мнение» председателю спорткомитета Грамову, и уже тот отдал распоряжение: отправить Карпова восвояси.

Если учесть, что наши отношения с Корчным к этому времени нормализовались, да и чего ради он бы стал переносить отношение ко мне на Каспарова, нетрудно заключить, что это имело единственную цель: начало психологической войны со мной.

Следующий странный эпизод не заставил себя ждать. Это случилось после того, как Каспаров выиграл финальный матч претендентов и теперь предстоял матч между нами. Я собирался на турнир в Бугойно. Это хорошие, очень серьезные и престижные турниры. Я стоял у их истоков, поэтому ко мне в Бугойно всегда отношение особое. И вдруг узнаю, что Каспаров настаивает на своем участии именно в этом турнире. Мол, для успешной подготовки к матчу со мной ему нужно поиграть в сильной компании, и ничего лучшего нет. Спросили меня. Я ответил: если ему действительно очень нужно – ради Бога, пусть там играет, но, поскольку я не считаю возможным играть турнир рядом с будущим соперником, я найду себе что-нибудь другое.

До этого организаторы турнира были в эйфории: еще бы! у них будут играть одновременно и чемпион мира, и претендент. Когда я отказался – настроение заметно упало. Потом они вдруг опять звонят мне:

– Пожалуйста, вернитесь в турнир.

– Но ведь вы знаете мои резоны, – отвечаю. – Из-за предстоящего матча я не хочу играть в одном турнире с претендентом.

– Да он и не играет, – сказали мне. – Когда вы отказались, он тоже соскочил…

Вот и судите сами, для чего Каспарову понадобилась вся эта история. Только лишь для того, чтобы показать, что он якобы может выставить меня из любого турнира?

Я думаю, весь нравственный опыт человечества вмещается для него в простую известную формулу: сильный всегда прав. Если приглядеться к его действиям за последние годы, легко обнаружить, что этот революционер вознамерился перестроить мир (к счастью, пока только шахматный) в соответствии со своими вкусами, по своим эталонам истины, добра и красоты.

Начал Гарри Кимович тотчас же, едва выиграл у меня московский матч и был объявлен чемпионом мира.

Но нравственный портрет Каспарова будет, пожалуй, неполным, если не показать характерную для него мелочную мстительность. С этой чертой Каспарова я сталкиваюсь постоянно, но проиллюстрировать хочу на нейтральном примере, чтобы были, как говорится, свидетели.

Жертва этой мстительности – гроссмейстер Эдуард Гуфельд, любимец всех шахматистов мира, весельчак и остроумец. (Кстати, незадолго до описываемого мной эпизода он выпустил большую хвалебную книгу о Каспарове.)

Случилось это сразу после матча в Севилье. Как известно, последнюю партию я играл неудачно, Каспаров сравнял счет, и по положению ФИДЕ – поскольку матч не выявил победителя – за ним сохранилось звание чемпиона мира.

Партия была далека от шедевров шахматного искусства, бедна мыслями, богата ошибками. Но Каспарову удалось держать напряжение, а я был в каком-то заторможенном состоянии, попал в цейтнот. Каспаров решил воспользоваться этим, удачно пожертвовал пешку, но потом разволновался, заспешил – и сыграл неточно. Мне представилась прекрасная возможность перехватить инициативу – один точный ход! да я его и видел, только почему-то посчитал невозможным – и после этого белым (Каспарову) пришлось бы в муках бороться за ничью. А я опять бы стал чемпионом мира. Но времени у меня не было, я просчитался, выбрал неверный план – и проиграл.

Спасшийся в самый последний момент, возбужденный тем, что он остался чемпионом мира, Каспаров сразу после партии в интервью Гуфельду разоткровенничался: мол, в какой-то момент он понял, что партия начинает скатываться к ничьей – и пошел на комбинацию, которая, собственно говоря, была блефом. Гуфельд в газете «Советский спорт» так все и написал.

Через некоторое время, возвратившись домой, уже остывший, успокоившийся, вновь обретший уверенность, настолько, что теперь называл севильскую ничью не иначе, как своей победой, Каспаров решил, что признание в блефе роняет его шахматное достоинство. То, что это были его собственные слова, для него не имело значения. Важно, что это написал Гуфельд. Значит – это Гуфельд принизил цену его победы в решающей партии. Гуфельд должен быть наказан.

Случай не пришлось искать: Гуфельд собирался ехать в Англию – он был приглашен на рождественский Гастингский турнир. У него уже была и виза, и билет. Но Каспаров явился в спорткомитет и потребовал, чтобы Гуфельда за принижение его достоинства не выпускали из страны. И вот, когда за день до отлета Гуфельд явился в спорткомитет, ему сказали, что его виза аннулирована. Ни у кого другого этот отвратительный трюк не получился бы, а Каспаров смог. Он знает, на кого можно кричать, умеет где надо стукнуть кулаком по столу.

Со стороны Каспарова это было вдвойне подло, поскольку он знал, что Гуфельд едет в Англию и по семейным обстоятельствам: там жил его сын, женатый на англичанке.

Гуфельд подал протест в журнал и в ассоциацию гроссмейстеров, президентом которой был Каспаров. Пытаясь избежать обсуждения этого конфликта, Каспаров вертелся ужом, но письмо есть – и ему пришлось отвечать. Естественно, не пойман – не вор. И он все отверг. «Как я мог повлиять на чиновников спорткомитета, если у меня с ними плохие отношения?» – демагогически заявлял он. Но, поняв, что худшее позади, цинично заметил: «А все же я считаю, что Гуфельд плохой человек, и я не скрываю, что рад, что у него все так получилось».

Я уже говорил и повторю еще раз: я не верю в чертовщину. Я верю в плохое самочувствие, которое обнаруживаешь вдруг, в самый неподходящий момент, когда дело уже завертелось и невозможно ни остановиться, ни отвернуться, и тогда отдаешься на волю судьбы: будь что будет. Я верю в усталость, которая подкрадывается неслышно – и вдруг накрывает тебя с головой, словно одеялом, и ты, как во сне: все видишь, все понимаешь, но не можешь ни на что повлиять, не в силах ничего изменить.

Но, наверное, есть что-то и в сверхчувственных возможностях нашей психики, иначе, как объяснишь многие совпадения, которые были в моих с Каспаровым матчах, – совпадения, о которых я узнал лишь два года назад. И если сопоставить – выходит, что-то действительно было…

Приходится признать: если верить фактам (а как фактам не верить?), то, не будь парапсихолога Дадашева, не быть бы и Каспарову чемпионом мира.

Дадашев появился на нашем первом матче, когда я выиграл в четвертый раз и повел 4:0, и его не было в Севилье, где я не проиграл, а мог бы и выиграть матч. Что было посредине – известно. Он появлялся в ключевые моменты, когда Каспарову было особенно плохо, и подставлял палец под каспаровскую чашу весов. Так он утверждает. У Фемиды глаза закрыты повязкой – чего с нее возьмешь, с простодушной женщины?

В первом матче Каспаров еще не представлял той силы, которую ему приписывала фантастическая реклама. У него не было ни той стойкости, ни глубины, которые он показал, скажем, в севильском матче. Разумеется, он очень талантливый и очень сильный шахматист, но в его шахматном образовании были совершенно явные пробелы, которые мне удавалось вскрыть в начале матча.

Говорят, что моей ошибкой была цель, которую я в какой-то период безусловно имел: выиграть с сухим счетом 6:0. Может быть… Но если бы после победы в двадцать седьмой партии, когда счет стал 5:0, мне бы удалось победить в тридцать первой, – а шансы на выигрыш были огромные, и только чудо спасло Каспарова от поражения, – конечно же, все бы заявили, что это гениальный матч, что это фантастический расчет; а как дальновидно было сделать ряд ничьих!..

В шахматах, как и вообще в жизни, большинство оценок выставляются задним числом, причем они непосредственно привязаны к результату. Успех – и ты герой, и все, что ты делал, прекрасно. Неуспех – и даже в лучшем, что тебе удалось, с удовольствием находят изъяны, без зазрения совести занижают баллы. Не «как», а «что» – вот что определяет цвет светофильтров в очках критики. Будет «что» – они найдут «как» даже там, где его и в помине не было. Об объективности можно только мечтать.

Мне не удалось прийти к поставленной цели – и все решили, что, мол, тактика себя не оправдала. Хотя я и сейчас убежден, что играл правильно. Снова повторяю: выиграй я тридцать первую партию, – и я кругом прав; в сорок первой я опять форсировано мог выиграть в несколько ходов – и опять были бы сняты все упреки. Но в какие-то моменты меня словно подменяли. Фантастическое невезение, необъяснимая внезапная слепота – и все шло прахом.

Короткие ничьи меня не смущали. Они возникали главным образом при моем черном цвете. А белыми я постоянно ставил перед Каспаровым проблемы.

Естественно – от усталости никуда не денешься – накал постепенно спадал. И если бы в это время я пошел на острую игру (тут Каспаров прав в своих оценках), я мог бы проиграть партию, даже две – но безусловно выиграл бы шестую, и с нею – матч. Во время матча я это и сам понимал, но почему-то (затрудняюсь объяснить почему) за доской во второй половине матча гнал любые мысли о такой игре. Проще всего эту упрямую пассивность мышления свалить на Дадашева.

Как читатель помнит, больше всего разговоров о возлешахматной парапсихологии было в Багио. Не знаю, на что были способны умельцы, помогавшие Корчному, но приехавший со мной профессор Зухарь к парапсихологии не имел ровным счетом никакого отношения. Это известный психолог, который изучал проблемы сна и сновидений, а также вопросы изучения во сне иностранных языков. Его репутация была чиста, за десятилетия своей работы ни в каких околонаучных акциях он замечен не был.

Другое дело Дадашев.

Он именно парапсихолог, причем знаменитый, всемирно известный, еще с Пражского конгресса парапсихологов в 1973 году, где он продемонстрировал опыты, которые буквально потрясли его американских коллег. В рецензиях еще тех лет он был вознесен необычайно высоко и признавался даже первым среди парапсихологов мира. И вот, оказывается, что этот человек подключился в помощь Каспарову, когда в первом матче счет стал 4:0.

Надо отдать должное искусству конспирации причастных к этой акции лиц: Дадашев принял активное «участие» в трех наших матчах, а я узнал об этом только от него самого, когда он пришел ко мне незадолго до матча в Севилье и покаялся во вмешательстве в наш спортивный поединок.

«Я не творил вам зла, – уверял он. – Я только помогал Каспарову. Вы же понимаете – это совершенно разные вещи. Каспаров мне казался таким чистым, неопытным и наивным… Он был так растерян, он так нуждался в поддержке… О, теперь я вижу, что это было только личиной, потому что свое положение он использует не во благо, как я надеялся; он сеет зло. Но вам я не вредил. Поверьте! Наш профессиональный кодекс не позволяет этого».

Возможно. Но в одной из бесед он сам рассказал мне, как детстве открыл свой дар. Это было в школе, и у него были конфликты с одной учительницей. И вот однажды, когда в класс пришла комиссия, мальчик ощутил, что сейчас сможет поквитаться за все зло, которое она ему творила. Как? Он не знал, как именно, но он впился в нее взглядом и стал страстно внушать: ошибись! ошибись! ошибись! И она ошиблась. Впрочем, тот ребенок еще не знал ни о каких кодексах чести парапсихологов.

Дадашев принес мне свою рукопись, которую он назвал «Откровение». Я был поражен, ознакомившись с нею. Я не мог представить, что такое действительно бывает, что такое возможно. Но детали, которые нельзя придумать, которые были известны лишь считанным, причастным к сокровенной кухне матча людям, подкрепляли рассказ. И фотографии Каспарова с пылкими надписями такого содержания: «За неоценимую помощь в матче», «За поддержку и помощь в 22-ой партии матч-реванша в Ленинграде»… Билеты, которые присылал ему Каспаров – не обычные входные, а бесплатные, с печатью администрации, которые каждая из команд получала на фиксированные, заранее обусловленные места. По этим билетам я мог теперь представить, где он сидел, и, поскольку у меня с годами выработалась привычка внимательно осматривать зал, тем более – места команды соперников, я вспомнил его. Да, это он. Он был там на этих партиях. Пронзительный, даже сверлящий взгляд. Помню. Причем особенно ярко мне теперь припомнилось его навязчивое, назойливое присутствие на последней партии второго матча – на той партии, после которой я потерял звание чемпиона мира. Значит, господин профессор, говорите, что только помогали Каспарову, а мне старались не мешать? Ну-ну, очень интересно.

Не надо объяснять, как мне было любопытно видеть перед собой человека, который помог Каспарову обрести былую уверенность после первого матча, – человека, который буквально из праха поднял в Ленинграде размазанного тремя поражениями подряд деморализованного чемпиона мира.

О нем много писали. Незадолго до севильского матча о нем вышла книга в Баку на азербайджанском языке. Она называлась «Феномен Дадашева». Предисловие к ней написал Гарри Каспаров. Эта же книга должна была выйти и в переводе на русский, но Каспаров узнал об «Откровении» – и публикация была пресечена.

«Откровение» тоже не имело счастливой печатной судьбы. Оно могло сделаться бестселлером. Редакторы газет и журналов хватались за рукопись охотно, читали взахлеб, обещали опубликовать – но дальше дело не шло. Лишь однажды «Откровению» удалось прорваться – на страницы газеты «Вечерняя Казань». Видимо, где-то в системе Каспарова что-то не сработало – и случилась промашка. Обычно его команда таких ляпов не допускает.

Надеюсь, теперь мало-мальски ясно, почему я не спешу описывать наше противостояние. Над шахматными комментариями этих партий я работаю; многие уже опубликованы. А все, что помимо шахмат… Слишком много в этой истории пока что неясного. И слишком много грязи. Наверное, всегда найдутся охотники в ней повозиться, а мне пока неохота. Время не пришло. Не отстоялось. Короче говоря – нет потребности.

А может, это интуиция мне подсказывает? Мол, не спеши; вот счастливо закончится эта эпопея – тогда и напишешь. Хорошо бы. Ведь не зря же не только у меня – у всех эта борьбы вызывает ощущение недоговоренности, недосказанности, ощущение болезненного зигзага, ощущение возвратной тяги на круги своя. Хорошо б, чтоб это ощущение жизнью подтвердилось. Я знаю, что это зависит только от меня.

Но с каждым годом, признаюсь, все меньше задора вызывает у меня предстоящее восхождение на знакомый пик. Ведь там все известно. А наша сегодняшняя жизнь столько нового несет – не соскучишься. Тем более, что я – народный депутат, и отношусь к этому очень серьезно. Мне нравится быть среди людей, нравится помогать им. С ними, в их делах я иногда даже забываю о своих шахматах, но люди сами напоминают. Интересуются, как готовлюсь к очередному штурму. Что меня всегда в них поражало, так это интерес ко мне – совершенно чужому для них человеку, и интерес к моей игре, о которой они знают в общем-то так мало. Я не раз думал об этом, и вот что решил: дело не во мне и даже не в шахматах. Все дело в моей борьбе, в которой они видят утверждение справедливости. Я для них в чем-то пример. Они так надеются на меня, словно загадали: получится у меня – тогда получится и у них. Так неужели же я их подведу?..