Глава третья

Глава третья

Через несколько дней полк выступил в поход. Наши войска, освободив Киев, гнали врага за Фастов, к Житомиру.

Передовые части, которые нам предстояло догнать, подходили к Житомиру. Они двигались так стремительно, что отстала артиллерия, застряв в осенней грязи, на разбитых шляхах. Меж тем поговаривали, что Гитлер уже бросил навстречу нам танковые соединения Роммеля, еще недавно находившиеся в Африке. И как обычно перед немецким контрнаступлением, днем над дорогами высоко в небе кружили разведывательные самолеты противника, прозванные за свой вид «рамами».

Взвод связи замыкал батальонную колонну. Взвод пополнился и теперь состоял из девяти человек. В боях это было минимальное число: к трем стрелковым ротам — по два человека в каждую, одного — к минометной роте, одного — с лошадьми и одного — на ЦТС, — так распределил я солдат.

Сорокоумов шагал рядом со мной.

— Бывал я в этих местах в сорок первом, — говорил он, хмуря мохнатые брови, обращаясь не то ко мне, не то к Пылаеву, посасывающему больной зуб.

— А через Днепр по мосту отступал или на подручных средствах переправлялся? — заинтересовался Пылаев.

— Вплавь — боком, на спине — всяко, лишь бы пилотку с красноармейской книжкой не замочить да винтовку.

Миронычев рассмеялся.

— На такой спине год плавать можно, — сказал он сквозь смех, — а на пылаевской и часа не продюжишь.

— Часа, часа! Много ты знаешь, — огрызнулся Пылаев.

— Пловец куда там!.. Держаться можешь на воде, где глубина по колено, — не унимался Миронычев.

Сорокоумов пристально посмотрел на обоих, и они умолкли.

— Мост жалко, — сказал он, — красивый, большой был. Взорвать быстро можно, а строить — долго.

Мимо батальона обочиной дороги проехал «виллис» с комдивом и начальником политотдела. Деденко сидел задумавшись. Воробьев, пригнувшись, что-то говорил шоферу.

— Привет связистам! — крикнул начполит, поравнявшись с нами.

На вторую ночь мы подошли к Днепру. Здесь, чуть севернее Киева, он не очень широк. Через реку был наведен понтонный мост. Вода под ним пенилась, клубилась, клокотала.

— Может быть, те же саперы и строили, что взрывали? — задумчиво проговорил Сорокоумов. Я посмотрел на него с уважением: хлебнул фронтового лиха этот солдат. Сотни километров линии навел он и исправил своими широкими, лопатообразными руками.

Многое Сорокоумов повидал на своем веку. Строил мельницы, служил лесником, а перед уходом в армию заведовал в колхозе птицеводческой фермой. Об этом увлечении он не любил говорить: солдаты шутя называли его куролюбом. Мирон посмеивался, пряча в душе чертей.

— Верхогляды, — говорил он, — да вы знаете, что такое курица? Если эту курицу блюсти хорошо, она выгоднее свиньи. За газетами надо было следить. Читали выступление Хрущева перед войной? Я после этого выступления и поступил на ферму. Знаете, сколько мяса, яиц, пера мы сдали государству? Инкубатор у меня был, все было. А вы говорите… — И тут черти выскакивали из его души:

— Молчать мне, а то зашибу! Каждый должен горизонты государства видеть, а не только свой нос.

Сорокоумов любил всякую работу. Жила в нем вековая традиция русского трудового человека: он и на войне все делал обстоятельно, не думая о том, на день это делается или на год. Уж если наведет линию, так есть на что посмотреть. И красиво и прочно.

Четыре раза после лечения в госпиталях возвращался Сорокоумов в свою роту. Его оставляли старшиною в медсанбате, но он просился снова в свой полк. Он был хорошим помощником мне во всех боевых делах.

У понтонного моста полк остановился: перед вечером мост бомбили немцы, один пролет был разрушен. Саперы, торопясь, чинили его. Взошел месяц. Кривой, как турецкий ятаган, висел он в темном небе, слабо освещая кусты, обозы, людей. Над противоположным берегом мигнул и погас огонек — это с опознавательными огнями пролетел самолет, наверное У-2.

«А может быть, скоро мой первый бой?» — подумал я, и в сердце шевельнулась тревога.

Мост поправили. Снова заскрипели колеса, послышались голоса, тревожное ржание коней.

Поздним вечером мы остановились на привал в какой-то пустой деревне. Поступил приказ быть в полной боевой готовности. Редкие хаты сиротливо стояли меж пепелищ. Пахло прелой соломой, жженым навозом. Откуда-то сочился тошнотворный дым. Минометчики сгружали боеприпасы с машин на повозки. Пролетали конники, распластав крылья плащ-палаток.

— Видно, противник близко, — сообщил Сорокоумов, наблюдая предбоевое оживление. — Наверное, завтра еще марш — и в бой.

Оверчук приказал навести связь в три стрелковые и в минометную роты. Я развернул ЦТС и разослал ННСов, как принято сокращенно называть начальников направлений связи, в роты, оставив при себе одного ездового, пожилого солдата Рязанова. Рязанов был опытным связистом. Он знал все виды проводок: шестовую, кабельную, постоянную на столбах. Рязанов умело прикрепил к коммутатору концы провода, идущего от рот, и провел линию в дом, где расположился комбат. Вскоре на нашу ЦТС в сопровождении полкового связиста, притянувшего провод от полка к комбату, зашел Бильдин. Вид у него был воинственный.

— Ты что? — спросил он, угрожающе выставив на меня клинышек курчавой бороды. — Всем связь, а пулеметчикам нет?

Я обнял его и усадил рядом:

— Таков приказ комбата. Людей у меня больше нет, да и с проводом туго.

— Людей нет! — добродушно ворчал Бильдин. Чувствовалось, что он зашел не поругаться, а повидаться. — Вон у дивизионных связистов тоже не хватает людей, однако всех обеспечивают. Между прочим, я был на КП полка, видел одну связистку. Такая деловая дева, сержант, Ниной зовут. Ты не знаешь, где мы ее с тобой встречали?

— Нет.

— А она спросила о тебе. Привет передала.

— Брось разыгрывать!

— Я серьезно. И знаешь кто это? Дочь Ефремова. Мы видели ее — помнишь эшелон? О проводах она пела, чернявая, огнистая такая.

— А где она дежурит? — спросил я, с головой выдавая себя.

— У командира полка.

Я подошел к аппарату полкового телефона, взял трубку у дежурившего солдата и нажал зуммер. Мне ответил девичий голос.

— Простите, что беспокою, это говорит Ольшанский. Помните, мы виделись на полустанке, я вам тогда сказал, что встретимся… Вот и встретились.

— Ольшанский? Ах, да… — ответила она, и в голосе ее послышалось такое безразличие, что у меня сразу пропало желание быть озорным. Я стушевался.

— Я хочу поздравить вас с началом боевой службы.

— Спасибо.

— И поблагодарить за привет…

— Какой привет?

— Вы передали с офицером, у которого кудрявая бородка!

— А-а… ну это шутка…

Трубка захрипела.

— Вы меня слышите? — продолжал я.

— Да, — ответила девушка таким тоном, который исключал всякую возможность дальнейшего разговора.

— До свиданья… — сухо закончил я, решив, что разговаривать нам больше не о чем.

Подъем был ранний, тревожный: ночью дивизия получила новую задачу — форсированным маршем выдвинуться южнее городка Малин.

Я увидел на карте комбата место сосредоточения дивизии. Оно было обведено красной овальной чертой на зеленом массиве леса близ Житомирского шоссе.

Шли очень быстро, привалы делали редко. Все стали сосредоточенными и серьезными.

Связисты шагали уверенно и привычно. Пылаев, прищурив глаза, о чем-то думал. Конечно, его мысли, как и мои, были заняты предстоящим боем. Я как-то не очень верил, что меня могут убить. Это свойственно молодости — верить в бесконечность жизни.

Мы шли к назначенному месту. В небе долго кружила «рама», оставляя за собой молочные бороздки. Через некоторое время три немецких самолета, внезапно налетев, ринулись на нашу колонну. Солдаты рассыпались по обе стороны дороги. Захлопали винтовочные выстрелы. Мы с Пылаевым, Сорокоумовым и Миронычевым остались у повозки и дали из автоматов несколько очередей по самолетам.

— Как спаренный пулемет! — захохотал Сорокоумов, обнажив наискось поставленные, потемневшие, как у заядлого курильщика, зубы.

В это время над головой пронесся вихрь.

«Из пулемета», — я инстинктивно пригнулся.

«Юнкерсы» не бомбили. Они взмыли вверх и ушли. На дороге лежали два только что убитых бойца с бледно-желтыми лицами.

Солдаты торопливо выкопали могилу в поле близ обочины, дали салют из винтовок и автоматов, и мы пошли дальше. Шагающий рядом со мной Сорокоумов внимательно посмотрел на меня и опытным взглядом пожившего уже человека определил, что командиру взвода немножко не по себе после налета.

— В сорок первом, — заговорил он, слегка шепелявя, — нас у Днепра бомбили, был такой грохот, что мы пооглохли все. Это я потом уже узнал от артиллеристов, что в такое время рот надо открывать.

Сорокоумов говорил буднично, спокойно и постепенно отвлек меня от мрачных дум.

В район сосредоточения полк пришел глубокой ночью, в непроглядной тьме, и сразу же батальоны развернулись в боевые порядки и начали окапываться.

Навстречу противнику была послана разведка.

— Уверенно вы по карте ходите, — сказал я комбату Оверчуку.

— Я — что! — ответил комбат. — Вот Ефремов с Перфильевым по азимуту хоть лесом, хоть степью тютелька в тютельку приведут. Степью еще труднее ходить: она, брат, обманчива, и ориентиров природных на ней нет. На Центральном фронте пришлось нам по ней походить… — И вдруг, точно перебив самого себя, закончил резко: — Дайте ротам связь.

Осевую линию к роте, окапывавшейся в центре, повел Сорокоумов. Это была самая ответственная линия: она соединяла с батальонным коммутатором провода двух соседних рот. Эти роты связью обслуживали новички.

Миронычеву я поручил навести линию в минрепу, расположенную в овраге за КП батальона. Пылаев остался на ЦТС.

Выкопав совместно со мной небольшой окоп буквой «Г», он уселся в нем и, прислонив трубку к уху, стал ждать.

— Сорокоумыч навел, — вскоре доложил он.

Потом последовали сообщения от Миронычева, от новичков из рот, и линия заработала. Командиры подразделений сообщили комбату о ходе оборонительных работ, о дозорах, полевых караулах. Впереди слышался нарастающий орудийный гул, сопровождаемый временами монотонным рокотом вражеских самолетов.

— Наступают, — лаконично заметил Оверчук, высунувшись из своего окопа, который находился рядом с нашим.

Я подменил на дежурстве Пылаева, уставшего от похода, замученного флюсом.

— Подежурю… не хочу спать, — уверял он, но, сменившись, пристроился в уголке окопа и тут же заснул крепким сном.

Предположение Оверчука подтвердилось. Становилось все тревожнее. Полковые связисты притянули свой провод, подав его конец к нашему коммутатору. Из штаба стали звонить оперативники, требуя срочно представить схему обороны батальона, а артиллеристы запрашивали о наличии боеприпасов к минометам и пушкам.

Я сидел и слушал переговоры, старался уяснить себе сложившуюся обстановку.

Мне было известно, что Первый Украинский фронт, в состав которого входила наша дивизия, развивая после освобождения Киева стремительное наступление, выбил противника из Житомира. Но всякое наступление имеет наивысшую свою фазу и фазу затухания. Не всегда победы можно считать заслугами, а поражения — промахами полководцев. Фронтом командовал очень способный генерал Ватутин. И если бы все дело сводилось к умению руководить, то наш успех был бы обеспечен.

Нет, для наступления, кроме умения воевать, нужно должное количество войск, техники, снарядов. Мне тогда еще не было известно, что на нашем участке всего этого было недостаточно в условиях, когда Гитлер бросил на нас отдохнувшую после африканского похода, пополненную личным составом и машинами танковую армию Роммеля.

Сидя в окопе рядом с Оверчуком, я по телефону слышал приказание Ефремова Оверчуку завалить деревьями перед обороной батальона ведущее на Житомир шоссе.

— Завал делайте выше, а по бокам его поставьте противотанковые орудия, сейчас они к нам подойдут.

— Слушаюсь, — ответил Оверчук и попросил разрешения уйти в роты.

В это время мне позвонил из роты Сорокоумов и сообщил, что «второй» — таков был условный позывной Перфильева — сейчас был в траншеях вместе с парторгом, комсоргом и агитатором полка.

— И когда он только спит? — с оттенком восхищения сказал Оверчук. — Вот и в бою, попробуй ему что-нибудь неверно ответить, когда он на НП батальона из штаба идет через роты и все уже знает: и как кормили, и чем кормили, и сколько раз, и какой глубины окопчики у солдат, и то, что они иной раз чрезмерно экономят патроны.

Мне отрадно было слышать это о своем товарище.

Оверчуку позвонили из штаба полка: танковые колонны противника прорвали нашу оборону под Житомиром и движутся вперед с задачей овладеть Киевом; вражеские танки в любую минуту могут появиться перед батальоном. Оверчук, выслушав это сообщение, поспешил в роты.

Я сидел в наскоро отрытом окопе, напряженно всматривался в темноту; мне казалось, что противник вот-вот появится и начнется то неизведанное и, чего греха таить, страшное, что зовется боем. Я так и не уснул в эту ночь, впрочем, как и все офицеры полка.

Противник не появился.

Перед самым рассветом к нам на КП батальона пришел Перфильев. Он сел около меня и неожиданно заговорил о жене.

— Я потерял ее в начале войны, а думать не перестаю о ней каждый день. Жива она — значит я уже отец, нет ее — вдвойне сирота… Сережка, Сережка, милый мой лейтенант, до чего же хороша жизнь! Стоит она, черт возьми, чтоб за нее так сражаться! Весь мир на нас смотрит: победим — всех осчастливим. Не станет меня, тебя, а победить должны…

Меня тронули его слова. Мы посидели молча, погрузившись в раздумье. Потом Ефим попросил по телефону связать его с политотделом дивизии, вызвал подполковника Воробьева. Разговор их был коротким, и в конце его Перфильев сказал:

— Понятно.

Обняв меня, осторожно зашептал, прислушиваясь к храпу Пылаева:

— Сережа, милый, впереди нас части отходят… Вот-вот будут здесь. Завтра быть бою. Поспи немного. Мне все равно не уснуть.

Я отрицательно покачал головой:

— Лучше ты усни, Ефим: у меня взвод, а у тебя полк, тебе завтра будет больше работы.

— У тебя, Сережа, от взвода бессонница, а ну-ка, умножь ее на масштаб полка. Да притом я днем выспался, ехал верхом и дремал. Ты же пешком шел. Поспи.

— Нет. Надо линии проверить. Чуть развиднеется — пойду.

Из роты позвонил Сорокоумов:

— Обозы передовых частей подъехали. Кони в мыле. Гнали галопом.

Перфильев выпрыгнул из окопа и ушел снова в роты. А еще через час, уже на рассвете, стали уплотнять оборону потные и усталые солдаты отошедших под натиском противника передовых частей.

Я прошел по линии. Возле домовитого окопа Сорокоумова сидели Бильдин и незнакомый солдат, очевидно, из еще недавно находившейся впереди части.

— Техникой берет, — говорил солдат, жадно вдыхая махорочный дым. — Откуда ее столько… на нашу роту перло двадцать пять «тигров». Звери, не машины.

— А вы их и били бы, как зверей, — вставил Сорокоумов.

— Били. Шесть штук подожгли, а их еще девятнадцать. Ловко вот здесь говорить. Сегодня представится случай тебе отличиться.

— Что ж, нам не первый раз. Видали зверей и почище «тигров». А ты не паникуй!

— Паникуй? Ишь какой храбрый у телефона, а танки завидишь — и амуницию забросишь всю.

— Ну, ты, сопля, потише! — угрожающе предостерег Сорокоумов. — А то дам в ухо… до Курска колесом проскочишь.

— Да что ты взъелся?

— А то, что еще в сорок первом нам велели к ногтю прибирать таких, как ты.

Бильдин сидел, теребя свою бородку, слушая, посмеивался одними глазами.

— А красноармейскую книжку ты не потерял? — спросил он у солдата.

— Да за кого вы меня принимаете? — обиделся тот и бросил самокрутку.

— Эй, Тимоха! — крикнул он.

Из окопа неподалеку поднялась заспанная голова.

— Чего тебе?

— Скажи им, кто я.

— Курский соловей, вот ты кто… Спать не дал.

Сорокоумов расхохотался:

— Вишь, как угадал! В Курске такие свистуны только и бывают.

Обескураженный солдат ушел.

Вместе с Бильдиным я сходил в обе роты. Большинство солдат спало. Было совершенно тихо, и траншеи с нацеленными на запад ружьями ПТР, с пулеметными гнездами, обжитые уже и замаскированные, казались учебными, как в дни маневров. Я осматривал передний край, пересекающий разбитое, грязное шоссе, прямое, как просека в лесу. По обеим сторонам шоссе тянулись захламленные кюветы и полосы недавней порубки.

— Партизан боялись, — сказал Бильдин, указывая на неровные пни вдоль дороги. Между этими пнями лазили наши саперы, минируя поле.

— Естественные надолбы, — отозвался я.

— Нет, — отмахнулся Бильдин, — тонковаты, низки и редки.

Слева от нас в небе, позади траншей, полоснулось черное облако, рявкнуло и расползлось дымом.

— Немец бьет. Шрапнелью, — определил Бильдин.

И сразу в траншеях солдаты зашевелились, приникли к пулеметам, винтовкам, автоматам.

— По местам, — сказал тихо Бильдин. И, торопливо пожав мою руку, ушел к своим пулеметам, маленький и сутулый, торжественно подняв бородку.

Возвращался я по своей линии, присматриваясь, как лучше придется устранять порывы под огнем. Черные мазки шрапнельных разрывов пятнали небо почти над моей головой. Я старался не смотреть на них, не слушать сухой треск разрывов: проверял свое самообладание. Но все же при каждом разрыве я невольно горбился.

Навстречу мне попался подполковник Воробьев в сопровождении Перфильева. Шли они налегке, в телогрейках, оживленно разговаривая. Я на ходу поднял руку к шапке, мне также на ходу ответили. «Бодрствует начальство всю ночь», — с уважением подумал я.

«До рот метров пятьсот», — прикинул я в уме. И еще раз осмотрел местность, стараясь запомнить каждую лощинку и каждый бугорок.

— Ну как, связь будет работать? — встретил меня вопросом Оверчук, когда я пришел на батальонную ЦТС, находившуюся возле его командного пункта. Оверчук лежал у своего окопа на бугорке, с которого хорошо было наблюдать за расположением рот.

— Постараемся.

— Смотри… я в бою сердитый.

* * *

Немцы прощупывали нашу оборону методическим огнем. То впереди, то сзади позиции рвались шрапнельные и фугасные снаряды. Сила этого огня увеличивалась поминутно. Я недоумевал, почему молчит наша артиллерия, и спросил об этом Оверчука. Тот криво улыбнулся моей наивности:

— Зачем обнаруживать себя до времени? Им это и надо: засекут и подавят.

— Ну, а наши засекают сейчас?

Ответа не услышал: сзади все задрожало в переливчатом грохоте. Небо, казалось, раскололось, и красные молнии, промелькнув над нашими головами, неистово завывая, умчались к немцам.

— Катюши заиграли! — восхищенно сказал Пылаев и тут же тревожно спросил: — А их не засекут?

— Лови их… они уже укатили на зарядку, — ответил Сорокоумов.

Немецкая артиллерия притихла.

К окопу ЦТС подошел ездовой Рязанов. Он принес суп в двух котелках, хлеб и флягу с водкой. Сидя на краю окопа, он покашливал, багровея и беззлобно ругаясь:

— Простыл, язви ее! — Давясь кашлем, сообщил: — В полк танки и самоходки пришли.

— Много? — спросил любопытный Пылаев.

— Возле церкви пять видел. Напротив полковой ЦТС еще три… Восемь штук. Стало быть, нам придадут два, либо три… наверно, три: мы в центре и шоссе тут.

— А по селу бьет, Рязаныч? — спросил Пылаев.

— Лупит. Дивизионные связисты линию ладить замучились. Дочка Ефремова в одной гимнастерке взад и вперед по нитке носится… она у них линейным надсмотрщиком, ну и на КП у отца дежурит.

Я представил Нину на линии под снарядами… Девушка могла бы сидеть на дивизионном коммутаторе.

За окопом упал снаряд. Осколки со свистом пролетели над ЦТС. Связь прекратилась.

— Пылаев, нитку! — приказал я.

Пылаев выскочил из окопа и побежал вдоль линии. В это время со стороны противника застучали пулеметы. Кто-то крикнул:

— С бронетранспортеров бьет!

Рязанов, сохраняя внешнее спокойствие, спустился в окоп, кашляя и покуривая изогнутую форфоровую трубку, видимо трофейную. Вскоре я отослал его к лошадям, а сам, приподнявшись на земляную ступеньку, стал наблюдать за Пылаевым. После первой пулеметной очереди он не лег на землю, а продолжал бежать, слегка пригнувшись. Немецкий пулемет, помолчав несколько секунд, учащенно застрочил, его поддержал другой, третий. Пылаев упал.

— Убит! — вскрикнул я.

Но в ту же минуту Пылаев пополз.

— Ольшанский! — прокричал Оверчук.

Я пригнулся, схватил трубку телефона. Линия молчала.

— Связь! — бешено кричал комбат.

Линии молчали. Не отвечала даже минрота, расположенная в овраге, за КП батальона. Тогда я выскочил из окопа и, ничего не видя, не замечая, кроме провода, змеящегося по земле, бросился вдоль линии. Пробежав немного, увидел бегущего навстречу Пылаева, лицо его было в грязных потеках пота.

— Есть? — крикнул он.

— Нет… беги на станцию… здесь я сам.

— Нитка целая, я всю связал.

— Наверно, снова порвало. Беги, дежурь!

Я пробежал еще метров сорок и увидел разбросанные концы провода, а рядом свежую воронку. Поймал один конец, другой, прыгнул в воронку и торопливо стал связывать провод. Но проверить линию не мог: телефона не было. Я злобно выругался: «Дурак!.. Так можно бегать весь день».

Оставалось одно — идти в какую-либо из рот. Я вылез из воронки и побежал вдоль провода. Близко свистели пули и осколки. Подлый комочек страха временами разрастался, заполняя всю грудь, но усилиями воли я загонял страх в самые дальние уголки сознания.

Из траншеи мне кричали Бильдин и Перфильев:

— Быстрей, быстрей… воздух!

Я на бегу глянул на небо.

«Юнкерсы» шли клиньями по звеньям. Они пикировали один за другим, и бомбы, дико завывая, черными, неправдоподобно огромными каплями неслись вниз, падали близ шоссе, меж пней на вырубке, за траншеями, в траншеях, наполняя окрестность грохотом разрывов.

Едва переводя дух от быстрого бега, я спрыгнул в траншею рядом с Сорокоумовым.

— Связь есть, — доложил он. — Шапку-то потеряли, товарищ лейтенант.

Я схватился за голову. Действительно шапки нет!

— Без телефона не ходите, — с легкой укоризной сказал Сорокоумов. — Можете без конца бегать по линиям, а прозвонить нечем… жизни это может стоить.

— Знаю, Сорокоумыч, — кивнул я, называя солдата так по примеру Пылаева, и попросил у него докурить.

Подошел Перфильев. Сдвинутая на затылок шапка придавала ему задорный вид.

— Работает? — спросил он, показав на телефон.

— Плохо, — ответил я, думая о линии.

— В бою всегда так. — Перфильев взял трубку и соединился с НП командира полка.

— Ну, как? — спросил он. — Отбиты? Чудесно!.. Сейчас я приду. — И поправил обеими руками шапку. — Чтобы не потерять, — пояснил, ни к кому не обращаясь, и хитровато посмотрел на меня: — Под пулями не ходи, как на пляже.

К нам подбежал Бильдин.

— Товарищ майор! — поспешно сказал он. — Немцы идут в атаку… за танками.

Я выглянул за бруствер. Около шоссе, далеко впереди, немцы бежали неровными шеренгами, а впереди них ползли неуклюжие угловатые танки. Наша артиллерия, до этого не выявлявшая себя, открыла огонь. Не умолкали и немецкие пушки. Даже в нашем окопе земля вздрагивала.

Линия связи рвалась вновь и вновь.

Сорокоумов, исправив очередной порыв, свалился в окоп. Его большой с залысинами лоб был в крупных каплях пота. Показывая свои передние, наискось срезанные зубы, он прокричал в трубку:

— Амур-р, Амур-р, проверяю!

А потом, повернувшись ко мне, сказал:

— Вас вызывает комбат на КП.

Я подошел к Перфильеву, молча наблюдавшему за противником. На бровке окопа около него лежали две толстые противотанковые гранаты.

— Товарищ майор, — строго по-уставному отрапортовал я, — разрешите остаться в роте… — и горячо зашептал, забыв субординацию: — Ефим, голубчик, что я там буду делать на КП?.. Тут атака, а комбат туда приказывает…

— Идите на КП! В бою у каждого свое место, — жестко отчеканил Перфильев и, не глядя на меня, сунул мне в руку коробку папирос.

— «Пушки», — машинально прочитал я и выскочил из траншеи.

Внезапно установилась тишина. Так бывает перед бурей.

И буря грянула. Снаряды рвались впереди, сбоку, сзади, пули визжали по сторонам, над головой.

Я бежал, связывал провод, падал, снова бежал. Мимо меня, брызжа пеной, проскакали кони артиллеристов — одни, без седоков, бренча передками. За ними галопом на тяжеловесном коне гнался молоденький солдат, цепко держась в седле с оторванным стременем.

На ЦТС было пусто. Я нажал кнопку зуммера и поочередно проверил все роты. Связь работала.

Вскоре появился Пылаев.

— В минроту бегал, — доложил он и подал мне мою шапку.

— Чуть не убило, — покосился Пылаев на след от пули на шапке.

Бой не утихал. Снова стреляли «катюши», их снаряды огнем полосовали небо, шурша и воя.

В сумерки Оверчук доложил в полк:

— Атаки отбиты.

Но с наступлением темноты немецкие пушки заговорили вновь.

Высоко в темном небе вспыхивали немецкие осветительные ракеты. Связь то и дело рвалась. Я разослал по линии всех солдат. Наконец после бомбежки бросился вдоль провода сам, придерживая рукой болтавшийся на плечевом ремне аппарат. Нашел порыв, исправил, проверил линию. Работает.

Заскочил в траншею, где находились Перфильев, Бильдин и Сорокоумов.

— Танки! — крикнул в это время Бильдин, выглянув за бруствер. Явственно донеслось железное рычанье. Я выхватил телефонную трубку у Сорокоумова:

— Амур!

— Амур слушает! — ответил Пылаев (он успел прибежать к комбату).

— Передай, — отчаянно выкрикнул я, — идут танки!..

Эта весть полетела по проводам дальше и достигла Ефремова.

— Отрезать пехоту! — приказал командир полка через Пылаева и меня Оверчуку.

Танки, гремя гусеницами, уже переваливали траншею слева от нас, утюжили ее; поворот в одну сторону, поворот в другую. Солдаты по траншее отбегали в сторону от танков, бросали гранаты в наступающих гитлеровцев и стреляли по ним.

Я выхватил автомат у убитого и, приникнув к бровке траншеи, стал строчить по едва приметным в темноте силуэтам. Наползая, выросла и вдруг дохнула на меня горячим бензинным угаром огромная тень — у траншеи появился танк. Я отскочил. Танк переполз траншею. Взрыв потряс землю, и огонь охватил стальное чудовище. Это Перфильев и Сорокоумов бросили разом две противотанковые гранаты под брюхо машины.

На танке, в дымном пламени, с дробным треском стали рваться снаряды, которые танкисты возят в ящиках на броне позади башни.

Лавина немецких танков, разбросав завал на шоссе и подавив противотанковые пушки, прорвалась через наш передний край и пошла дальше. Но мы остались на своих местах.

Подоспел подполковник Воробьев с резервом комдива. Дивизионные разведчики, солдаты учебной роты и саперы открыли огонь и окончательно отсекли немецкую пехоту от танков. Солдаты боепитания принесли запас ракет, и теперь местность периодически освещали наши ракетчики. В секунды, когда вспыхивали ракеты, я видел в поле у шоссе сожженные остовы танков, обгоревшие пни и пенечки и совсем близко от нашей траншеи — трупы немцев.

Я сидел рядом с Сорокоумовым, часто проверяя связь. В общем линии работали хорошо. Оверчук перебрался к нам в траншею. Минрота осталась на старом месте, и к ней шел осевой провод. Пылаев остался на ЦТС, отныне превращенной в контрольную станцию.

Оверчук послал меня к Пылаеву.

Держа наготове автомат, то и дело спотыкаясь в темноте, я побрел вдоль линии.

Впереди на горизонте неровное, с острыми клиньями, пламя рассекало густую темень неба. Горело село.

Я добрался до Пылаева и здесь почти столкнулся с высоким человеком. Вскинув автомат, я крикнул:

— Кто идет?

— Ефремов, а ты кто?

— Ольшанский, связист Оверчука.

— А! Где комбат?

— В траншеях.

— Перфильева не видел?

— Он там же.

— Связь с полком есть?

— Нет. С ротами есть.

— Так… — Ефремов помолчал и вдруг обернулся назад. Только сейчас я заметил, что он был не один, а с группой людей.

— Шамрай, — обратился он к рослому парню. — Доберись до комдива, он на КП у оврага, близ минроты Оверчука, и скажи ему: я буду здесь в батальоне. Скажи, что радисты у меня убиты, проводная связь нарушена, жду указаний.

Шамрай повторил приказание и исчез в темноте.

— А вы, голубчик, — обратился Ефремов ко мне, — найдите бывшее мое НП в доме лесника, отсюда метров пятьсот, — параллельно КП Оверчука, поищите там провод от дивизии, включитесь. Если есть связь, сообщите в штадив то же, что я сказал Шамраю. Если нет связи, с полчаса подождите… там линейный надсмотрщик — девушка провод исправляет. Появится — скажите, пусть идет в штадив… Комбату передам, что отослал тебя, — незаметно перешел он на «ты». — Будь поосторожней: там «тигр» прошел, стрелял в дом. Вон, видишь, горит?

Я шел торопливо, стараясь не упустить из виду багровое мигающее пятно. Дом, видимо, догорал.

Огонь впереди становился все тусклее. Надо спешить, иначе собьешься с пути. Я побежал. Упал, споткнувшись о телефонный провод. Нащупал его и, перебирая в руках, пошел дальше. Это был оборванный конец полковой линии, наверное в этом месте прошел танк и утащил на своих гусеницах второй конец. Провод привел в лесочек. Я осторожно стал пробираться меж кустами и деревьями. Со стороны догоравшего дома несло едкой гарью. Нужно было идти осторожно. Я шел, оглядываясь вокруг.

«А ведь всего каких-нибудь два часа назад здесь был наш тыл…» — думал я.

Наконец моему взору открылась полянка, освещенная слабым светом догорающего пожара. И прямо перед собой я увидел сидящего на корточках человека. Сомнения не было: кто-то возился с линией.

«Неужели немец?» — обожгла мысль. Пламя догорающего дома вспыхнуло с новой силой. Сидящий поднялся, я увидел девушку и сразу узнал ее.

— Нина!

Она прислушивалась, еще не веря, что кто-то ее позвал.

Я выбрался из кустов и подошел к Нине Рядом с ней на земле стоял включенный в линию телефон.

— Молчит Нерпа, — сказала она, — и, вытирая рукой глаза, добавила: — Проклятый дым.

— Меня прислал Ефремов, — начал я, — сообщить в штадив, что его НП сменен.

— Он жив? — вскрикнула Нина.

— Жив, на НП у Оверчука.

Нина бросилась ко мне, обхватила мою шею, но тут же, смутившись, отпрянула.

— Я только сейчас подполковника видел. Он велел передать линейному надсмотрщику, чтобы тот шел в штаб дивизии.

— Линейный надсмотрщик — я. А в штадив не пробраться: там немецкие танки. — И она указала рукой на горизонт, где полыхалось далекое, зловещее пламя, уходя алыми языками к густо-темному небу.

— Горит, — со вздохом сказала Нина, — а давно ли у нас коммутатор там стоял!

— Я дежурила на НП, оборвалась связь со штабом дивизии, — рассказывала она. — Побежала по линии, включилась, поняла, что КП перешел на другое место. Вернулась назад — домик, где был НП, горит. Признаться, я растерялась. — И совсем тихо добавила: — Хорошо, что вы подошли. С вами мне совсем, совсем не страшно. Хорошо б всегда вместе воевать.

— Не хотел бы этого, — тоже тихим голосом сказал я, — мне было бы страшно за вас.

Нина остановилась. Приблизила свое лицо к моему. Затаив дыхание, я ждал — она поцелует. Не поцеловала… Только отбросила прядь волос с моего лба и, чуть задержав ладонь на щеке, сказала:

— Спасибо вам, спасибо.

— Пойдемте в батальон, — поспешно позвал я.

Мы шли молча. Помню, про себя я разговаривал о ней. Но вслух — не решался.

Небо начало сереть. Наступал рассвет. На передовой усилилась перестрелка.

* * *

Штаб дивизии по приказанию комдива перебазировался в овраг, где разметалась минрота батальона Оверчука. Дивизионные связисты навели линии в полки. Командиры полков получили приказание выделить подвижные группы. Эти группы предназначались для ликвидации немецких автоматчиков, проскочивших на бронетранспортерах за танками.

Когда мы с Ниной вернулись на ЦТС, в бывшем окопе Оверчука застали дивизионного связиста. Ефремов перенес сюда полковой наблюдательный пункт. Нина заняла свой прежний пост.

Ефремов и виду не подал, что обрадовался ее приходу. Она же не скрывала радости и, обращаясь к нему по-уставному, не таила в голосе нежные нотки.

Сидя неподалеку, в своем окопе, я часто слышал ее голос.

Весь этот день прошел в большой тревоге. Немецкие танки, прорвавшиеся накануне, ушли дальше в наш тыл. Прошел слух, что ими нарушена связь, разгромлены склады, медсанбаты. Слушая телефонные переговоры, я узнал: наша дивизия и ряд соседних окружены. Танки Роммеля шли тремя клиньями на Киев, и где-то под Малином эти клинья сомкнулись.

Поздно вечером последовал приказ об отходе. В траншеях остались группы прикрытия, преимущественно из разведчиков. Я приказал солдатам смотать линию, ведущую в роты. Первым вернулся Миронычев, за ним — Сорокоумов с тремя катушками кабеля.

— Жарко было, — сказал он охрипшим от бессонницы и усталости голосом. — Танки подходили почти к НП комдива.

— Где ННСы рот? — спросил я.

— Убиты, — коротко ответил Сорокоумов. — Рязанов вот-вот должен прибыть с верховыми лошадьми.

Немного погодя Рязанов привел пару лошадей, он с ними укрывался в овраге.

Катушки связали попарно, погрузили на лошадей.

Дивизия отступала лесом. Марш длился всю ночь. Впереди нарастал гул и грохот.

Я шел в батальонной, за день сильно поредевшей колонне и, с усилием отгоняя сон, подбадривал Пылаева. Он спал на ходу, склоняя голову на грудь и вяло переставляя ставшие чужими ноги.

— Коля, держись, — говорил я.

— Держусь, — сонно отвечал он, встряхиваясь и болезненно зевая.

— Это ты с непривычки, — вступил в разговор шедший рядом Миронычев, сам едва борясь со сном.

Сорокоумов слегка шлепал широкой ладонью по спине то одного, то другого, чтоб взбодрить.

На рассвете вдоль батальонной колонны прошел Перфильев. Я слышал, как он, отвечая на чей-то вопрос, сказал идущим рядом с нами бильдинским пулеметчикам, тянувшим на лямках колесные «максимы»:

— Скоро придется вам поработать.

— Эх, и надоела эта петрушка! — вздохнул пожилой пулеметчик.

— Что надоело? — мягко спросил Перфильев.

— Да что… отступать. Ведь учили нас до войны, что если придется воевать, так на чужой территории это будет. А здесь свою землю-матушку кровью поливаем третий год.

— Учили, — тем же мягким тоном повторил Перфильев. — Учили немного не так, друже, вот что. Война, по природе своей, не может иметь заранее установленного расписания. Наше дело правое — победим. А такое отступление — частный эпизод.

— Победить-то победим, — согласился пулеметчик, — только скорее бы.

— А с Гитлером, — спросил Миронычев, — могут сейчас мир наши заключить?

— Нет, — жестко сказал Перфильев, — с Гитлером никогда! С самим немецким народом в будущем разговор поведем, чтоб в дружбе жить.

— Ох, насчет дружбы — не верится! — усомнился пулеметчик.

— Поверишь! — сказал Перфильев.

— Далеко фронт, товарищ майор? — спросил я его.

— Километров тридцать. Скоро прорвемся к своим. Он прошел вперед вдоль колонны.

Я с уважением провожал глазами своего друга, мне хотелось походить на него во всем. Даже фигурой!

К исходу второго дня дивизия связалась по радио со штабом армии и получила указание о времени и месте прорыва. Мы расположились в лесу, неподалеку от одного села. К лесу ушли разведчики. От них долго не поступало никаких известий. Было спокойно. Ласково пригревало солнце, щедрое на тепло, как обычно на юге, несмотря на глубокую осень. Меж верхушками деревьев голубело чистое, бездонное небо, и в нем парил коршун. Спокойный лёт коршуна нарушила, надсадно завывая, «рама».

— Нас ищет, — указал на нее Сорокоумов, подавая мне сухари и колбасу. — Перешли на энзе, — добавил он, — но ничего, завтра-послезавтра кухня довольствовать будет. Наделаем немцам ночью шума и грома и выйдем к своим.

— Связь придется изо всех сил поддерживать, — отозвался я. — Тянуть будем одну осевую линию, по мере наступления — конец сзади подматывать, а впереди наращивать.

Пылаев принес ключевой воды. Отдав фляги мне и Сорокоумову, сказал:

— Товарищ лейтенант! Там майор Перфильев офицеров собирает у штаба.

Я пошел лесом и на полянке увидел сидящих кучкой офицеров. С ними беседовал начальник политотдела Воробьев.

— Этот танковый рывок немцев, — говорил он, трогая тонкими пальцами гладко выбритый подбородок, — является очередной авантюрой Гитлера. Гитлер хочет пустить пыль в глаза: дескать, я отступаю там, где хочу выровнять линию фронта, а наступаю там, где целесообразно по стратегическим соображениям. На самом деле танки Роммеля, дивизии «Мертвая голова», «Викинг» и другие брошены на Киев, чтобы сорвать наше наступление на юг Украины — в Донбасс, на Умань, Винницу. Но планы Гитлера, как и всегда, закончились крахом. Его контрнаступление захлебнулось. Наш фронт стабилизировался. Очевидно, сегодня ночью мы соединимся со своими.

Мы сидели молча, слушали.

Я смотрел на окружавших меня мужественных людей, с загорелыми лицами, с воспаленными от бессонницы глазами, и наполнялся гордостью от сознания, что и сам становлюсь таким же, как они.

Вернувшись к своему взводу, вместе с солдатами проверил имущество связи. Мы перемотали некоторые катушки, залили водой батареи телефонов, протерли аппараты. Надо было торопиться сделать все до возвращения разведчиков.

Вскоре разведчики вернулись. Сообщили: в селе немцев нет.

Снова начался марш. Артиллеристы тянули на лошадях по лесным тропинкам уцелевшие семидесятишестимиллиметровые пушки, минометчики несли на себе плиты и стволы минометов, пэтэровцы — свои длинноствольные ружья.

Миновали одно село. Другое. Подошли к третьему.

Была уже ночь. Спереди, с востока, где находилась линия фронта, отчетливо доносилась перестрелка.

Разведка донесла, что в селе противник.

Мы с ходу вступили в бой. В селе оказались только обозы. Стрелки батальона Оверчука быстро их разогнали.

Марш продолжался. Связь тянули за ротами прямо из леса. По мере продвижения вперед осевая линия удлинялась. Ее тянул Миронычев, подматывал Сорокоумов, а катушки с проводом подносил Пылаев.

Я дежурил у телефона комбата. Оверчук пояснил мне, как предполагается осуществить прорыв:

— Здесь, по данным разведки, — говорил он, — заслоны немцев. Наш полк прорывает, два других расширяют прорыв и идут дугой, охраняя с флангов, а еще одна дивизия прикрывает наш тыл. Сегодня прорыв осуществится в нескольких местах. Теперь не сорок первый год: панику гитлеровцы не посеяли, из окружения выйдем, как по расписанию. Нас окружением уже не удивишь.

В лесу пахло прелью и хвоей. Лежа на куче сухих листьев и вздрагивая от ночной свежести, я, прильнув к трубке, слушал переговоры. Из рот сообщили, что немцы подбросили на бронетранспортерах автоматчиков, те ссаживаются, идут в атаку. Пылаев возбужденно кричал в трубку, что автоматические пушки на бронетранспортерах ржут, как жеребцы: ду-ду-ду! Я не находил ничего общего между этими звуками и ржанием, но на передовой давно стали называть бронетранспортеры «жеребцами».

Вдруг связь прекратилась. Я ждал минуту, две, три. Линия продолжала безмолвствовать.

Послать на линию было некого: Миронычев находился в ротах, Пылаев унес к нему кабель и остался там, Сорокоумов подматывал провод сзади и еще не подошел. Я приказал Рязанову привязать покрепче лошадей к дереву и подежурить у телефона, а сам попросил разрешения у комбата выйти на линию. Комбат разрешил, пообещав прислать на помощь Сорокоумова, как только тот вернется.

Провод лежал на траве, местами прикрепленный к пенькам и деревцам. Я держал провод в руках и шел по нему, выставив одну руку вперед, чтобы не наткнуться лицом на ветви; шел вслепую, сетуя на непроглядную темень.

Вдруг мне послышался шорох в кустах и чьи-то осторожные шаги. Я прилег рядом с проводом, приготовил автомат. В кустах трещало, кто-то продвигался напористо и шумно.

— Кто идет? — крикнул я. Мне ответили враз два голоса:

— Сорокоумов.

— Связной.

Я поднялся. Связной сообщил, что немцы атакуют с двух сторон, вклинились между семеркой и восьморкой. В селе бой, но пройти можно, если соблюдать осторожность.

— Ну вот, мы и будем ее соблюдать, — сказал я.

Двинулись дальше. Линия в нескольких местах была порвана. Сорокоумов быстро делал сростки, второпях обкусывая обмотку кабеля зубами, — его кусачки остались в линейной сумке.

Когда мы подошли к крайним хатам, наткнулись на Бильдина, сидящего у пулемета с двумя бойцами: он прикрывал фланг батальона.

— Автоматчики просочились, — сказал Бильдин, узнав меня, — но мы им так подперчили хвост, что они позабыли, где восток, а где запад. Мечутся по селу.

Соблюдая осторожность, мы вошли в проулок, свернули влево и, пересекая узкий длинный двор, выбрались за огород. Здесь провод лежал на земле. Мы увидели, что он оборван.

— Сорокапятка растащила, — определил Сорокоумов.

Один конец провода держал я, другой искал, ползая, Сорокоумов. Над нами пронеслось несколько пуль, потом сзади вспыхнула ракета, разбросав по небу пучок разноцветных искр. Мы прилегли. Как только свет погас, Сорокоумов быстро пополз вновь.

— Нашел, — радостно прошептал он, — ракета помогла.

Сделав сростки, Сорокоумов включился в линию и передал мне трубку.

Ответил батальон:

— Я слушаю, — раздался старческий голос Рязанова. — Здесь спокойно, а у вас как?

— У нас загорать можно, только солнца нет, — пошутил я и добавил: — Идем дальше.

Дальше провод был целый. По нему дошли мы до какого-то подвала. По шатким ступенькам спустились ощупью, наткнулись на дверь. Я пошарил пальцами и нашел ручку.

— Наверное, здесь командир одной из рот, — сказал я и дернул дверь подвала. Она скрипнула и открылась. Внутри мигнул и погас огонек.

— Эй, коптилку потушили, — раздался в подвале недовольный голос Пылаева.

— Почему связь не работает? — спросил я.

— Не знаю, товарищ лейтенант, ищу.

— Командный пункт ротного здесь?

— Нет. Был здесь, да перешел. Сорокоумов, закрой дверь…

Чиркнув куском стали о кремень, Пылаев выбил искру, и огниво загорелось.

— «Катюша» спасает, — сказал он и зажег коптилку, сделанную из гильзы от патрона к ружью ПТР.

— Мучаюсь минут тридцать, — бурчал Пылаев, — сюда включу — слышу роту, сюда включу — Рязаныч отвечает, а рота молчит. Как заколдовано.

— Внутренний порыв, — определил Сорокоумов, — это тебе, Коля, не баян, там все кнопки видно, а здесь щупать надо, порыв внутри нитки, а сверху изоляция целая.

— Это от включения иголками может быть или от перегиба, — пояснил я Пылаеву.

— Теоретически я знаю, а практически трудно найти, — оправдывался Пылаев. Сорокоумов ощупывал руками провод.

— Вот здесь, — сказал он, взял в зубы один конец и, быстро обкусив его кругом, сорвал обмотку. Она сползла аккуратным рукавчиком. С другим концом он проделал то же самое. Потом связал оголенный провод узлом и концы закрутил спиралью в противоположные стороны.

— Готова дочь попова, — смеясь, сказал Сорокоумов. — Отвечают батальон и роты. Закурим.

Мы полезли за кисетами. В это время распахнулась дверь. Струя воздуха потушила коптилку. Лязгнул затвор. В темноте кто-то наугад шагнул вперед и пьяным голосом гаркнул:

— Русс, сдавайсь!

Сорокоумов метнулся вперед и вместе с немцем рухнул на пол:

— Вяжи его!

Мы с Пылаевым подбежали на помощь.

— Хук! — прохрипел немец, и Пылаев полетел в угол.

Я выхватил наган.

Сорокоумов вывернулся из-под немца, оседлал его.

— А ну, — крикнул он. И немец застыл от сорокоумовского удара. Я забросил руки немцу за спину и связал их кабелем.

Пылаев зажег коптилку.

— Мы не обучены английскому боксу, — сказал Сорокоумов, — мы по-русски, — и вытер мокрый лоб широкой тяжелой ладонью.

Я закрыл дверь.

Пылаев подошел к пленному и пнул его в бок.

— Коля! — гневно остановил его я.

— А что, он не мог меня в другую скулу? И так зуб болит.

— Все равно тебе бы угла не миновать: немец здоровый, — заключил Сорокоумов.

— Даст ист нокаут, — залопотал, очухавшись, пленный. — Гитлер капут, криг фертиг, кончать война, их фаре ан Москау, ту-ту-ту!

— Как бы тебе, друг, не проехаться на тот свет, — задумчиво молвил Сорокоумов. — Если не сможем провести в батальон — худо тебе придется.

— Пройдем, — обнадежил Пылаев, — вроде потише стало.

И действительно, стрельба поутихла. Мы доставили пленного в штаб. Потом нам стало известно, что его показания оказались ценными.

К рассвету полки пошли в наступление и осуществили прорыв.

Утром дивизии было приказано отойти дальше в тыл. Уходя, мы видели систему нашей глубоко эшелонированной обороны. Массивные самоходки, прозванные «зверобоями», нацелили свои жерла на запад. Повсюду траншеи, извилистые и длинные ходы сообщения, окопы, врытые глубоко в землю минометы, «катюши» с настороженными рамами, пушки.

— Вот это заслон! — восторгался Пылаев. — И когда только успели?

У края дороги, осматривая проходящие колонны, стояла группа офицеров. Среди них выделялся плотной фигурой круглолицый генерал. По рядам быстро разнеслась весть, что это командующий фронтом — генерал армии Ватутин. Деденко на ходу отрапортовал ему. Ватутин подозвал его:

— Вами доволен, хорошо стояли.

Он говорил еще что-то, щуря светлые глаза и властно разрубая воздух полной и сильной рукой.

Командир дивизии отошел от командующего, на лице его было выражение, свойственное людям, получившим поощрение.

Проходя мимо шедшего сбоку полковой колонны Ефремова, Деденко сказал ему:

— Отдыхать будем близ Киева.

Эта весть быстро облетела солдат.