Текстовые репрезентации отца Иоанна

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Текстовые репрезентации отца Иоанна

Словесные репрезентации о. Иоанна были разнообразны по форме и содержанию. Они включали в себя как статьи писателей и журналистов, чью творческую фантазию будоражила фигура пастыря, так и труды его православных биографов, которые писали с целью ускорить его канонизацию. Данные группы текстов резко отличались друг от друга и по тону высказываний, и по тому, насколько вольно они комментировали приписываемую пастырю святость.

Анализируя статьи профессиональных журналистов об о. Иоанне, необходимо помнить, что в условиях цензуры 1880-х — начала 1890-х гг. религиозно-поучительный жанр давал относительную свободу и безопасность{537}. О. Иоанн был не только интересной и коммерчески ходовой темой, но и приемлемой для цензуры фигурой. Тем не менее многие известные журналисты и писатели, такие как М. О. Меншиков из «Нового времени» и В. В. Розанов, писали о нем с жадным интересом и без всяких практических соображений. (Даже художник Николай Рерих опубликовал сделанное ему о. Иоанном наставление: «Не болей! Придется для Родины много потрудиться»{538}.) Эти авторы не были абсолютно беспристрастны. Подробно описывая святость и популярность о. Иоанна, они часто делали это с целью провести нелестные параллели между ним и церковными иерархами. К примеру, Меншиков регулярно писал об о. Иоанне, и когда в 1905 г. встал вопрос о перестройке властной структуры Церкви, предложил, чтобы он положил начало новой династии патриархов{539}. Позднее, после смерти о. Иоанна, Меншиков писал:

«С оскорбленною завистью относилась к нему значительная часть духовенства, главным образом — высшего. Митроносцы со сверкающими бриллиантами на клобуках, украшенные омофорами и панагиями, не могли не чувствовать, что при всем своем академическом либерализме, при всей тюбингенской светскости взглядов, при всем искусстве царедворства они бесконечно ниже кронштадтского священника, ниже в глазах Божиих и в глазах народных. Без долгих споров в народе установилось, что он — настоящий, а они как будто не настоящие… Этого никак не могли простить великому священнику земли русской, и его затирали долго, сколько могли. Лишь незадолго до смерти, когда он стал совсем немощен, он удостоился назначения в Синод — он, которого часть восторженных поклонников провозгласила живым Христом, сошедшим с Неба!»{540}

Однако при жизни о. Иоанна Меншиков обычно воздерживался от упоминаний о его святости, ослабляя бдительность лишь в таких экстренных ситуациях, как восстание матросов в Кронштадте в 1905 г. А вот Василий Розанов со всей возможной откровенностью публично провозглашал о. Иоанна святым. В 1905 г. он писал:

«Не поражена ли, не удивлена вся Россия наших дней появлением чудного священника, которому доступно многое, что не доступно никому из смертных, и прежде всего — разительное влияние на душу присутствующих… он не блистает умом, как Филарет; посредственной учености; но шепот: “это — святой” несется за ним. Однако м.б. это отшельник, угрюмый постник, нелюдим? “С мытарями ем и пью”, можно повторить о себе слова Христа. Вечно на людях, на народе; да, вечно в движении, в каком движении! В его годы люди хилы, согбены, а он точно еще молодая женщина. Несмотря на седьмой десяток лет, в жизни я не слыхал, что кто-нибудь назвал его стариком, старцем. Как-то даже странно его представить спящим, лежащим и отдыхающим. Точно он весь в бодрости, бессонности, неутомимости в полете… Диву дается русский народ; бегают толпами за ним; целуют края одежды, целуют землю, на которую он ступил; сиденье, на котором посидел он; платок, полотенце, вещицу, побывавшую в руках у него, разрывают на части и эти “частицы” берегут, как реликвии… “Небо сошло на землю”, “явился чудный, невиданный человек”… “ангел во плоти”. И волна движения около обыкновенного священника, всего только протоиерея, действительно прямо чудесная и чудотворная. “Живой Бог” залил значением своим, смыслом, привязанностью к нему народа всех митрополитов, всю официальную духовную власть, весь “синклит” священнический»{541}.

Именно такого рода независимые статьи, в которых подчеркивались особость о. Иоанна и его несхожесть с церковными иерархами, способствовали развитию его культа — и отталкивали от него церковное начальство. Журналисты и писатели, не связанные с официальными церковными изданиями, так же как и простые миряне, посылавшие свои письма в газеты из благочестивых побуждений, могли практически беспрепятственно восхвалять печатно о. Иоанна, едва ли не канонизируя его. Однако ни Розанов, ни его эпигоны не утверждали, что говорят от имени Православной церкви. Конечно, решение о канонизации могли принять только церковные иерархи; но даже они могли это сделать только после смерти о. Иоанна. Итак, церковным властям пришлось направлять поистине всенародное явление в православное русло.

Однако проблема не сводилась к попыткам иерархов укротить свою излишне пылкую паству. У о. Иоанна были сторонники как среди мирян, так и среди низшего духовенства, желавшего убедить своих иерархов, что он действительно святой и должен быть когда-нибудь канонизирован; да и многие архиереи были с ними солидарны. Перед ними встала задача — представить свою аргументацию по-православному. Обе группы — и ходатаи, и те, кто принимал решение, — полагали, что находятся по одну сторону баррикады, и относились друг к другу с уважением. Теоретически после смерти о. Иоанна процедура его канонизации должна была пройти гладко и спокойно. Однако, пока он был жив, обе стороны осознавали, что их духовный долг — не дать ему, как говорится, «попасть в беду». Вознося ему хвалу, они должны были знать меру, чтобы он не возгордился и не потерял в какой-то отчаянный момент все то, чего с таким трудом достиг, — феномен, который был слишком хорошо известен по житиям святых{542}. Иными словами, ходатаи должны были и укреплять, и оберегать святость о. Иоанна — ибо ее потеря сказалась бы не только на нем, но и на всей Церкви. В результате ходатаи сами старались редактировать свои описания таким образом, чтобы они были однозначно поучительными и душеспасительными. Церковные иерархи, со своей стороны, должны были следить за всеми проявлениями религиозности, связанными с о. Иоанном, чтобы они выполняли ту же функцию. Этот процесс тончайшей регулировки прижизненных репрезентаций пастыря особенно заметен в текстах его почитателей.

Некоторые из них стремились просто прославить или сделать более широко известным человека, «угодного Богу». Они в целом следуют традиции и канонам «назидательных» жанров. И действительно, рассказы о жизни о. Иоанна необходимо рассматривать в контексте религиозных литературных жанров, существовавших в России на тот момент. Коробейники по всей России по-прежнему продавали газеты и брошюры религиозного содержания{543}. Помимо Писания и житий святых, которые Церковь выпускала все большими тиражами, существовала также разнообразная «душеспасительная» литература для народного чтения, издававшаяся многочисленными близкими к Церкви организациями. Круг текстов был обширен, от небольших «Троицких Листков», призванных «обеспечить простой русский народ душеспасительным чтением и таким образом просветить его в вопросах веры и нравственности», до целых серий о «Подвижниках Благочестия»{544}. Почти все эти истории повествовали о давно умерших мужчинах, женщинах и детях, явивших миру подвиг самоотречения и крепость веры — добродетелях, культивируемых Церковью. Они дают нам представление о том, что читал народ в те годы, когда начали издаваться материалы об о. Иоанне. Однако эти поучительные притчи редко служили образцом для текстов о нем — уж слишком своеобразен был пастырь. Другие параллели и литературные модели для рассказов о нем — жития святых, детская серия «Жизнь замечательных людей», брошюры о паломничествах на Святую Землю и Гору Афон и, поскольку о. Иоанна, как правило, описывали в контексте его собственных поездок по России, путевые заметки.

Здесь различие между прижизненными текстами об о. Иоанне и последующими его репрезентациями, появившимися десятилетия спустя после его кончины, проявляется с особой силой. Согласно традиции написания житий, авторы, которые приступают к житию святого спустя годы после его смерти, должны приложить все силы, чтобы привести материал в соответствие с агиографическим каноном{545}. Так, всего через двадцать пять лет после смерти о. Иоанна, собирая необходимые сведения для его канонизации, И. К. Сурский предварял вопрос «Как можно молиться отцу Иоанну, если он еще не канонизирован?» резким комментарием: «Сам Господь причислил его к лику святых уже при жизни». Он полагал, что видения некоторых мирян, которым о. Иоанн являлся на иконах, есть мистическое доказательство его святости{546}. Как только о. Иоанн был канонизирован, его «иконизация» (на сей раз в буквальном смысле слова) была окончательно завершена. К примеру, в редакциях житий, изданных в России в 1990-е годы, обнаруживается эпически отстраненная интонация, и написаны они во многом тем же языком, которым описывались первые российские святые XI в.: он причисляется к ним как национальный герой{547}. Эмигрантская редакция 1964 г., в которой делается больший упор на политические воззрения о. Иоанна, тем не менее также следовала стандартным житийным канонам{548}. C. Л. Фирсов находит типичные «язвы конца века» (fin-de-si?cle malaise) как в эпоху о. Иоанна, так и на рубеже XXI в.: «Падение нравственности и рост преступности, увеличение злобы и ненависти вокруг — все это говорит о том, что общественный организм, как и в начале XX столетия, тяжело болен»{549}. Однако современников о. Иоанна заботили актуальные проблемы эпохи, и они настойчиво стремились приблизить облик батюшки к «нашим дням», которые с каждым последующим десятилетием неизбежно отходили в прошлое. Детали, на которых они заостряли внимание, содержат важнейшую информацию о том, как именно о. Иоанн в сознании людей вписывался в агиографическую традицию и как сама традиция вбирала в себя новые элементы.

Прежде всего они подчеркивали его современность — он типичный священник, такой же, как остальные. «Он говорит на нашем языке», «он знает нас», «он один из нас» — лейтмотив этих текстов. Можно уловить чуть ли не облегчение мирян, писавших: «Несмотря на его строгость, о. Иоанн не аскет — он пьет вино, общается»{550}. Напротив, после его смерти такое свойское отношение к пастырю испарилось, уступив место житийной интонации. («Хотя о. Иоанн говорил, что он не ведет аскетической жизни, но это, конечно, было сказано лишь по глубокому смирению; в действительности, скрывая от людей свое подвижничество, о. Иоанн был величайшим аскетом»{551}.)

Одна из причин, по которой о. Иоанн был так притягателен для современников, заключалась не просто в его незаурядности (в конце концов, именно она привлекала авторов в первую очередь), а в том, что эта незаурядность была заключена в самый заурядный контекст. Он был женат. Он жил в обычном доме в небольшом городе. Он читал журналы. Он преподавал в школе. Он считал, что действительно надо позаботиться о бедных. Ему приходилось иметь дело с городскими и церковными властями. Он полагал, что богатые должны больше заниматься благотворительностью, что не мешало ему с удовольствием ходить на их званые вечера. Иными словами, он был совершенно земным и абсолютно не походил ни на изможденного отшельника-аскета, ни на могущественного епископа — наиболее распространенные образцы канонической святости в России XIX в., — и вместе с тем, по общему мнению, он почти достиг святости.

Неудивительно поэтому, что современники с такой нежностью подчеркивали те черты о. Иоанна, которые, как им казалось, делали его таким же, как все. На самом деле, конечно, пастырь не был «таким же», как остальные. Ведь именно его непохожесть и привлекала к нему народное внимание. Один из неиссякаемых источников его притягательности заключался в том, что он совмещал в себе не только священника и пророка, но также умудрялся нести на себе печать Божественной благодати и при этом оставаться «священником, живущим по соседству», «деревенским парнишкой, пришедшим в город творить добро». Контраст в любом случае был бы разительным, но он еще больше усиливался тем, какими приемами он достигался.

В сущности, во всех прижизненных описаниях и изображениях, особенно до 1905 г., о. Иоанн предстает как в своей мистической ипостаси, так и в домашней обстановке. Характерно, что его часто фотографировали вместе с матерью и сестрами типично деревенского вида; кроме того, нередко описывалась лачуга, в которой когда-то жила его семья, а также его теперешнее жилище — основательное, но напоминающее барак; и вообще, весьма значительное количество текстов и изображений посвящено его деревенскому прошлому. Все это нельзя назвать простым совпадением{552}.

Данные сюжеты особенно важны, поскольку здесь традиционный назидательный жанр соединялся с новейшим жанром путевых заметок{553}. Интерес к фигуре о. Иоанна сочетался с интересом к местному колориту и этнографии. Так, на открытке с изображением его путешествия в Великий Устюг рядом с изображением батюшки, направляющегося в церковь, помещены образцы устюжских кустарных промыслов; в иллюстрациях его поездки на Русский Север присутствовала врезка с молодой женщиной в местном народном костюме; самой крупной деталью на открытке, посвященной его путешествию в район Онежского озера, была олонецкая крестьянская изба и т. д.{554} В литературе об о. Иоанне также заметно стремление авторов расширить границы жанра, дабы привлечь большую аудиторию. Эта цель достигалась путем слияния наиболее успешных из существующих на тот момент литературных форм. Например, ярко выраженный романтический подход к описанию жизненного пути о. Иоанна проявлялся в зарисовках северной природы и рассуждениях о ключевой роли природы в становлении личности{555}. Конечно, данные особенности не были свойственны только религиозным текстам. Пространные описания рек, пейзажей, летнего неба, которые находим у Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, С. Т. Аксакова и Л.H. Толстого, — вот только самые яркие проявления преклонения авторов XIX в. перед природой. Однако для религиозного повествования литература об о. Иоанне казалась непривычно перегруженной описаниями природы. Так, Александр Семенов-Тян-Шанский писал о родной деревне пастыря Суре, что в Архангельской губернии: «Деревня расположена у слияния рек Суры и Пинеги, правобережных притоков Двины, приблизительно в 500 верстах от Белого моря. Недалеко от деревни неясно вырисовываются горы и белые алебастровые скалы с пещерами и лугами; в лесах много птиц и зверей»{556}. Другой биограф пастыря, С. В. Животовский, пошел на еще более смелые стилистические эксперименты, одновременно предвосхищающие киносценарии и напоминающие житийные описания первозданной природы, окружающей святого:

«На сыпучем песке трудно создать в короткий срок хорошее хозяйство. Здесь нет еще ни сада, ни огородов, ни обработанных полей. Все придется создавать тяжелым трудом при самых трудных условиях, так как северное лето коротко. Пройдет три месяца, в которые солнце почти не сходит с горизонта, и настанет холодная ненастная осень. В начале октября здесь уже все почти покрыто снегом. Солнце сначала показывается всего на несколько часов, а затем и совсем почти исчезает.

Настает долгая, суровая зима.

Почта приходит сюда всего раз в неделю.

Сообщение с далекой Россией только на лошадях да оленях.

Почти девять месяцев вся природа погружена в непробудный сон.

Воцаряется глубокая тишина, нарушаемая только звоном колокола, призывающего сестер в монастырскую церковь, да воем ветра и стоном вьюги, сливающимся с голодным завыванием диких зверей»{557}.

Многие авторы проводили параллель между природой и самим о. Иоанном. Так, Борис Зайцев писал: «Русская народная природа очень сильно была в нем выражена, эти голубые, совсем крестьянские глаза, полные ветра и полей»{558}.

Акцент на описаниях природы не был просто стилистическим приемом. Любовь к природе самого о. Иоанна отчетливо проступает фактически в каждом его произведении. Взять хотя бы «Мою жизнь во Христе», которая изобилует подобными описаниями. Так, например, о. Иоанн уподобляет весеннее таяние льдов и высвобождение скрытых под ними рек и озер отделению души от тела после смерти{559}. Рецензенты зарубежных изданий пастыря также называли любовь к природе отличительной чертой его творений{560}. Они указывали, что юный Иоанн ощутил силу природы во время школьных каникул, когда возвращался домой пешком из Архангельска, и предполагали, что именно тогда, проходя не одну сотню верст по лесам и горам, зачастую безлюдным, он развил в себе эту любовь к природе и научился видеть в ней присутствие Бога. Они также полагали, что эти длительные пешие переходы, напоминающие путешествия паломников или святых странников, сформировали его склонность к импровизированной молитве{561}.

Любовь к молитве вне дома, на открытом воздухе, и к общению с Богом через природу пребывала с пастырем на протяжении всей его жизни. При всей приверженности о. Иоанна к Евхаристии и литургии он предпочитал молиться на природе — каждый день кронштадтского священника начинался с получасовой уединенной прогулки в саду в четыре часа утра. Молитвы на открытом воздухе и лирическое воспевание природы вызывают в памяти образы Франциска Ассизского и преп. Сергия Радонежского{562}. Подобные штрихи из жизни о. Иоанна, а также упоминания о природе в его проповедях могут объяснять популярность последних среди слушателей. Большинство из них также были сельского происхождения и в праздник Троицы покрывали полы церкви травой, а иконы украшали листьями, полевыми цветами и венками. Порою веток, а иногда и деревьев было так много, что все пространство храма производило впечатление перенесенного под церковные своды волшебного леса, и недаром зачастую говорили, что в этот праздник «вся земля именинница»{563}. Вполне вероятно, что упоминания о. Иоанна о природе говорили его слушателям больше, чем ученые проповеди архиереев{564}.

Биографы обращали внимание и на другие характерные черты, ведущие свое происхождение из детства. По их мнению, воздействие на него сурового пейзажа и климата обострялось и усугублялось нищетой родной деревни о. Иоанна. Так, один автор отмечал, что «все здесь, созданное руками людей, было бедным и скромным: непритязательные деревянные дома, две старых обветшалых церкви… с оловянной утварью, дом, в котором родился отец Иоанн, — даже не крестьянская изба, а скорее полуразрушенная хижина»{565}.

Наконец, для авторов жизнеописаний батюшки, появившихся в конце XIX — начале XX в., было характерно подчеркивать, каких материальных благ можно достигнуть, если следовать за ним. Согласно этим текстам, после общения с о. Иоанном нуждающиеся люди могли разбогатеть. Несмотря на то что доступ к батюшке затрудняли секретари, он предстает в описаниях идеальным дарителем, добрым, благоразумным и понимающим, в отличие от «обычных» благотворительных учреждений, которым он противопоставлялся. В связи с этим характерен рассказ одной женщины о бедном гимназисте, датированный 1900 г.:

«Обедня кончилась… батюшка начал разоблачаться в алтаре. К нему подходит юноша лет шестнадцати в гимназической одежде и робко протягивает ему какую-то бумагу.

— Скажите так, на словах, чего вы просите, — сказал батюшка, продолжая свое дело с свойственной ему поспешностью.

— За право учения… не имею… — слышатся отрывочные слова, произносимые шепотом.

— Сколько с вас требуют?

— Пятьдесят рублей.

Батюшка опускает руку в карман, вынимает оттуда деньги. Отделив часть их, он готовится передать просителю, опять-таки делая это между прочим, не прерывая прежней работы. Теперь он в первый раз внимательно взглянул на стоявшего перед ним юношу, по щекам которого текли невольно выступавшие слезы, а на лице подергивались от волнения мускулы. Кто знает? Быть может, он уже не в одном месте робко и напрасно подавал свою просьбу и пришел сюда с последней надеждой, при неосуществлении которой должны были разбиться все его мечты о светлой будущности! Если бы ему отказали здесь, то он ушел бы в полном отчаянии. Но его просьбе внемлют без всяких оскорбительных расспросов, без унижения личности, дают ему якорь спасения так просто, как будто он попросил какой-нибудь пустяк. Слезы благодарности хлынули из глаз юноши. О, как счастлив тот, кто может исторгать у людей такие слезы!

— Успокойтесь, успокойтесь, голубчик! Я очень рад, что могу помочь вам. — Батюшка гладит по голове наклонившегося юношу. Глазам его невольно бросаются короткие рукава гимназического пальто, расползающиеся швы — и рука, готовая было уже передать просимую сумму просителю, быстро опять опускается в карман и уже после этого удовлетворяет просьбу.

Радостный ушел юноша, но вскоре вернулся. Его возвратила боязнь ошибки. В смущении, он опять подходит к батюшке, держа еще в руке поданное.

— Батюшка! Вы ошиблись: тут гораздо больше!

— Нет, не ошибся, — отвечает ему тихо батюшка, — то вам на пальто… на книги…»{566}

Сохранилась масса вариаций на тему щедрости пастыря: купец, который дал о. Иоанну конверт с тремя тысячами рублей и протестовал, когда тот немедленно передал его просителю, не пересчитывая; женщина, которой он велел отдать свое подношение первому встречному и которая затем переживала, что это оказался хорошо одетый чиновник (как выяснилось позже, он в тот момент отчаянно нуждался именно в этой сумме). Во всех этих случаях о. Иоанн видел, кто из просителей в какой сумме действительно нуждался, и следил, чтобы деньги были ими получены. Поскольку такого рода истории постоянно были у всех на устах, неудивительно, что за финансовой помощью к нему обращалось такое количество людей{567}.

Еще более типичны истории о том, как кто-то (всегда мужчина), когда-то богатый, но потерявший все из-за пьянства, попал «на самое дно», а затем был «воскрешен» о. Иоанном. Описания историй алкоголиков следуют всегда одному и тому же образцу: состоятельный мужчина (вариант: еще и преуспевающий коммерсант) начинает вести разгульную жизнь в ресторанах и клубах Санкт-Петербурга, содержит балерин, актрис или других шикарных любовниц. Через несколько лет он проматывает все, включая деньги своей жены. Он падает столь низко, что начинает избивать жену и детей и отдает в залог их последние вещи. О. Иоанн замечает его в Доме Трудолюбия и велит прийти в храм (последовательность может быть обратной). Он заставляет его бросить пить, помогает с деньгами и устраивает на работу. Несмотря на то что пьяница считает себя недостойным, о. Иоанн настаивает, чтобы тот причастился. Бывший алкоголик словно заново рождается. Он начинает хорошо относиться к семье; сперва он живет в честной бедности, но быстро достигает успеха. И всем он обязан о. Иоанну{568}.

Привлекательность такого рода повествования состояла в том, что, будучи житием, безусловно следовавшим евангельским канонам, оно одновременно представляло собой и сказку про Золушку. Поскольку в данном повествовании всегда присутствует семья, с которой герой сначала дурно обходился и которая затем помогает ему совершать первые шаги на пути к о. Иоанну (в результате чего домашняя жизнь превращается в идиллию), можно предположить, что основной круг читателей «жизнеописаний» алкоголиков составляли не столько сами пьяницы, сколько их отчаявшиеся жены и дети. Большой объем писем жен и дочерей алкоголиков к о. Иоанну только подтверждает это предположение. Жизнеописания алкоголиков, в которых явно просматривалась убежденность, что страдания их близких увенчаются счастливой и безоговорочно благополучной развязкой, вероятно, воспринимались их родственниками как мечта, почти недостижимая, но в то же время бесконечно желанная. Угрызения совести, испытываемые раскаявшимся алкоголиком за то, как он унижал своих близких, наверняка особенно отпечатывались в их памяти. Если помнить об этих вероятных читательницах, то детали «жизнеописания» алкоголика становятся еще более говорящими. И действительно, сама интонация, с которой алкоголик рассказывает свою историю, создает впечатление, что рассказ ведется от лица его сокрушающейся супруги.

Посмотрим, к примеру, что пишет Б-в:

«Я получил от отца дом и тысяч полтораста капитала. Кроме того, за женою мне дали триста тысяч. [Подтекст: жена была богаче его, а он потерял все!] Кажется, состояние крупное, и я мог бы с такими средствами не только безбедно прожить свой век, обеспечить семью, но и принести пользу отечеству, как гражданин, предприниматель, промышленник, производитель, капиталист… ведь я человек образованный, был на службе. |Он, наверное, слышал это каждый день!]

[Рестораны] Донон, Контан, Пивато и “Медведь”{569} свидетели того, что я платил по 3 руб. штуку сигар и по 2 1/4 руб. за рюмочку старого вина. Они же свидетели, что я отдавал, иногда подряд несколько дней, по 400–600 руб. за обед или ужин “вдвоем”.

А три мои поездки за границу? Лучше не рассказывать подробности! Когда наличные суммы иссякли и пришлось платить по векселям, я заложил дом, но, конечно, не сократил расходов. Мне казалось, что иначе нельзя жить. Ну, разве мог я отказать Жозефине в коляске или Маргарите в колье?.. Все это невозможно, и я заложил под вторую закладную, стал закладывать бумаги, бриллианты… но вот кредиторы разом нагрянули, продали квартиру, вещи, и мы перешли с женой и с детьми в меблированную комнату… сразу я перешел на сивуху, стал пить запоем и со ступеньки на ступеньку дошел до ночлежного дома, — жена стала ходить стирать поденно.

Имени нет моим поступкам! Из роскоши, богатства я довел жену с тремя малолетними детьми до рубища, нищеты, бил их, истязал, тащил в кабак последнюю подушку из-под ребенка, оставляя малютку спать на голом полу. Моя жена — красавица. Посмотрите, на кого она теперь похожа. Несчастная женщина, неделями не мытая, нечесаная, кажется, дошла до идиотизма. А ведь она играла не так давно роль в обществе, была первая на балу, устраивала приемы, имела салон»{570}.

Когда же речь заходит об о. Иоанне, тон повествования становится менее светским и более благоговейным. Голос о. Иоанна был как «целебный бальзам» на раны Б-ва. Внезапно образы детства — образ распятого Спасителя, кроткий лик Божией Матери, сонм ангелов, поющих хвалебные песнопения, — вновь нахлынули на него, и он пал на колени. Однако в храме Б-в не решался подойти к кресту в конце службы, ибо знал, что о. Иоанн имел дар «видеть людей насквозь». О. Иоанн заметил, как он прижался к стене, и жестом попросил его подойти поближе. Толпа прихожан расступилась. При описании их разговора здесь, как и в других подобных рассказах, делается акцент на призыв пастыря к совместной молитве и на его всеведении:

«— Ты ведь ко мне пришел. Хорошо сделал; давай, помолимся вместе. Ты очень несчастен, но пути Господа неисповедимы… Ты идешь к Нему, и это — великое счастье для тебя… Давно ли ты перестал пить?

— Перестал пить? — переспросил он. — Но откуда же вы, батюшка, знаете, что я пил и перестал пить?

— Не трудно, сын мой, узнать в тебе несчастного пьяницу. Ты не злой человек, христианин не умер в тебе, но враг победил тебя, забрал в руки и вот куда привел. Но могло хуже быть. Враг мог погубить душу твою… Возблагодари Господа за милость Его и проси помощи Его в борьбе с врагом!

Отец Иоанн отвел его в сторону к св. иконам, и Б-в опустился на колени. Первый раз за 23 года Б-в возвел очи к небу, и губы его прошептали слова молитвы. О, что было у него за состояние! Он трепетал от какого-то радостного волнения. На душе сделалось так легко, как не бывало никогда. По лицу катились слезы. Он примирился в эту минуту со всеми в мире, со всеми врагами и недругами. Ему хотелось всех их обнять, чтобы им всем было так же хорошо, как ему в эту минуту».

Здесь также очевидны аллюзии на Псалтирь («Возвожу очи мои к горам» — 120-й Псалом; «и уста моя возвестят хвалу Твою» — 50-й Псалом). После того как о. Иоанна канонизировала Русская православная церковь Московского патриархата в 1990 г., молитва, которую он читал Б-ву, стала канонической «молитвой отца Иоанна», произносимой в конце каждой службы, на которой звучало его имя, будь то собственно церемония его канонизации или молебны, заказанные женами пьющих мужей{571}. Она произвела сильное впечатление на Б-ва: он упал в обморок. Когда же он пришел в себя, о. Иоанн уже ушел, однако оставил вместо себя одного из попечителей Дома Трудолюбия, наказав ему дать Б-ву десять рублей и призвать его прийти исповедаться и причаститься. И вновь в повествование возвращается интонация жены героя:

«Эти десять рублей были для Б-ва очень дороги, потому что и он и семья несколько дней уже голодали. Жена откуда-то добыла 50 к. ему на дорогу в Кронштадт, а сама, верно, осталась с детьми без гроша. Счастливый, радостный вернулся Б-в домой. Давно не видала его семья таким. Сейчас же они перебрались в светлую комнату, купили пищи, сапожишки детям. На новоселье все вместе помолились. Раньше у них не было принято читать молитв, в последнее время не было даже иконы. Дети не знали “Отче наш”. Теперь решили молиться все вместе каждое утро и вечер. Тихо, мирно и счастливо прошел этот день»{572}.

Здесь в жизнеописание алкоголика вторгается третий голос: по воспеванию преимуществ честного физического труда и максимально отталкивающему описанию последствий «культурного» просвещения и легкомысленного образа жизни он напоминает голос Л. Н. Толстого в поздний период его жизни и творчества:

«Он имел постоянную ложу в театре, был знаком со многими “звездами” балета и оперетки, пил как воду лучшие заморские вина и в результате — зевал, страдал головными болями, скучал и часто жалел потраченного времени, сил… Новое же счастье, которое он нашел, не только постоянно, прочно, неизменно, но оно и вечно… Три дня Б-в катал дрова. Сильный, здоровый, бодрый, веселый, он, казалось, был совершенно доволен своею судьбою… Семья повеселела, была сыта и тоже довольна. Рубля с гривенником без пьянства хватает за глаза на все скромные нужды… Жена и дети его воскресли к новой жизни, помолодели, поздоровели. Для детей намечены уже были школы, никто не знал больше никакой нужды ни в чем»{573}.

Финал, вплоть до сказочной формулы «никто не знал больше никакой нужды ни в чем», возвращает нас к образу отчаявшейся жены алкоголика. Буквально все рассказы из цикла H. H. Животова «Пьяницы у о. Иоанна Кронштадтского» сходны по интонации и построению, различаясь лишь в мере изначального богатства пьяницы и его последующего падения. О. Иоанн неизменно предстает добрым помощником, подобным святителю Николаю Чудотворцу (по всей видимости, сюжеты о святителе Николае являются ближайшим прототипом историй об о. Иоанне — причины этого мы рассмотрим ниже); пьяница опустился почти на самое дно и сам решил разыскать о. Иоанна. Однако, при всей шаблонности подобных историй, в них содержались такие детали, как происхождение, имя и отчество раскаявшегося пьяницы, количество детей и их возраст и т. д. — и все это без каких-либо скидок на сохранение инкогнито героя.

Отсутствие анонимности абсолютно понятно. Пока святой и те, кому он помог, живы, рассказчики, как правило, настолько поражены происходящими чудесами, что стараются максимально наполнить повествование конкретной информацией, дабы убедить аудиторию, что «это действительно было». Позднее комиссии по канонизации также стремились добыть точную информацию{574}. Мотивация здесь иная, чем у тех, кто молил о. Иоанна об исцелении и потому подробнейшим образом излагал все симптомы недуга в письмах, — она во многом сходна с отзывами о случаях успешного исцеления. Как в чудесах исцеления, так и в судьбах раскаявшихся пьяниц желанное преображение уже свершилось, и теперь необходимо донести его значение до читателя и убедить его в достоверности события. Такое стремление к точности и конкретности, характерное для конца XIX в., проявляется и во многом другом. Например, современники писали не просто о том, что о. Иоанн известен повсюду, а что «размышления нашего маститого пастыря в настоящее время переведены на многие языки и читаются на всем поясе земного шара между 30 и 70 сев. шир.»{575}.

Именно благодаря стремлению к достоверности в повествование проникают ценнейшие случайные сведения о том, что наверняка оказывало сильнейшее воздействие на современников о. Иоанна:

«Превращение из робкого, приниженного, забитого оборванца в человека с твердой волею, решимостью и почти восторженностью совершилось так быстро, что П.Е. недоставало только костюма, чтобы сделаться совершенно неузнаваемым.

Он весь выпрямился, слегка откинув назад голову, каждое движение сопровождалось такою уверенностью, точно его кто сейчас произвел в коммерции советника или наградил большим орденом…

Года через два Петр Ермолаевич открыл уже свой магазин, а недавно купил каменный дом»{576}.

И последнее, что нужно сказать о жизнеописаниях алкоголиков. Помимо наглядного отображения превращения «богатого, как Крез» человека (используется именно это выражение) в последнего бедняка, а затем в богобоязненного буржуа, авторы подобных жизнеописаний стремятся также утвердить желательные нормы поведения. Даже когда былой алкоголик вновь становится добропорядочным гражданином, этого явно не достаточно. Он также практикует то, что во многих христианских конфессиях называется «служение». Несмотря на то что ни в одном жизнеописании о. Иоанн напрямую не призывает алкоголика жертвовать деньги на храм, — он настаивает лишь на исповеди и причастии, — пьяница и его семейство всякий раз становятся воплощением бюргерской добродетели:

«Каждое воскресенье и праздник семья ходила в церковь, каждый вечер посвящался чтению Св. Писания и молитве… Ни один бедняк не получал отказа в помощи. Предметом особого его попечения была местная приходская церковь. Он золотил ризы и церковную утварь, ремонтировал паникадила, покупал иконы, словом, делал все зависящее от него для украшения и благолепия храма»{577}.

«Теперь И-в владеет домами, капиталом и делает крупные пожертвования на добрые дела. Пьянство никогда не манит его, и хмельного он не берет ничего в рот»{578}.

Итак, выражая в обобщенной форме мечты отчаявшихся родственников, жизнеописания алкоголиков служили также наглядными примерами, одновременно утешая и предлагая модель поведения падшим людям и их близким. Несмотря на то что роль о. Иоанна в счастливой развязке сюжета является ключевой, не он находится в центре истории — его функция в целом сводится к deus ex machina для пьющего мирянина.

Иначе построены произведения, посвященные непосредственно о. Иоанну. Те, кто описывал его жизнь, чтобы способствовать его последующей канонизации, прямо следовали ранним агиографическим моделям: отмечали, что с самого детства он был не похож на других, описывали его постоянное соприкосновение с Божественным и т. д. Так, С. В. Животовский, посетивший родную деревню о. Иоанна, когда тот был в зените своей славы, писал:

«С давних пор привыкла родня смотреть на него, как на человека особенного, не от мира сего. Здесь я узнал, что еще в детстве сын псаломщика Ильи Сергиева, маленький задумчивый Иванушка пользовался среди своих односельчан особенным уважением. Пропадет ли лошадь у мужика, — идут просить Иванушку помолиться, случится ли горе какое, или заболеет кто-нибудь, — опять идут к Иванушке. Но вот дивный мальчик вырос, и слава его, как солнце, засияла над православной Русью»{579}.

Повествования современников об о. Иоанне включали и другие агиографические элементы. Бедность его родного дома вызывала у некоторых почитателей и биографов ассоциацию с пещерой, в которой был рожден Христос{580}. Другие проводили параллель с детством М. В. Ломоносова{581}. Обе попытки усмотреть исторические параллели или предпосылки событий жизни святого — не в смысле строго генеалогического или даже духовного родства — восходят к византийским топосам в православных литургических текстах. С помощью аллегорий и сравнений святого пытались вписать в уже существующий пантеон, а порой и в мир земной. В этом отношении ассоциация с Ломоносовым особенно показательна. Она подразумевает, что, составляя жизнеописания о. Иоанна, его современники стремились использовать его образ как связующее звено между светскими героями России и религиозной историей страны. Для них и религия, и «канонизированная» культура являлись неотъемлемыми составляющими истинно русского человека. Такая точка зрения была характерна для славянофильства и демонстрирует, как часто люди соединяли духовное и светское или даже Божественное и человеческое в истории России. Так, точкой слияния различных начал стала фигура царя, которого Православная церковь полагала помазанником Божьим и чей день рождения, именины и годовщина коронации отмечались и государством, и церковью как важные праздники, с торжественными богослужениями, проповедями и военными парадами. Точно так же и упоминание Ломоносова как одного из духовных предшественников о. Иоанна укрепляло точку зрения, согласно которой служение царю, искусству и стране функционально равнозначно служению Православной церкви. (А некоторые авторы, например, изо всех сил старались показать, что о. Иоанн отличался от «лишних людей» русской литературы — пушкинского Онегина, лермонтовского Печорина или тургеневского Рудина{582}.) Более поздние биографы проводили еще более смелые параллели между религией и культурой: так, в 1990-х гг. Н. Лисовой отметил, что о. Иоанн родился в тот самый день, когда Пушкин написал «Воспоминания о Царском Селе» — 19 октября 1829 года — и высказал предположение, что такие события в духовной жизни нации имели глубинную внутреннюю связь{583}.

Еще более показателен акцент, который делали биографы о. Иоанна — особенно те из них, которые сами были священниками или монахами, — на церковном происхождении пастыря: дед был священником; семья принадлежит к духовному сословию по меньшей мере 350 лет. Жизненный путь о. Иоанна — один из первых примеров, когда церковное происхождение святого особо подчеркивалось в его житии (отчасти, конечно, потому, что он был одним из немногих женатых священников, удостоенных канонизации). Как правило, русские агиографы ограничивались упоминанием о влиянии на будущего святого его ближайших родственников, в частности родителей. Родители, упоминаемые в житии, подпадают под две категории: благочестивые родители, подающие пример для будущего святого, или родители, которые сопротивляются стремлению ребенка встать на путь аскетизма и должны либо уступить ему, либо взять верх{584}. Поскольку в течение всего XIX в. не прекращались попытки сделать духовное сословие открытым для людей любого социального происхождения, явный положительный эффект церковного происхождения о. Иоанна служил весомым аргументом в споре с теми, кто обвинял тогдашнее духовенство в кастовости{585}.

Существовал и еще один, более ранний пример подробного описания церковной родословной. С самых первых лет христианства появилась тенденция включать в жития святых все достоверные сведения, касающиеся их происхождения. Биографии Блаженного Августина, Василия Кесарийского (Великого) и Григория Богослова демонстрируют, какое сильнейшее духовное влияние оказывали на них матери и сестры{586}. В случае с о. Иоанном, как и со св. Григорием Турским, некоторые биографы использовали церковное происхождение, чтобы намекнуть, что более трех веков служения церкви наложили свой отпечаток на формирование облика «аристократа» благочестия{587}. Например, иеромонах Константин с восторгом писал о том, что о. Иоанн — потомок целой «династии» священников и псаломщиков, которые служили в одной деревенской церкви более трехсот лет{588}.

Агиографы о. Иоанна неизменно сталкивались с проблемой «двух ипостасей священника». Будучи святым, о. Иоанн стремился к собственному спасению и отвечал в первую очередь за свою собственную душу. Будучи священником, он стремился к спасению своей паствы и отвечал в первую очередь за нее. И общаясь с ним, и описывая его жизнь, нужно было понимать, в какой «ипостаси» он в данный момент предстает. Если и сам о. Иоанн время от времени ощущал конфликт между двумя этими ипостасями — например, в отношениях с женой — стоит ли удивляться, что это чувствовали и его биографы?

Аспект личной святости, существенный для будущего жития, неизбежно выдвигал на первый план «мистическую» духовную родословную, выявляя, наравне с биологическими, духовных предков и предтеч будущего святого. Это, вероятно, имело особое значение в случае с о. Иоанном, поскольку у него не было духовного отца, а его биологический отец умер, когда пастырь был еще молод. Однако внимание к духовным корням вообще характерно для христианства с его акцентом на спасении личности. Изначально человек связан узами любви и обязательств не со своей семьей, а с Богом («Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня», Матфей 10:37).

Нестандартная семейная ситуация о. Иоанна создавала проблему, которую современные ему биографы деликатно обходили. Несмотря на то что он ощущал внутренний конфликт между семейными и религиозными обязательствами, его биографы с неизменным вниманием подчеркивали его послушание и преданность матери, которые он сохранил в течение всей своей жизни, и его целомудренные, гармоничные отношения с женой{589}. В самом деле, судя по жизнеописаниям о. Иоанна, одно из многих отличий от традиционных репрезентаций святого — это его несомненная преданность своей семье. Его отец умер в 1851 г., как раз когда будущий пастырь только поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. Поскольку Иоанн был единственным сыном в семье и единственным членом семьи, получившим образование, обязанности кормильца легли на него. Некоторые биографы указывают, что он ощущал груз семейной ответственности и хотел бросить академию, чтобы устроиться дьячком, но мать великодушно отказалась. Во всех биографиях упоминается, что благодаря отличному почерку и хорошему поведению он смог подрабатывать в академии письмоводителем. Большинство биографов также отмечают, что о. Иоанн зарабатывал девять (или десять) рублей в месяц и все их отсылал домой матери{590}.

Скромная добродетель выполнения сыновнего долга, особо превозносимая в крестьянском и купеческом сословиях, как правило, отсутствовала в житиях монахов и монахинь. Конечно, отсутствие ссылок на семейные узы в житиях святых отчасти объясняется самой природой жанра. В жизнеописаниях первых князей-воителей подчеркивается их военная доблесть и верное служение отечеству; в житиях монахов-отшельников или епископов обычно акцент делается на противостоянии семье и стремлении убежать в монастырь, ибо только в монашестве, как правило, можно было достигнуть истинной святости{591}. И даже несмотря на то, что в нравоучительной литературе уделялась немалая роль женскому служению семье, жития немногочисленных русских женщин-святых также тяготеют к данному аскетическому канону; житие св. Иулиании Лазаревской, посвятившей себя семье, — исключение, лишь подтверждающее правило{592}. О. Иоанн внес изменения в существующий канон — сначала своей преданностью родителям в детстве, затем своей святостью после рукоположения. Его статус женатого священника оказался как нельзя кстати для тогдашней интеллигенции, стремившейся в те годы добиться более благосклонного отношения Церкви к семейной жизни{593}.

Это прославление семейной жизни, которое звучит в житиях о. Иоанна, более чем парадоксально — ведь его биографы знали, что фактически ее не было. Его девственность в браке сыграла на руку таким неправославным мыслителям, как сектанты или, например, Владимир Соловьев{594}. Все биографы о. Иоанна упоминают, что жена была недовольна его решением сохранить девственность, которое, очевидно, было принято без совета с ней и о котором она узнала только после свадьбы (это ключевой момент, поскольку если бы оба супруга договорились по этому поводу заранее, то лишь повторили бы уже существовавший в агиографии прецедент, и проблем бы не возникло){595}. Более добросердечные агиографы предполагают, что о. Иоанн легко убедил ее жить с ним по-сестрински со словами: «Счастливых семей, Лиза, и без нас довольно. А мы с тобой посвятим себя на служение Богу»{596}. (Бросается в глаза параллель с произведениями и взглядами Льва Толстого, будь то «Семейное счастье», «Крейцерова соната» или начало «Анны Карениной»), Некоторые полагают, что таким образом о. Иоанн стал одним из «ста сорока четырех тысяч искупленных от земли девственников», упомянутых в Откровении Св. Иоанна Богослова{597}. Другие авторы приписывают жене о. Иоанна достаточно агрессивное сопротивление. Одни утверждают, будто бы она обратилась с прошением к Санкт-Петербургскому митрополиту Исидору, дабы напомнить супругу о его семейных обязанностях; другие — что она требовала развода; третьи и вовсе убеждены, что ее отец — настоятель собора, чью должность о. Иоанн унаследовал после женитьбы на его дочери, — ходатайствовал за нее перед властями{598}.

Одна из версий столкновения пастыря с иерархами, вероятно, заимствована из раннехристианской агиографии. Согласно этой версии, митрополит Исидор призвал к себе о. Иоанна и угрожал ему увольнением, разводом и т. д. О. Иоанн якобы ответил ему примерно следующее: «На то воля Божья [чтобы я так жил], и вы это скоро поймете» — и вышел. В ту же минуту митрополит ослеп, и зрение вернулось к нему лишь тогда, когда он вернул о. Иоанна и попросил его простить и помолиться за него{599}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.