Глава десятая

Глава десятая

Осталась позади венгерская граница. Вьющаяся меж гор дорога вела нас в глубь Словакии.

Я ехал и думал о Нине. Мне не пришлось ни повидать ее, ни поговорить с нею после того, как мы виделись на КП дивизии. Надо было сказать ей, что люблю, что буду ждать конца войны… Увезу ее в далекую и милую Сибирь…

Солнце почти опустилось к щетинистым от леса холмам, когда мы въехали в деревню, в которой, как и в других попутных деревнях, еще не было видно жителей — пока что они еще сидят в убежищах.

Дивизионную ЦТС я нашел возле церкви. А в это время Сорокоумов разузнал, где находится КП сазоновского полка.

Мы дождались повозок и навели линию Сазонову, размотав всего один барабан кабеля.

Я обрадовался, что мы быстро дали связь. Позвонил на ЦТС, доложил Китову о выполненном задании.

Он пробурчал в ответ:

— А быстрее — нельзя было?..

Я уже не впервые замечал: если у Китова и нет причин для недовольства — сделает вид, что недоволен. Наверное, считает: надо подчиненных в строгости держать.

После разговора с Китовым я вышел на крылечко: время было свободное. На крыльце сидел Каленовкер, задумчиво покуривал. В руке его белела свежая «Правда».

— Что нового? — спросил я, показав на газету.

— В филиале МХАТ идет «Пикквикский клуб», — ответил Каленовкер. — Какой спектакль по счету — не знаю. Я был на пятисотом. Перед войной, когда проездом на курорт был в Москве. Да, тогда походил я по столице. Ленинград рядом, а все раньше в столицу никак не мог выбраться. А тут приехал, знаете, спустился в метро и дух заняло. Мрамор, волшебные поезда, двери сами закрываются, раскрываются. Стою, остолбенев от восторга. А из туннеля, как буря, — поезд за поездом, поезд за поездом! Сел я, и ну катать по всему маршруту, только станции мелькают… В свое время и в Ленинграде будет метро. Не война бы — давно уже было.

— А мне еще не пришлось быть в столице. Да и в Ленинграде тоже не был. Мимо Москвы вот проехал один раз. А хочется побывать…

— Обязательно нужно. И в Ленинграде побывайте. Он красивый. Белую ночь посмотрите у нас, она молодит. Правда, вы и так молоды…

В этот раз мы долго беседовали с Каленовкером, и я спросил его, большая ли у него семья и как он переносит разлуку с нею?

— Жена, дети, как и у многих; скучаю, конечно. Я ведь с первых дней войны… В ополчение вступил — сразу в бой нас. В окопах под Ленинградом сидел. А затем — на Центральном воевал, рядовым пехотинцем, потом стал переводчиком.

— Тишь-то какая — будто и войны нет… Но, дорогой Каленовкер, тот паук, что ползет по небу, мне не нравится!

В фиолетовых полосах заката, все громче гудя, летел четырехмоторный самолет. На темном его фюзеляже нельзя было разобрать опознавательных знаков. На наш он не походил.

Сделав широкий круг, самолет с большой высоты выпустил зачем-то красную ракету, потом еще и, сделав разворот, с диким воем помчался в пике.

Все притаились. Черные комки летят из самолета: пять, шесть, семь…

Самолет отвернул и врезался в сосняк за горой. К небу поднялся красноватый столб дыма.

Я слушал по проводам поднявшуюся шумиху. Комдив запрашивал все полки: «Что за самолет? Кто сбил?»

Хотя по самолету, наверное, никто и не стрелял, но кому не лестно записать такой успех на свой счет?

Сазонов спокойненько доложил, что сбили его солдаты. Ведь упал-то самолет перед фронтом его полка. Но Ногин, когда комдив сказал ему об этом, стал уверять, что самолет сбили люди его полка.

После разговора с комдивам Ногин тотчас же позвонил Сазонову и стал доказывать свой приоритет.

Переспорить Ногина — нужно съесть пуд соли. Сазонов махнул рукой: «Ладно, твои подбили».

Смеркалось.

Ефремову из корпуса позвонили, что в расположении его соединения упал подбитый зенитным огнем над территорией Германии американский самолет «Летающая крепость», базировавшийся в Италии и летевший с задания. Последнее, что экипаж передал по радио: «Выбрасываемся с парашютами».

Я передал услышанное Сазонову. Тот тихонько улыбнулся. Минут через сорок Сазонову позвонил Ефремов.

— Я все же сомневаюсь, кто же сбил самолет? Скажите честно, вы или нет?

— Сначала, товарищ первый, я думал, что мои сбили, а потом, проверил — не сбивали. Сосед уверяет — он сбил.

Ефремов позвонил Ногину:

— Вы проверили, что самолет сбили именно ваши?

— Как на святом духу, товарищ первый! Могу перед всем фронтом заверить.

— А уверены ли вы, что это немецкий самолет?

— Да боже мой! Четвертый год доходит, как воюем, и чтобы не узнать стервятника?

— А самолет это американский! — с лукавством в голосе сказал Ефремов. — Вот кого вы подбили!

— Американский?!

— Да. Ответите за то: союзник.

— Товарищ первый! Товарищ первый! — забеспокоился Ногин. — Мне сдается — не мы, сосед подбил…

Я слушал, как Ефремов, выслушав горячие оправдания Ногина, говорил ему:

— Доведет вас вранье когда-нибудь! Боевой командир, пять орденов, а язык как у… — Тут Ефремов осекся, видимо вспомнив, что его слушают не только Ногин, а и связисты на линиях. — Если еще замечу — так и знайте, простимся. Последний раз чтобы… Засеки на лбу. А сейчас вместе с соседом организуйте поиски американских летчиков.

— Слушаюсь.

Поздно ночью полк взял впереди лежавшую деревеньку, и КП стал переходить туда. Я заранее послал Пылаева навести линию в деревню. Пылаев еще не успел позвонить с места, а КП снялся. Я с оставшимися при мне связистами пошел за начальником штаба. Шли по проселку молча, цепочкой. Впереди полковые разведчики, потом Стремин, мы — связисты, Каленовкер и другие. Впереди было подозрительно тихо. Я слышал, как один из разведчиков, подойдя к Стремину, сказал:

— Товарищ майор, на карте значится одна дорога, а я разведал: две. Одна левее идет, так как бы нам на нее не попасть, а то вместо деревни к немцу угодим. Идемте по правой, она, пожалуй, вернее.

Мы пошли по указанной разведчиком дороге. Долго шли в темноте. Подошли к такому месту, где дорога вплотную прижалась к скале. Под ноги то и дело попадали камни, наши шаги, наверное, были слышны издалека.

Откуда-то из темноты застучали пулеметы и автоматы. Пули высекали искры из скалы.

Мы отхлынули за поворот скалы.

Оказалось, что мы прошли за передовую соседа и чуть не попали на позиции противника. В темноте сбиться не мудрено.

Вернулись назад. Наконец попали на нужную нам дорогу, она извивалась по ущелью, тонула в грязи.

«Не заблудился ли Пылаев?» — беспокоился я.

Дорога вывела нас из ущелья наверх. Предстояло перевалить через гору. И хотя стояла отменная темень, противник наугад, очевидно еще днем пристреляв местность, беспрерывно строчил из пулеметов.

А полку требовалась немедленная связь… Я не знал, что с Пылаевым. Сазонов сидел в деревне, не имея связи с дивизией. Необходимо скорей пробраться в деревню.

По скользкой, оползающей под ногами почве я стал взбираться в гору, придерживая рукой маузер. Когда выбрался на бугор, побежал. С неистовым визгом неслись пули.

Перевалили гору. Под нею безопасно, пули проносятся поверху. Теперь уже действительно не страшно.

Деревня тонула в ночной тьме.

Мы остановились на окраине, послав разведчиков на поиски Сазонова.

Прибежал запыхавшийся Пылаев.

— Товарищ лейтенант! — воскликнул он. — Мы вас ждем у церкви. Сидим с Сазоновым, вот только сейчас связь с дивизией оборвалась.

Мы быстро устранили повреждение линии и направились к церкви.

Дорогой Пылаев рассказал, что немцы три раза ходили в контратаку на деревню, но их уняли, а теперь они только из пушек бьют.

Сазонов расположился в доме какого-то богача. Уйма комнат. Ковры. Рояль. Радиоприемник. Столы и столики — шахматные, карточные, туалетные. Большой зал. В нем мягкие кушетки зеленого бархата с бахромой, круглый стел. На столе и на полу возле него разбросаны журналы.

Рядом с Сазоновым сидит в сером комбинезоне с автоматической застежкой американский летчик. Его нашли в лесу и привели к Сазонову батальонные минометчики.

Вошедший Каленовкер по-английски приветствует летчика.

— Гуд ивнинг! — улыбается американец.

Входит повар Мишка, втаскивает огромную корзину провизии. Он расставляет на круглом столе посуду и раскладывает жареных куриц, яйца, пельмени, разливает борщ, вино.

Сазонов приглашает летчика:

— Садись, союзник.

Каленовкер разговаривает с летчиком и поясняет нам, что тот, как и весь экипаж «Летающей крепости», выбросился с парашютом, после того как стало ясно, что подбитый самолет не дотянет до посадки. Американец волнуется. Он волнуется и за себя, и за товарищей, о судьбе которых ничего не знает. Летчик подтверждает, что повреждение их бомбардировщик получил над Германией.

— С Ногиным ему побеседовать! — усмехается Сазонов.

На улице грохает снаряд. Дребезжат стекла окон.

— Фугас? — побледнев, спрашивает американец. Сазонов усиленно потчует его, но у летчика после всего пережитого, видно, пропал аппетит.

Порция пельменей, положенная ему на тарелку Мишкой, приводит его своим количеством в неподдельный ужас.

После ужина Сазонов приказывает отправить летчика в штаб дивизии:

— А оттуда его препроводят к своим.

Американца увели. Возле дома все чаще падают снаряды.

— Немец дает сигнал к отбою, — вставая из-за стола, потянулся Сазонов.

…Утро выдалось тихое, морозное, грязь затвердела, блестели стеклышками маленькие лужицы.

Продвигаясь дальше, полк уходил от деревни по направлению к Озду — пограничному венгерскому городку. За Оздом — Чехословакия. Там будет все же легче: и язык понятнее и население, наверное, поприветливее.

Мы шли по проселку. Он привел к белой, в белых же каменных столбиках по краям, шоссейной дороге. Извиваясь, она вела в гущу леса.

В небе, чистом и безоблачном, но по-зимнему мутноватом, все выше поднималось солнце, тоже мутное.

Я шел впереди с офицерами штаба. Сзади с катушками кабеля на плечах — связисты. Повозки отправлены обходным путем с обозом полковой роты связи.

Забрались на поросшую лесом гору. Впереди в лощине различаются постройки Озда. Кое-где над ними возвышаются фабричные трубы. На карте этот город небольшой, но очень вытянут в длину. Мы долго приспосабливались. В городе не видно никакого движения. Не слышно, чтоб кто-нибудь стрелял по нему. Неизвестно, оставлен он немцами или нет.

Пока что я не давал в полк проводной связи, и поэтому Сазонов приказал приданным полку дивизионным радистам развернуть радиостанцию.

Радисты забросили антенну на ветки деревьев.

— Послушаем, что в эфире творится, — сказал Сазонов.

А в эфире творилось вот что: Яковлев докладывал Ефремову, что он полностью взял Озд силами своего полка.

— Молодец! — похвалил его комдив.

— Утер нам он нос! — сказал Сазонов, узнав об этом, и, растерянно посмотрев вокруг, передал через связных комбатам приказ: подымать подразделения и идти в Озд. Вскоре к нам подошел Каверзин — его батальон был близко.

— Не верю, — зло сказал он Сазонову, — чтобы Яковлев один забрал такой город. Врет, крест на пуп ложу, врет. В аванс это он. Он же у меня с правого фланга сидел, я вперед вышел. И вдруг… город взял.

— Почему врет? — ответил Сазонов. — Наверно, взял: парень он не робкий.

— Знаю, не робкий… А это чьи плетутся? — торжествующе вскрикнул Каверзин, указывая на взбирающихся в гору солдат. Они катили за собой станковые пулеметы, несли минометные плиты на плечах.

— Какого полка? — окликнул их Сазонов.

— Яковлева.

— Что я говорил? — пожал плечами Каверзин.

— Ничего не понимаю, — сказал Сазонов. — Одно понятно: здесь какое-то недоразумение… Яковлев честный и храбрый человек… Идем в Озд, там все выясним.

Быстрым шагом по лесным тропинкам мы стали спускаться к городу. Перед самым городом высотка, похожая на кулак в лохматой шерсти, с нее мы сходили по вырубленным в каменистом грунте ступенькам. Навстречу пехотинцам, торопливо шагающим к городу, выбегают из лачуг пестро одетые, черноволосые ребятишки, молодые цыганки, старухи. Они бегут, сбиваются в кучу, кричат, размахивают руками, обнимают солдат и плачут: фашисты уничтожали цыган так же, как и евреев.

— Немцы есть?! — спрашиваем мы.

Цыгане отвечают на разных языках:

— Нинч!

— Нихт!

— Ну!

Радуясь нашему приходу, мужчины и мальчики цыгане, стоя возле дороги, играют на скрипках вальс «Дунайские волны», широко улыбаются, поджимая красные от холода, полуобутые ноги. Мы проходим мимо, приветственно кивая головами. Я вижу, как один из бойцов утирает шапкой скупую солдатскую слезу.

Мы вышли на широкую улицу. Вслед пели скрипки.

И вдруг откуда-то сверху хлестнули автоматные очереди. Все разбежались, спрятались за дома.

Каверзин, сдвинув набок черную кубанку, вел цепь в наступление огородами на лесистую высоту, откуда стреляли немцы. Он бежал с автоматом, припадал на колено, стрелял и бежал дальше, увлекая за собой солдат все выше и выше.

* * *

Пока Каверзин выбивал немцев с высотки, мы наладили линию, связывающую полк с дивизией.

Я слышал, как Сазонов желчно докладывал Ефремову по радио, что полк дерется за Озд и уже вошел в него, а Яковлева там еще нет.

— Не горячись, не горячись! — успокаивал Ефремов. — И Яковлев прав. Вы — на восточной окраине, пришли туда час назад, а Яковлев — на западной уже с ночи. Карта устарела. Город-то вырос. Яковлев этого не знает и думает — весь город у него в лапе. У меня нет пасынков; вижу, кто чего стоит. Давайте действуйте.

Я, по договоренности с Китовым, должен был подключиться к линии, идущей от КП дивизии до Яковлева, и таким образом дать Сазонову связь. Пылаев и Сорокоумов, посланные на разведку этой линии, вернулись с таким известием:

— КП дивизии переходит на три километра западнее города в село, а от него идут железные провода по столбам, но их кое-где нужно ремонтировать.

Я взял с собой четырех человек. Мы захватили барабан кабеля и когти, быстро собрались и пошли разыскивать КП дивизии. Дорогой рассматривали затейливые богатые виллы, с колоннами, башнями, увитые ползущим плющом, с которого уже опали листья, — висит он на стенах темной сетью, похожей на паутину огромного паука. Ни души не видно ни за окнами, ни в оградах. Бежали хозяева или забились в подвалы, выжидают — чья возьмет?

Противник притих. Только где-то слышна перестрелка, пулеметная дробь. Мы подошли к углу улицы, здесь стоит будка для афиш. Если ее крутнуть — вертится.

На афише под названием кинофильма — балерина на цыпочках, готовая к прыжку.

— Придется отложить сеанс: немного помешали мы, — пошутил Миронычев. Крутнул будку. На другой стороне ее, на плакате, — чудовище с окровавленным ножом в руке и в шлеме с красной звездой, окруженное пламенем пожаров.

— Ишь, собаки! — возмутился Пылаев. — Под нашей звездочкой себя нарисовали!

И нажал на будку, чтобы свалить ее.

— Стоп! — сказал я. — Брехню — сдери. А будка пусть стоит. Может, наклеют на нее другое — нам не в хулу, а наоборот.

Пылаев старательно содрал плакат.

Село, где должен был разместиться КП дивизии, по карте стояло от Озда в трех километрах. Но дома тянулись и тянулись. Может быть, с того времени, как составлялась карта, село срослось с городом?

Мы шли до тех пор, пока не догнали коменданта штаба дивизии, катившего в фаэтоне с несколькими автоматчиками.

— Ваш Китов минут через шестьсот будет! — лихо крикнул нам комендант и остановил фаэтон. Соскочив на землю, бряцая шпорами, скрипя ремнями и портупеями, он пошел в сопровождении автоматчиков распределять квартиры начальству и выставлять охрану.

— А ЦТС где будет? — спросил его я.

— Вот в этом дворце, — пренебрежительно указал комендант на невзрачный домик. Он всегда отводил связистам самое плохое место.

Меня взяла обида.

— Старшина! — крикнул я коменданту. — Хуже не нашел?

— Берите, что даю. А то и этого не будет.

Чувствуя, как кровь приливает к лицу, я надвинулся на коменданта.

— Давай хороший дом под ЦТС, да с подвалом!

Комендант попятился:

— По-хорошему сделаю, по-хорошему. Какой ваш дом?

— Вот этот, — указал я на двухэтажный особняк.

— Берите!.. Автоматчики, за мной! — И пошел опять грозный и важный.

— Вот это вы его прижали, — смеялся Пылаев. — А мы думали — он заартачится. Уж я бы тогда…

— Что, драться бы полез?

— Нет, но…

Мы решили дожидаться остальных связистов в первом этаже отведенного нам дома.

Дом пуст. Комоды, ящики открыты, на полу валяется одежда. В спальне стоят сдвинутые вместе кровати из полированного дерева.

— Это очень ловко, — рассудил Рассказов, — не поладил с женой — укатись на свою кровать и спи спокойно.

На витой лестнице, ведущей со второго этажа, заскрипели ступени.

— Кто там? — крикнул Миронычев. По лестнице спустился старик. На его лице, обросшем седой зеленоватой бородой, блестели колкие черные глаза. На голове старомодного вида картуз, рубаха по-русски подпоясана пояском, штаны заправлены в сапоги. Жилистая красная рука цепко держит длинный посох.

— Здравия желаю, господин офицер и солдаты! — крепким голосом поздоровался старик и, став во фронт, откинул посох, как ружье, по-ефрейторски на караул.

— Ты что наверху сидел, дед? — спросил Пылаев.

— А к богу ближе. Думаю, убьют, так душе ближе лететь. Ан, гляжу, христиане православные, ну, думаю, поживу годков двадцать еще. Ведь сто одиннадцать годиков мне, внуки…

— Ого! — в один голос вскрикнули мы.

Древний дед сплюнул три раза через левое плечо:

— Не сглазьте.

— Дедушка, а, дедушка! — закричал ему в ухо Пылаев. — По совести скажи, прибавил для смеху полсотни?

— Да не ори ты, родимый, я слышу. Нет, не прибавил. Гляди. — Старик сиял картуз, на коричневатой коже черепа вился белый пух. Старик уселся на кушетку.

— Зачем мне врать, годы прибавлять? В солдаты меня и так не возьмут. Я свое отслужил в уланах его величества, царствие ему небесное, Александра-ослободителя. Это первое ослобождение было не настоящее, второе-то настоящее, без меня уж было. Лениным сделано. Я уж у мадьяр был. Они у себя тоже хотели ослобождение сделать, да не вышло.

— Вы крепостное право помните? — спросил я.

— А как же. Закрою глаза — вот и барский дом, и дворня, и сам барин, царствие ему небесное.

— Что, хороший человек был?

— Да ить как сказать про мертвого? Барин был. В заграницу меня брал. Я тогда совсем молодой был, дивно все. В Милан ездил, в Италию, в Парижах гостевали, я все чай подавал. Ужасть любил барин чай. Може, вам не завлекательно говорю я, да соскучал крепко о земляках. Все хожу и вижу Расею-матушку и все быдто двор свой вижу с березой у крыльца самого…

Вот и сюда с барином попал. А венгерка одна, вдовая была, и давай мне кугли-мугли строить, а я допреж, окроме русского языка, и не знал, мадьярского — ни-ни. И после два года на дух принимать не мог. Позарился на ту вдову. Дом каменный, хозяйство. Она-то все оглядывает меня, за руку берет, хихикает, стерва. А потом нашла толмачиху, дотошну бабу. Та — так и так. Залез, мол, ты ей в середку, кидай своего хозяина, и мы повенчаем вас. У меня ум за разум… Может, вам интересу нет слушать?

— Нет, — сказал Сорокоумов, — продолжай, дед.

— Сорокоумов про семейную жизнь готов сутки слушать, — поддакнул Егоров.

— А баба она, энта, котора за мной вьется, туловом едрена, в боках узка… Господи, думаю, жени уж. Барин в дорогу собирается, а я поклонился в мыслях ему да в лес. Ищи ветра в поле. Так и укатил без меня. Тогда была уже слобода, когда служил я у него, не крепость. К венгерке пришел: твой, мол. Как повисла на мне, и ну меня мусолить.

Дед помолчал и закурил предложенного ему табачку.

— Ну, а дальше что было, дедушка?

— Сыграли свадьбу. Да не умеют по-нашему… Водки не пьют, вино слабенькое, да и закуска — так себе, печенье. А жених с невестой вокруг стола должны ходить и целовать всех. Я мужиков по усам усами, ну их, иноязычников, а баб — как сгребу да взасос, аж она, бедна, краской изойдет, обомлеет вся. А у меня кровя колобродят. Эх, думаю, и ту бы помял и эту — и помаленьку моргаю им: приходите, мол, когда на часок, хозяйки ежели не будет. И мысля всяка в голове: может, продешевил, побогаче бы выбрал, за русского люба пойдет.

Жить начал. Скука, охота поговорить по-своему, а не с кем. Ругаю бабу: сманила! Крою ее по-русски. А она по-мадьярски спрашивает: «Поди ругаешься, кобель?» Я говорю: «Нет, соображаю» Живем, живем. Детей не рожат. Пуста как-то, наша бы русска всю каменну ограду детворой запрудила. Скрести меня за середку стало: жизня-то пуста… Да, о ту пору бог и прибрал ее. Ну, думаю, я хозяин дому, продам его и — домой, в Расею. Ан наследники выявились, дом, оказалось, на них приписан. Така обида меня взяла! Друга мне баба подвернулась. Вдовая тоже, справна така, тридцати годов. Говорит, ребят будет рожать. Муж, мол, не гож был: стар. Пожил с ней двадцать годков, дочь родила, сына. Да и померла. А мне тогда всего семьдесят годков было. Девку замуж отдал, парню бабу с домом нашел. Плохо одному. Еще женился. Третью — сухожилу взял, дюжей, думаю, будет. Молода: сорока годов. Но така зараза! Полюбилась крепко. Все выпытала. И как по-русски ругаться — и то научилась:

«Нет, — говорит, — едрена мать, меня ты не похоронишь, я тя быстрее в гроб вгоню». Да где им супротив русского устоять? Мне бы сичас мяса уланский харч — фунт, да водки русской бутылку на день, я бы, как Карла Великий, жил, и с надбавкой на нацию.

— Любил, дедушка, водку-то? — поинтересовался Сорокоумов.

— А как же. Жизню сократил через нее. Да. Не было ее тут. А в ихней, кроме фрукта, ничего нет.

— А как сейчас, дедушка, у тебя здоровье? — спросил я.

— Никудышно. Вязанку хворосту с лесу принесу, аж вспотею, а посля поел бы и в сон клонит. А в другорядь голова заболит чтой-то. Покуришь — отойдет.

— А зубы есть?

— Этого добра хватат, что за человек без зубов?

— А дети твои живы?

— От второй-то? Нет, рыхлы, в мать пошли. А вот от сухой — три живы, еще молоденьки. Старшенькому сорок на покров было, а девкам тридцать восемь и тридцать шесть.

— А на войне-то бывал?

— Не довелось. Стращали, еще молодой был: на турка пошлют. А баили про его всяку страсть, мол, об один глаз он и кинжалы глотат, а сила, мол, самсонова в усах, длиннущи, сзади в косу заплетены. Убегат он, поймал за косу — твой: дух терят, а нет — убег. И пули, мол, его не брали, что ему пуля, когда он кинжал глотат. Стреляешь в него из пищали — кричи: «Господи, порази».

— Из пищали стрелять — на бога только надеяться, — с иронией сказал Сорокоумов.

— А как же? Без бога ни одно оружие в силу не входит… Надоел я вам, детки, а?

— Да нет, дедушка, нам все равно сидеть.

— Ну вы сидите, располагайтесь, а я к старухе сбегаю, в подполе она, проведаю.

Старик ушел.

— Вот это дед! — выпалил Егоров. — Чужого века отхватил одиннадцать годочков да еще сулится двадцать выкроить.

Старик скоро вернулся.

— Земляки, — сказал он, — совсем ить забыл спросить вас: в бога то веруете?

— Нет, — за всех ответил Сорокоумов.

— Почто так?

— Попы все это выдумали. Нет бога, вранье все, — добавил Сорокоумов.

— Как нет?! Куды он делся. Эстолько был и вдруг нет… Али война чижало ему далась: тот просит пособи, да этот, можа, и ушел он от греха куда подале?

— Да и не было его, люди все это выдумали сами, как про турка раньше у вас в деревне. Враки все это, — стал пояснять Сорокоумов.

— Оно ить враки аль нет, а при боге веселее, надо ить верить в чего-то, пусто человеку без веры жить, скушно.

— А мы верим, дед, что без бога своими руками можно хорошую жизнь на земле построить. Вот мы ее и строим, и верим в это, — сказал я.

— А церкви у вас есть?

— Есть, дед.

— А молиться можно? Ведь тут баяли, что нельзя.

— Можно, дед, молись сколько хочешь, если есть желание. Власть не запрещает и верить и не верить, свобода вероисповедания, даже в законе записано, в Советской Конституции.

— Вот это хорошо. А допреж было, неохота в Церковь на исповедь идти, а тя гонят, поп страшат. А теперь хошь иди, хошь нет. Это по ндраву мне. Поеду назад в Расею. Вот соберусь и поеду.

— А как дом бросишь, дедушка?

— Не хочу боле каменного. В деревянном хочу, в рубленом. По российски! А у вас, сказывают, дают дома, кто не имеет?

— Поступишь в колхоз — дадут дом.

— А как в колхозе проживу?

— Как все.

— Я ить еще могу сторожем, али кем, веревки вить.

— А старуху куда денешь?

— С собой возьму… Много мы маяты с ней на веку изведали.

Мы разговаривали со стариком до тех пор, пока не подошли остальные связисты и повозки.

Подай конец провода в дивизионный коммутатор, мы подключились к постоянной линии и пошли вдоль столбов. Цел пролет — идем дальше. Порвано — ремонтируем: один солдат сидит на одном столбе, другой — на следующем.

Миновали будку, с которой Пылаев сорвал фашистский плакат. Остановились. Связываем два провода.

По-прежнему на передовой тихо. Но вдруг за горой стал захлебываться немецкий пулемет, и очередь от него пронеслась над площадью. Казалось, зазвенели десятки железных ос. Меня больно, с силой, ударило в ногу у щиколотки.

Мы забежали за дом.

— Наверно, меня ранило, — сказал я Сорокоумову.

— Куда, товарищ лейтенант?

— Пуля в сапоге сидит — застряла, значит, — сказал Сорокоумов, бегло оглядев мою ногу. Щипцами-кусачками он выдернул пулю. Длинная, из красной меди, с бороздками у основания, она лежала у Сорокоумова на ладони.

Бинтуя мою ногу, Сорокоумов говорил:

— Ну вот, не успел на лице у вас рубец зажить — появилась отметина на ноге.

После этого мы работали осторожней. Прошли миме костела. Здесь, через улицу, под горой, стоят уже на огневых позициях сорокапятки.

Сазонова я нашел на чердаке большого двухэтажного дома: через дыру в черепичной крыше он наблюдал в бинокль. Я доложил ему, что связь наведена, и спросил, где ставить телефон.

— Тащите сюда, я с комдивом поговорю. А стемнеет — вниз перенесете, Стремину.

Связь работала бесперебойно. Можно было и отдохнуть. Я сидел в просторном зале на мягкой кушетке у стола, рядом с Каленовкером и Стреминым — в том же доме, на чердаке которого Сазонов облюбовал себе наблюдательный пункт.

Подняв голову, я рассматривал огромную, во всю стену картину: Иисус Христос, распростертый в небе над полем. Воюющие люди, опустив копья и луки, подняли головы к нему, забыв об оружии. И подумал: «А у каждого немца на пряжке — «С нами бог» отштамповано».

Каленовкер, раскрыв «Краткий русско-венгерский разговорник», изданный политуправлением Второго Украинского фронта, зубрит мадьярские слова: наш переводчик владеет несколькими языками, легко постиг и румынский и словацкий, но мадьярский дается ему туго.

Стремин старательно укладывает в планшет карту, на которую он только что, поговорив с батальоном по телефону, нанес обстановку.

Я спрашиваю его:

— Товарищ майор, мы долго будем стоять здесь?

— Очевидно, заночуем. Хотите чаю? Заходите ко мне.

Я был тронут этим приглашением.

Стремин при всяком удобном случае уединялся в какой-нибудь комнатушке или чуланчике. Попросит, чтоб ему поставили телефон, сядет за столом, склонившись над картой или схемой переднего края, и шевелит пальцами босых ног, — обязательно сапоги снимет, дает ногам отдохнуть — про запас на случай внезапного похода.

В такой позе я застал его вечером, когда Сазонов спустился с чердака, а Стремин устроился в маленькой комнатушке за кухней, куда мы поставили ему аппарат. Когда я вошел, Стремин, поправляя очки, составлял оперативное донесение, и его темные близорукие глаза были задумчивыми и сосредоточенными.

Я смотрел на этого человека, который еще не был мне другом, но к которому я тянулся всей душой. Он привлекал меня своим хладнокровием в боевой обстановке, спокойной рассудительностью в беседах, последовательной принципиальностью в отношениях с начальством и подчиненными, трезвостью взглядов, — что дается не только образованием, но прежде всего умом. Мне хотелось с ним говорить, спрашивать его советов. Мне казалось тогда: спроси я его, когда кончится война, и он, слегка подумав, как бы подсчитывая что-то, ответит. Но я знал, что мне этого никогда не спросить: может быть, я боялся, что до конца войны еще долго и лучше не гадать, а воевать по-прежнему. Я был еще мальчиком, влюблялся в людей и хотел подражать им. Счастливая пора.

— Я быстро, сейчас закончу и попьем чайку, — сказал Стремин. Он глядел на меня тем дружелюбным взглядом, который так располагал меня к нему. Большой, худощавый, он не производил впечатления физически сильного человека. От него веяло обаянием, обаянием ума, доброго слова, сердечного привета.

Связной Стремина принес нам чай. Мы сидели, радуясь возможности поговорить спокойно. Обстановка располагала к откровенности. Стремин вспомнил о своей довоенной учительской работе. Потом стал расспрашивать меня о моей жизни.

Рассказывая о себе, я очень тонко, как мне показалось, намекнул, что здесь, в дивизии, есть девушка, которая дороже мне всех на свете.

Стремин понимающе улыбнулся.

Я расстался со Стреминым довольный проведенным вечером.

Утром мы вновь тянули связь на новое место. Где-то впереди била артиллерия, и эхо размножало отзвуки разрывов. Чтобы сократить дорогу, линию прокладывали по лесу. Погожий осенний день ласкал нас теплом, под ногами шуршала сухая листва. На голых ветвях дерева стрекотала пичужка.

Когда Сорокоумов размотал очередной барабан кабеля, я подключил телефон и, услышав разговор, узнал голос командира соседнего полка Яковлева — его связисты тянули нитку от нашей, которая стала осевой.

— Товарищ первый! — докладывал Яковлев комдиву. — В лесу остались группы противника. Лес надо прочесать…

Значит, в лесу, по которому мы идем, — враг. А нас — всего пять человек, да вьючная лошадь с запасом кабеля. Впереди — я с Сорокоумовым, сзади маскируют линию Пылаев, Миронычев и Егоров.

Я коротко рассказал об услышанном Сорокоумову, и мы решили с ним залечь, аппарат не отключать, ждать остальных.

Теперь, когда мы знали обстановку, тишина в лесу казалась зловещей. Я позвонил на ЦТС.

Мне ответил мелодичный голос Нины. Узнав, где мы, она с нескрываемой тревогой, торопясь, сказала, что доложит сейчас Китову.

Китов не заставил себя ждать.

— Что, — сказал он с усмешкой в голосе, — испугались какого-то заблудящего фрица? Да если он и есть там, сам от страха спрячется.

В это время близко застучали немецкие автоматы. У трубки, которую я держал в руках, был нажат разговорный клапан, и отзвук выстрелов дошел до Китова.

— Что, стреляют? — спросил он таким голосом, как будто бы стреляли в него.

— Да, — коротко ответил я, осматриваясь кругом, ища глазами противника.

— Ждите указаний, — приказал Китов.

Указаний… Я знал, если они и последуют — будет поздно.

Мы лежали настороже, с автоматами на изготовку.

Вскоре подоспели Пылаев и остальные. Привязали лошадь подальше и залегли.

Но сколько можно было лежать? Я решил послать рассудительного Сорокоумова и легкого на ногу Пылаева в разведку.

Они быстро уползли вперед.

Зазвонил телефон.

— Как у вас? — все тем же взволнованным голосом спросила Нина.

— Пока тихо.

— Не лезьте на рожон-то, — попросила она.

Мне показалось, что прошло не больше пяти минут с того момента, когда уползли Пылаев с Сорокоумовым. И вот они уже возвращаются назад, почему-то приближаясь к нам перебежками из-за деревьев.

Нет, это были не они. Это был противник. Двое, трое, десять. Я узнал светло-зеленый цвет немецких шинелей и круглые коробки неизменных противогазов. В этот момент кто-то из гитлеровцев, очевидно, заметил наших разведчиков — простучала очередь немецкого автомата.

— Огонь! — скомандовал я. Три автомата судорожно затряслись в наших руках.

Немцы попадали. Над нашими головами зазвенели их ответные пули.

В этом коротком бою мы убили пятерых, троих тяжело ранили.

Сорокоумов и Пылаев зашли немцам в тыл, и это решило исход боя. Когда к нам на помощь подоспели стрелки, все было уже кончено. Мы сдали санитарам троих раненых немцев и вслед за цепью стрелков, прочищающих лес, стали прокладывать линию.

* * *

Вечером, когда стало смеркаться, батальоны полка вошли на окраину большого словацкого села. Одновременно в село вошел соседний полк. Село разделял на две половины большой пустырь. Вторую половину еще занимал противник, его артиллерия вела огонь по занятым нами улицам.

Предстояло полностью очистить село от противника. А пока Стремин по приказу Сазонова пошел со штабом на уже занятую окраину.

Мои связисты потянули линию туда же. Они отстали от меня: я держался около Стремина, со мной был Сорокоумов. Мы шагали по шоссе, обсаженному по сторонам подстриженными яблонями.

Впереди над крышами летели искры: где-то горели подожженные снарядами дома. Чертили темноту трассирующие пули.

Мы вошли на окраину и остановились возле двухэтажного каменного дома. Под его стеной прятались от вражеского огня солдаты и офицеры штабных подразделений соседнего полка, их КП только что перешел сюда. Мы присоединились к ним, и я послал Сорокоумова вслед Стремину узнать, где КП Сазонова.

Среди штабистов, вместе с которыми я стоял, шел многозначительный разговор: немцы идут в атаку, сопровождаемые танками, а у нас здесь танков нет.

Близко разорвался снаряд. Вдоль улицы загремели колеса рванувшихся из села назад обозных подвод. Мимо дома, вдоль улицы, замелькали полосы багрового огня. Немцы прочесывали дорогу из пулеметов.

Из-за угла дома к нам подбежал солдат.

— Танки! — крикнул он.

Люди со двора метнулись в поле.

— Стой, стой! — кричал полковник Ногин. Маленький, толстый, путаясь в полах распахнутого кожаного пальто, он размахивал крошечным пистолетом.

Взрыв. Загорелся где-то вблизи стог соломы, освещая убегающих. А за домами нарастал скрежет танковых гусениц.

Оставаться было бессмысленно.

Мы добежали до железнодорожной насыпи и упали за ней. Немцы не преследовали. Освещенное горящим стогом, поле хорошо наблюдалось. По селу открыли огонь наши гаубицы. Я прошел вдоль насыпи, нашел Сазонова. Он молчал. Стремин едва вытянул его из села: Сазонов не хотел отступать.

— Пока побудем здесь, — сказал Сазонов недовольным голосом. — Не надо бы, — признался он, — со старого места уходить. Останься наш КП там — меньше паниковали бы. Ну, да ладно, — к утру отобьем: танки немцы отсюда уберут. Так, пугнули слегка. Иди, Ольшанский, назад, организуй связь со штадивом.

Я пошел в тыл, туда, откуда недавно мы выступили в это злополучное село. Я беспокоился, что долго нет моих связистов. Не пошли ли они другим путем? Как бы не попали в самое пекло…

У хутора, в котором мы находились перед этим, мне навстречу выбежал Пылаев.

— Цел, лейтенант? — радостно крикнул он и бросился обнимать меня. — Мы за вами не успели подтянуть линию, — торопливо пояснил Пылаев, — а к железке стали подходить, увидели — наши отходят…

Нас догнал Стремин, сопровождаемый связными. Позади плелся командир полковой роты связи Галошин. Он горестно вздыхал:

— Потерял я своих соколов…

В середине ночи наши бойцы внезапной атакой выбили немцев из села, и мы опять дали туда связь. Тянется село в одну улицу вдоль шоссе. Остыли, опепелились пожарища. Огнем вылизаны каменные остовы домов, почернели здания, потрескалась на них штукатурка, выбиты окна, на дороге щебень, краснеет разбитая черепица. Пусто. Пахнет гарью, особой гарью боя. Ползут по небу серые облака. Шпиль церкви накренился, держится чудом. Дымятся руины.

А на пустыре, разделяющем село на две части, собрались солдаты и офицеры. Из подвала, прилегающего к пустырю дома, вынесли тело полкового связиста Остапа Нехто. Он не покинул своего поста, когда немцы ворвались в село. Его пытали перед смертью. У него выкручены руки и ноги. Лицо от мук фиолетовое, только лоб прозрачно желтый.

Сержанта Нехто знал весь полк. Это был сорокавосьмилетний колхозник из Винницкой области. Во время оккупации у него погибла жена, осталось трое детей, старшему четырнадцать, младшей девочке два года. С приходом нашей армии Нехто ушел воевать, поручив надзор за детьми соседке. В разговоре где-нибудь на привале сержант любил вспоминать маленькую дочурку Олесю. Свернув козью ножку и плавно водя рукой, говорил:

— Как убили мать, соской годувал я Олесю. Она все молчит, думает о чем-то и глазами шпыняет…

Во время таких воспоминаний его лицо светлело, вокруг рта собирались улыбчивые морщинки.

Нехто всегда очень сердился, если его хотели перевести подальше от передовой: его жгла месть. Он хотел видеть врагов, стрелять в них.

И вчера он стрелял до последнего патрона, пока его не осилили.

Случилось это, как я впоследствии узнал, так. Нехто совместно с двумя своими товарищами навел линию от КП полка к КП батальона. Комбат сидел в подвале каменного дома, метрах в ста от окопавшихся на краю пустыря своих солдат.

В разгар контратаки врага, когда появились его танки, комбат поспешил в роты, а связь приказал оставить на старом месте. Наблюдая в низкое решетчатое окно подвала, Нехто в отсветах пожара видел отходивших назад солдат батальона, но комбат не появлялся. А приказ оставался приказом, и Нехто и два его подчиненных не покидали своего поста. Связь с командованием работала хорошо, Нехто докладывал обо всем, что видел.

Он еще успел доложить о танках, перешедших пустырь и открывших пулеметный огонь. В это время линия оборвалась, и Нехто послал на порыв обоих своих товарищей. Один из них не вернулся. Второй вернулся через несколько минут. Истекая кровью, он сообщил, что наши отступили и бывший КП остался в тылу у противника. Нехто сказал ему: «Ты ранен, уходи». Солдат ушел и успел спастись.

Наверное, провод привел в подвал первых двух немцев, они остались на пороге, пристреленные сержантом Нехто. Выстрелы привлекли других фашистов, и они жестоко расправились с одиноким советским солдатом.

И вот сейчас он лежит на плащ-палатке. Вокруг него стоят товарищи, и парторг полка говорит надгробную речь. Его слушают и выползшие из подвалов жители.

— Словаки? — тихо спрашиваю я одного из них.

— Словак!

— Понимаете — показываю на оратора.

— Да, да.

Парторг кончил. В заключение он сказал:

— Отдадим солдатскую честь герою Отечественной войны сержанту Нехто, троекратным салютом… Приготовились!

Мы подняли оружие.

— Пли!

В свежевырытую могилу опустили завернутое в плащ-палатку тело. Скоро набросанный солдатскими лопатками вырос холмик рыхлой земли.

* * *

Продвигаясь в глубь Словакии, наши войска взяли город Лученец.

Под Лученцом у немцев была долговременная оборона. Траншеи с проволочными заграждениями, доты, дзоты, опять траншеи, и опять проволочные заграждения.

Подводы дивизионной роты связи ехали по шоссе. Я сидел на повозке Рассказова. Сбоку дороги, среди засыпанного снегом поля, чернело проволочное заграждение в три кола, местами разрушенное. Здесь заграждения брались штурмом. То там, то здесь виднелись немецкие могилы со стальными шлемами на крестах.

Ехали мимо вчерашнего поля боя, серого, угрюмого. На снегу темнели воронки.

Впереди слышался нарастающий гул канонады.

Нам предстояло навести линию к полку Сазонова, который развернул боевые порядки в пяти километрах от КП дивизии, в селе Нитра. Для нашего взвода наводка линии длиной в пять километров была делом часа работы. Я поглядел на карту, по ней ползла красная змейка шоссейной дороги. Но как она извивалась! Если провод вести строго по шоссе, надо размотать лишних пару километров. Практика показала, что линию лучше вести в стороне от дороги. Сколько раз вырезали у нас кабель обозники, связисты других родов войск, в запальчивости преследуя только одну цель — обеспечить связью свою часть. Да и случайные повреждения близ дороги были вероятнее. Еще раз я внимательно изучил по карте отрезок пути до Нитры: кустарник, одиночные деревья, тригонометрический пункт, высота, овраг, еще высота, лесок, хуторок (здесь будет контрольная станция), задворки села.

Посоветовавшись с Сорокоумовым, я решил дать связь напрямую. Мы взяли на плечи три барабана трофейного тонкого кабеля, примерно километров на шесть, и, объяснив ездовым путь на хуторок, стали наводить связь.

Огромными хлопьями валил сырой снег. Встретившиеся нам на пути высоты, такие безобидные на карте, оказались крутыми, и мы едва взобрались на них. Щеки и нос прихватывал легкий мороз, и тем было удивительней, что во встретившемся нам на пути овраге стояла вода.

Когда переходили овраг, вода набралась за голенища сапог и хлюпала в намокших портянках.

На счастье хутор оказался не занятым солдатами других подразделений. Туда уже подъехали подводы, и я установил контрольную станцию, сообщил об этом на ЦТС дивизии.

И снова по сумеречному полю пошли мы на Нитру, откуда доносились отзвуки пушечной стрельбы и картавая скороговорка автоматов. Ноги скользили по сырой земле, присыпаемой сырым снегом. «Нам тяжело, — думал я, — а каково стрелкам лежать сейчас на холодной земле?» Казалось, что время тянется необычно медленно.

Мы быстро провели в Нитру линию. Падал мягкий снег. Он шел всю ночь, и к утру на земле лежал белый пушистый ковер.

* * *

Корпус, в который влилась дивизия Ефремова, готовился к наступлению. Ночью на наш участок прибыли танки, артиллерия.

Шли оживленные телефонные переговоры. Из них я, как всегда, узнавал обстановку на нашем участке фронта.

А снег все валил и валил. И когда, в начале дня, после пятнадцатиминутной артподготовки батальоны стали продвигаться, поле, по которому они наступали, превратилось в море воды. Маленькая речушка набухла, потемнела, выступила из берегов; вода в ней, смешавшись с растаявшим снегом, поднялась на метр с лишним и все прибывала и прибывала от ручьев, стекающих с гор. Проводная связь нарушилась. Никакие ухищрения не помогали восстановить ее. Мы ставили колья, поднимали на них провод, но течение выворачивало колья, рвало кабель, концы в бурном потоке невозможно было найти и срастить.

За всю войну мы еще не бывали в таком трудном положении. Даже корпусные связисты, дающие свою линию, оказались бессильными против водной стихии, несмотря на то, что они имели настоящую шестовую линию с крепким медным проводом, с рольчатыми складными шестами-пиками. Их шесты тоже вырывало водой.

А тем временем полк Сазонова, преодолев неожиданно возникшую водную преграду, продвинулся вперед, к следующему населенному пункту. Надо было давать связь дальше. Повозки мы отправили в обход по торной дороге, а сами побрели через залитую ледяной водой пойму реки. Шли спотыкаясь, проваливались в рытвины, выплывали мокрые, продрогшие, с полными сапогами воды, в разбухшей одежде.

А был январь… Январь! По сибирским понятиям самый лютый месяц зимы. Да и здесь было не тепло. Мокрая одежда, если остановиться, быстро леденела. Но мы шли не останавливаясь.

Выбравшись на противоположный берег, по каменистой дороге вошли в только что взятое полком Сазонова село. На дороге валялись убитые немцы. Прошло то время, когда, отступая, гитлеровцы успевали аккуратно увезти всех своих убитых, и тем приводили нас в недоумение: мы видели своих убитых и ни одного вражеского трупа. Четко слаженная военная машина противника теперь портилась окончательно, начиная от больших, винтов и кончая маленькими.

Кончался второй день наступления. Мне было приказано тянуть линию одновременно за двумя командирами полков. Мы подвешивали провод на деревья, стараясь поспеть за Сазоновым и Ногиным, которые шли в трехстах метрах впереди нас, вслед за своей пехотой.

Это был один из тех редких случаев, когда два командира полка, имея одно задание овладеть впередилежащим населенным пунктом, выбрали для своего движения одну дорогу, сошлись на ней и решились действовать совместно. Так как противник отступал на этот раз почти без сопротивления, командиры полков шли почти за цепями батальонов, готовые в нужный момент остановиться и быстро выбрать себе НП для руководства боем. Не опьяняясь успехом, рассудительный Сазонов действовал осмотрительно, посылал вперед и в стороны «глаза и уши» — разведку.

Мы с Сорокоумовым шли за командирами полков, не выпуская их из виду. Маленький, круглый, как шарик, Ногин, пыхтя и отдуваясь, шел напролом.

— Ой, Ногин, как бы не запороться так, — предупреждал Сазонов.

— Э, брат, война! Кто смел, тот и съел, — отвечал Ногин и прибавлял шагу.

В лесу уже темно. Забрались на крутую гору, внизу деревня. Кое-где из щелей в ставнях пробивается осторожный огонек.

— Видел? — сказал Сазонову Ногин. — Немцы или удрали или спят.

— А мы разведаем, — ответил Сазонов.

— Чего разведывать? Время не ждет. Прикажем комбатам атаковать. С горы легко.

— Ой, Ногин, тяжело тебе будет с твоим животиком драпать в гору.

— Трусишь?

— Нет. Но осторожность не вредит. Давай хоть сорокапятки оставим на горе.

— Ни в коем случае! Я их внизу на шоссе поставлю. — И Ногин, командуя, покатился под гору вслед за своими солдатами. В селе затрещали выстрелы.

Мы с Сорокоумовым едва поспевали за командирами полков, стараясь не потерять их в темноте. Наша пехота уже очищала село. Постепенно стрельба стала стихать. Вслед за Сазоновым и Ногиным мы зашли в один из домов. Притянули сюда линию. Сазонов и Ногин еще не разъединились. Сидя за столом и углубясь в карту, они обсуждали совместные действия.

Прибегали связные от батальонов, докладывали:

— Взято двенадцать пушек!

— Захвачено полсотни повозок.

— Прекрасно! — Ногин повернулся ко мне. — Связист! Вызови комдива.

Я крутнул ручку индуктора. Нагрузки не было: ручка крутилась легко.

— Порыв, — сказал я. — Сейчас устраним.

Сорокоумов отправился на линию.

— А! — махнул рукой Ногин. — Ждать тебя! Радисты! Разверните шарманку.

Он выхватил у радиста трубку.

— Докладываю: Сонечку взял вместе с соседом. Богатые трофеи. Как поняли? Прием, прием!

Сазонов сидел нахмурившись, опершись обеими руками на трость, поставив подбородок на кулак.

— Ногин, а все же наш успех не закреплен. Артиллерии-то мы не дождались всей. Пустят по шоссе немцы танки, ох, говорил же я тебе: тяжело в горку будет бежать, свои сорокапятки оставишь.

Ногин только рукой махнул. Но чувствовалось уже, что и его берут сомнения. И вдруг проникнувшись решимостью, велел радистам вызвать комдива и заговорил в трубку, не прибегая к коду:

— Товарищ первый, товарищ первый! Прошу помощи трубами, опасаюсь коробочек! Выйдут на шоссе и выгонят. Прошу труб, у меня только сорокапятки…

— Да ты что, в открытую катишь?! — пытался остановить его Сазонов.

— А, брось! Не порти мне нервы! — отмахнулся Ногин.

Я сидел у телефона с трубкой возле уха. Линия молчала. Но вот в ней что-то зашуршало, раздался скрип, вздох, — я понял: кто-то продувает микрофон.