Глава четвертая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая

В июле погода держалась ясная, тихая; в полях вызревали хлеба. Сочные травы поднялись почти в человеческий рост. Из тылов подводили к передовой столбовые телефонно-телеграфные линии, улучшали дороги, прокладывали новые.

Штабы то и дело выезжали подальше в тыл разыгрывать наступательные бои. Связистам сутками приходилось разматывать и сматывать провода.

Отношения мои с солдатами взвода стали дружественными. Старцев старался показать, что он примирился со своим новым положением. Но нет-нет да и проглядывало в нем недовольство тем, что ему пришлось уступить мне должность взводного.

Однажды полк переходил на новое место. Мы повели линию заранее. Рассвет слабо пробивался сквозь туман.

Идти нужно было на запад через три леска и через три высоты. Мы пошли напрямик по азимуту, послав повозки в обход. У солдат не было уверенности, что я их веду по компасу и карте правильно. Старцев загадочно улыбался и как бы мимоходом бросал:

— Эх, и поплутаем сегодня! Дороги бы держаться нам: хороший она ориентир.

Связь навели. Настало утро. А штаба полка нет и нет.

Старцев, пряча недобрую усмешку в глазах, уверял, что линия уведена километров на семь в сторону. Я волновался. Но вот из-за горы вышла группа людей во главе с командиром полка Сазоновым.

— Штаб полка идет! — радостно крикнул Пылаев, а я бросился докладывать Сазонову о готовности связи.

После этого случая Старцев окончательно притих.

В начале июля меня вызвали в штаб дивизии. Поправился Ефремов и в честь возвратившегося из отпуска Романа Смищука, которому присвоили звание Героя Советского Союза, давал обед. Перед торжеством вручали ордена. Орден Красного Знамени получил Каверзин. Орден Отечественной войны первой степени начальник политотдела Воробьев прикрепил к моей гимнастерке.

Я стоял перед Воробьевым растерянный, с волнением поглядывая на орден с золотыми лучами. К моему удивлению, Китов с гордостью пояснил всем, что я его воспитанник.

После обеда дивизионный ансамбль самодеятельности дал концерт. Пела блондинка, солистка, театрально заламывая руки. Я подумал, что даже при самых благоприятных условиях ей не попасть в консерваторию…

Пела Нина Ефремова под аккомпанемент баяна Пылаева. Мы очень весело провели этот день. И даже танцевали, не смущаясь острой нехваткой дам.

В тот день мне пришлось порадоваться еще раз. К вечеру явились из госпиталя Сорокоумов и Миронычев с назначением в нашу дивизию. Они пришли проситься в мой взвод. Я позвонил Китову, и он, помявшись, как всегда, разрешил их принять, а взамен — прислать в дивизионную роту двух солдат.

Из старых моих солдат, с которыми я воевал на Украине со мной снова были трое — Пылаев, Миронычев и Сорокоумов.

* * *

В это лето наступал Второй Белорусский фронт генерала Рокоссовского, гнали врага Прибалтийские фронты генералов Черняховского и Баграмяна, наступал Первый Украинский маршала Конева, Первый Белорусский маршала Жукова. Войска генерала Говорова прорвали немецко-фашистскую оборону под Выборгом.

Война приближалась к завершению. Солдаты все чаще говорили об этом.

Приказы Верховного Главнокомандующего появлялись ежедневно, извещая все человечество о новых победах советского оружия. Немецкая стратегия трещала по всем швам.

По всему чувствовалось, что и мы вот-вот пойдем в большое наступление.

Поступало новое вооружение. Тяжелые пушки с тракторами-тягачами в минимально короткий срок прибыли из-под Выборга. Это была артиллерия прорыва. Танки Т-34 пришли с Урала, гвардейские минометы — из-под Москвы. Сотни минометов и пушек резерва фронта и РГК[2] попали на участок нашей дивизии. Количество стволов достигало семидесяти пяти на километр.

Как бы что-то предчувствуя, противник вечерами посылал десятки бомбардировщиков, но вставала им на пути завеса зенитного огня, и самолеты улетали назад.

Восемнадцатого августа в шесть утра заговорили сотни наших орудий: сосед слева, гвардейская дивизия, пошел вперед. Гвардейцы заняли первую линию румынских траншей, а потом, искусно сманеврировав, оставили их, сделав вид, что отступили вынужденно.

Радио Бухареста хвастливо оповестило весь мир, что русские предприняли наступление, но потерпели катастрофическое поражение. Антонеску и Гитлер обменивались ликующими депешами.

— Русские обрели могилу под Яссами, Кишиневом и на побережье Черного моря, — кричали немецкие и румынские радиостанции.

Еще двумя днями раньше, в ночь на шестнадцатое августа, полк Сазонова перешел на исходное положение северо-западнее Ясс. Пехота разместилась в траншеях на южном скате безымянной высоты, а КП — на северном. Вблизи от командного пункта, в лощине, стояли тщательно замаскированные стодвадцатимиллиметровые минометы и полковые семидесятишестимиллиметровые пушки, чуть дальше виднелись дивизионные гаубицы, батареи приданной артиллерии и дивизионы гвардейских установок, крытых маскировочными сетями.

Более мелкие огневые средства выдвинулись на прямую наводку. Зенитные пушки и пулеметы, сорокапятимиллиметровые орудия — все это находилось прямо в траншеях.

Противник сидел в двухстах метрах перед нашими траншеями.

В тихие дни обороны наши разведчики-наблюдатели видели на вражеской стороне проезжающие кухни, а иной раз и строй солдат, марширующих вдоль улицы по селу Ирбичени, находившемуся за передним краем врага. До села было от силы полтора километра.

На новые позиции мы наводили связь ночью, «задействовали» километра три брошенной кем-то колючки на кольях, остальное надставили кабелем, прикрепляя его колышками к стенкам ходов сообщений.

Полковая ЦТС развернулась в расширенной ячейке. У аппарата дежурил Пылаев. Я вылез из окопчика и прилег, задумался. Какой уже раз переживал я минуты ожидаемого наступления и опять чувствовал острую тревогу, — было в ней ожидание новых трудностей, были в ней заботы об исходе предстоящего боя и скрываемое даже от себя волнение, не придется ли мне и моим товарищам завтра умереть?

Тарахтели невидимые в ночи румынские «кукурузники».

Из ячейки доносились монотонные призывы Пылаева:

— Амур, Амур! — И немного погодя: — Лейтенант, Амур не отвечает.

На прорыв отправлялся линейный надсмотрщик, линия снова начинала действовать.

Движение к передовой шло беспрерывным потоком, проводов протянуто было много и тянули еще множество, их рвали пушки, лошади, повозочные на свои нужды — подвязать, укрепить что-либо, вырезали чужие телефонисты. Несмотря на строгий приказ и суровые наказания за умышленную порчу связи, артиллеристы рвали у пехотинцев, пехотинцы у танкистов, танкисты у «катюшечников», «катюшечники» у кого попало; рвали, портили друг у друга связь, налаживая свою, и по простоте не понимали, что их связь, без связи у других, ничего не значит.

Я не сомкнул глаз всю ночь. К утру в ходах сообщений оказалось столько телефонных линий и так они перепутались, замыкались между собой, что на одной линии слышались все рода войск, за исключением разве флота, была даже авиация с позывной «синичка».

Но постепенно все стало упорядочиваться. Движение к передовой, такое сильное ночью, к рассвету затихло.

Днем местность выглядела пустынной: орудия, минометы, «студебеккеры» с «катюшами» — все скрылось в земле или под маскировочными сетями.

В пять утра двадцатого августа мы получили размноженное политуправлением фронта обращение Ставки Верховного Главнокомандования. Оно призывало идти вперед для разгрома немецко-румынских фашистов.

«Тысячи самолетов и танков будут поддерживать вас», — говорилось в обращении.

В 6.30 утра началась артподготовка. Проиграли «катюши», метнув огненные рокочущие струи, отозвались крупнокалиберные минометы, стопятидесятидвухмиллиметровые гаубицы — заревела, замолотила, затараторила артиллерия. Нарастающий гул потрясал и небо и землю.

Нервный ком подкатил к моему горлу. Я сжимал кулаки и шептал в ритм выстрелам, следя за огненной лавой: так, так, так!

Чуть не рыдая от радости, от сознания мощи своей армии, правоты ее дела, я кричал вслед снарядам:

— Так, так, так!

Артподготовка длилась два часа. Из батальонов пришли вести: противник не выдержал огня, бежит.

Я слышал — по телефону Сазонов докладывал обстановку Ефремову.

— Кончат «катюши», налетят наши птички, дайте белые ракеты — и вперед! — выслушав, распорядился комдив.

…И вот — наша артиллерия переносит огонь в глубь обороны противника. В воздухе нарастает тяжелый стон, десятки наших бомбардировщиков летят под прикрытием вертких истребителей. Взлетели сигнальные ракеты. Стрелки поднялись в атаку.

Из немецких окопов навстречу нам вели под руки пленных. Они не в состоянии были двигаться самостоятельно. Многие сошли с ума.

Я получил приказание тянуть связь в только что освобожденное от врага село Ирбичени.

Переходил на новый НП, вперед, командир полка Сазонов. Этот спокойный, на вид даже вяловатый человек шел через минное поле, словно оно и не было минным полем. За ним цепочкой тянулись офицеры. Саперы проложили на границах разминированной полосы узенькие ленточки белой бумаги, их сдувало ветром, но и так уже было видно, где проход: на примятой траве — следы прошедших. А трава высокая, сочная, подпаленная разрывами, кое-где скрывающая пятна крови, а то и самого раненого.

Впряженные в тележки пробегали четверки санитарных собак — на них увозили раненых.

Со стороны Ирбичени несло черный дым: село горело.

Невыносимо палит солнце. Обливаясь потом, с тремя солдатами я вхожу в Ирбичени. Село пусто, разорено. И только садов не коснулась война. Они в зелени, ветви обвисли под тяжестью созревающих яблок.

Со мной Пылаев, Сорокоумов и Егоров, по линии идет Миронычев, маскируя ее. Сорокоумов успевает размотать свою катушку и тут же наполнить ее совместно с Пылаевым трофейным кабелем.

Связь притянули в церковь. Там сидит начальник штаба полка майор Стремин. Я оглядываю внутренность церкви. Полно икон, некоторые из них повисли косо, сорванные со своих мест взрывными волнами, на каменном полу разбросаны страницы церковных книг.

Майор Стремин встретил меня, заговорил каким-то охрипшим голосом:

— Вы дружили с Перфильевым?

— Да, — сказал я.

— Так вот… — сделал он паузу. — Короче говоря, его тяжело ранило.

— Давно?

— Часа два назад. Увезли его без сознания.

— Увезли?

Мне показалось, что я осиротел. Я упрекнул себя зато, что после возвращения из госпиталя так толком и не повидался с другом, не поговорил, как бывало, по душам. А теперь, может случиться, больше и не увидимся…

И опять мы тянем линию по садам и огородам. На наших гимнастерках выступил пот. Мы на ходу срываем яблоки, пытаясь утолить жажду. Но пить от этого хочется еще больше. Пылаев раздобыл где-то несколько пакетиков легкого табака и папиросной бумаги. Мы с жадностью закурили.

Пересекли долину. Стали взбираться на высоту. На ней нас уже ждал Китов. Он указал мне, где будет КП Ефремова, а где — Сазонова.

Надвигались сумерки.

Натянули связь Сазонову. Подполковник подсел к телефону, скрипя портупеей нового ремня. Он доложил комдиву обстановку. Потом долго выслушивал, что говорил ему тот.

— С рассветом, наверное, снова наступать, — сказал Сазонов мне, положив трубку. — Со связью не отставайте.

Бой возобновился с трех утра. Артиллерия чуть не всей дивизии обрушилась на высоту, занятую противником. Вплотную за шквалом огня пошла наша пехота. И высота совсем была бы уже взята, но наши пехотинцы попали под огонь своих пушек. Как стало известно потом, подвела связь пехоты с артиллерией. Очухавшиеся гитлеровцы контратаковали и закрепились на прежних своих позициях. Только к девяти часам стрелки вновь, на этот раз полностью, овладели высотой и без остановки пошли дальше.

За шесть часов боя мы набрали десять километров трофейного кабеля. И как нам было приказано, начали тянуть дивизионную линию за наступающей пехотой.

Мы должны были подключиться на осевую линию Старцева: он давал связь соседнему полку в село Сырки, от места нашей ночевки за десять километров. Я усадил солдат на две догнавшие нас повозки взвода и по проселку выехал на Сырки. Нам пришлось пересечь только что отбитую у врага высоту. Вся она изрыта зигзагообразными траншеями, заплетенными сверху прутьями для маскировки. Траншеи разрушены снарядами. Возле одной из траншей сложены в форме пятиконечной звезды, ногами внутрь, несколько искалеченных трупов наших солдат, очевидно ранеными попавших в плен к гитлеровцам.

— Рассказыч, погоняй! — попросил Сорокоумов ездового. — Сил нет смотреть на это.

Укутанное в зелень, показалось село Сырки. Шоссейная дорога, ведущая к нему, вся забита движущимися танками, обозами.

Когда наши повозки подъехали к самому селу, на шоссе позади нас застрекотали мотоциклы. Обгоняя обозы, они мчались мимо. В колясках мотоциклисты — запыленные, грязные, с автоматами и ручными пулеметами в руках. Сотни мотоциклов катились в образовавшийся прорыв.

— Даешь Бухарест! — кричал вслед мотоциклистам Пылаев. Его голубые детские глаза блестели от радости.

* * *

Танки громыхали по шоссе, пехота двигалась по полевым дорогам, проходя деревню за деревней теперь уже без боев. В деревнях жителей не видно — наверное, эвакуированы. На улицах рассыпаны снаряды, стоят брошенные повозки, повсюду белеют валяющиеся бумажки. Ералаш, который оставляет после себя поспешно убегающий противник…

Мы двигались быстро: иногда в день по сорок и больше километров. Мой взвод ехал с обозом полковой роты связи. Остановки были короткими: противник почти не оказывал сопротивления. В случае надобности я связывался по радио с Китовым, узнавал у него место, где расположится КП дивизии, и мы прямо от полка давали туда телефонную связь.

Нередко случалось и так: дадим от полка в дивизию связь, вернемся, а полка на старом месте уже нет — снялся, ушел. И снова сматываемся, грузимся, едем вперед, за полком…