После Гилельса

После Гилельса

Казалось бы, наша музыкальная общественность естественным образом будет хранить память о таком человеке. Но этого не случилось, произошло непредвиденное. Хотя, как посмотреть… Зная гилельсовскую судьбу, то, что происходило вокруг него, можно было и предугадать…

Бросим взгляд на послегилельсовское время, ограничив его рамками, в основном, до начала нового века, — события, о которых пойдет речь, укладываются в этот пятнадцатилетний промежуток. Важно отметить, что именно на сломе веков многие, казалось бы, устоявшиеся представления — относящиеся к интересующей нас теме — стали не то чтобы пересматриваться, но, во всяком случае, понемногу подвергаться «видоизменениям».

Разумеется, Гилельса не забывали: в 1990 году вышла книга Л. Баренбойма, к сожалению, незаконченная; были телевизионные фильмы; показывались заснятые его концерты — не часто и, как правило, одни и те же; были радиопередачи; публиковались статьи; вскоре после его кончины были проведены некоторые «мероприятия» — в ЦДРИ, в Союзе композиторов… Но все это никак не соответствовало гилельсовскому рангу; постепенно даже эти «знаки» стали тускнеть и почти сходить на нет… Никто из «именитых» — за исключением Виктора Мержанова — не дал концерт его памяти. Даже круглые даты, которые, по нашим понятиям, непременно должны быть отмечены, — прошли мимо.

Маленький курьезный пример. Газета «Известия» в разделе «Вспомним…» каждую неделю рассказывала, какие значительные события происходили в этих числах в разные годы. Вот 21 октября: «…Родился знаменитый пианист Я. Флиер». Хорошо. Но на протяжении этой недели — семи дней — две (!) даты Гилельса, 14 и 19 октября, даты смерти и рождения. Ни звука.

Правда, надо сказать, не только Гилельс оказался «обойденным»: часто ли мы «отмечаем» Ойстраха или Мравинского? Но это сомнительное утешение.

В начале 60-х годов Д. Рабинович утверждал: «О Гилельсе написано больше, чем о ком-либо другом из наших концертантов: сотни рецензий в советской и зарубежной прессе, обстоятельные монографические статьи, книги». Не то теперь: как уже было сказано, за редкими исключениями, — ничего, тишина. За 20 лет, прошедших со дня его смерти, — ни одной книги, ни одной! (Книга Баренбойма писалась еще при жизни Гилельса.)

И это при том, что имя Гилельса — как бы мерка для того или иного явления на мировой концертной эстраде или, иначе, точка отсчета для установления «шкалы ценностей».

Любопытно проследить это по книге Л. Григорьева и Я. Платека «Современные пианисты»; картина выстраивается впечатляющая (пока осторожно замечу: без специального намерения авторов).

Вот Барри Дуглас, победитель Конкурса им. Чайковского 1986 года в Москве. Приводится отзыв члена жюри С. Доренского: «В лице Барри Дугласа мы имеем яркую художественную личность… Во всяком случае, — продолжает С. Доренский, высоко оценивая достоинства обладателя первой премии и указывая на некоторые недостатки, — сопоставления и сравнения с молодым Эмилем Гилельсом, которыми увлекались некоторые наши обозреватели, представляются совершенно безосновательными».

Дальше. Альфред Брендель. «…Сегодня его [имя] чаще можно встретить в сочетании с именами таких корифеев, как Кемпф, Рихтер или Гилельс… Один из рецензентов советовал ему [Бренделю] вслушаться в интерпретацию Э. Гилельсом бетховенской Сонаты (ор. 3 № 2), „чтобы понять, что кроется в этой музыке“. Видимо, — продолжают авторы, — самокритичный и интеллигентный артист внял этим советам (и это знаменитый Брендель! — Г. Г.), потому что его игра становится проще, но вместе с тем выразительнее, совершеннее».

Джон Огдон. Авторы пишут: «В ту пору (в дни Второго конкурса им. Чайковского в Москве. — Г. Г.) авторитетный критик ставил вопрос о родственности Огдона — по таланту и масштабу дарования — таким корифеям, как Гилельс, Рихтер, Микеланджели».

Маурицио Поллини. «Критики, например, знакомые с его „объективной“ интерпретацией Концерта Шумана, в один голос отдают предпочтение куда более горячей, эмоционально насыщенной трактовке Эмиля Гилельса. Именно личностного, выстраданного подчас недостает в его серьезной, глубокой, отшлифованной и сбалансированной игре».

Не буду перегружать читателя количеством цитат из статей, не Гилельсу посвященных, но где его имя то и дело возникает — как ни одного другого пианиста. Факт сам по себе говорит о многом.

«Его [Гилельса] искусство, — говорится в одной статье, — казалось бы, не нуждается ни в представлении, ни, тем более, в защите. Действительность, однако, достаточно печальна. С одной стороны, сложилась некая завеса умолчания вокруг имени Гилельса: отсутствует развернутая биография… нет книги воспоминаний о нем (ими удостоены едва ли не все крупнейшие отечественные пианисты — к 100-летию Марии Юдиной вышел в свет капитальный сборник, включивший ее дневники, переписку и воспоминания; в который уже раз переиздаются воспоминания и статьи Генриха Нейгауза; стремительно растет число работ — зачастую весьма сомнительного свойства, — посвященных Святославу Рихтеру).

С другой — даже немногочисленные публикации о Гилельсе нередко полны недостоверной информации, выходят за грань допустимого субъективизма в оценке его искусства».

Сказанное словно продолжает другой автор: «Сегодня Гилельса слушают не только те, кто родился позже, — к нему поворачиваются многие из тех, кто жил рядом, мог слышать — и пренебрегал этой возможностью (читателя не удивит такой пассаж. — Г. Г.). И происходит это на фоне не очень-то милосердного отношения к его памяти. Не издается его необъятное фонографическое наследие, а те, кто должны были бы этому всячески способствовать, погружены в малопонятную меркантильную возню… Живущие ученики, сподвижники, современники заняты собой и не находят времени».

Обращаю внимание: год появления статей, из которых взяты обе приведенные цитаты, — 2000. Только теперь стало возможным взглянуть вокруг незашоренными глазами и, главное, — высказаться о происходящем.

По отношению к Гилельсу продолжали, конечно, играть свою роль сложившиеся, — «сложенные» — добрые традиции: непременно уличить его хоть в каком-нибудь грехе, что-нибудь да выискать…

Л. Гаккель пишет: «Больно говорить, но ведь и на последнем концерте (Гилельса в Ленинграде. — Г. Г.) раздавались в кулуарах голоса тех, кто не в силах понять цельность (выделено автором статьи) как свойство величия, чей слух искалечен плакатной броскостью игры скороспелых лауреатов, их копеечной, одноминутной „яркостью“. Я слышал в антракте об игре Гилельса: „Мало контрастов…“ И отвечал мысленно: „Есть один громадный контраст: это контраст между Им и вами“. Он — Виртуоз, имеющий мужество оставаться самим собой и оберегать музыку и рояль от посягательств духовного порока; вы — часть расколотого музыкального мира, мыслящая интересами малого и преходящего…» Это из статьи «Размышления о Гилельсе». (Не лишено интереса: при ее первой публикации в журнале «Советская музыка» в 1986 году приведенный абзац был полностью выпущен и восстановлен только в 1993 году в книге статей Л. Гаккеля с пометкой: «печатается по авторскому оригиналу». С чего бы это?)

Но даже Гаккель, написавший, как уже было сказано, о Гилельсе немало прекрасных страниц, даже он, словно чувствуя себя не слишком-то уверенно, иногда прибегает к оговоркам, без которых легко можно обойтись. «…По окончании его [Гилельса] пятидесятилетнего творческого пути можно говорить о нем как об одном из крупнейших пианистов XX века». Для этого нужно было дожидаться окончания пути?! А раньше говорить нельзя было?! Или было непонятно?!

Но, с другой стороны, эти слова заключают в себе важнейшую мысль — констатацию очевидного феномена, а именно: Гилельс обгонял свое время, и понадобились годы, чтобы он предстал перед нами в полный рост, а раз так — в дальнейшем его значение с неизбежностью будет возрастать.

Отдадим должное Гаккелю: именно он, не в пример другим, «открыл» горькую правду: «…Мы мало платили Эмилю Григорьевичу при жизни восторгом, любовью и почитанием. Гилельс не прикладывал личных усилий к тому, чтобы множить число своих энтузиастов. Он обходился без саморекламы. К тому же он как художник был слишком последователен и целен, чтобы нравиться всем. И получалось, что, не слыша и не видя его годами, мы этим не тяготились, мы не страдали от отсутствия Гилельса в нашей жизни, довольствуясь тем, что есть, тем, что доступно. А теперь — понимаем ли мы это? — Эмиля Гилельса уже не будет никогда. И слова нашей любви опаздывают». Что делать, поздно теперь сожалеть.

Но я отвлекся; продолжу наш сюжет.

Итак, о Гилельсе пишут неохотно, мало, а если его имя где-нибудь встречается, то, будьте уверены, оно предстает не в самом привлекательном свете.

В 1989 году вышла книга В. Ражникова «Кирилл Кондрашин рассказывает…» Это записи бесед автора с замечательным дирижером. Кондрашин повествует:

«Бывают такие солисты, которые себя желают утвердить. Он сидит и слушает тутти, которое вы сыграли, и говорит:

„Прошу вас сыграть еще раз“. — „Что было плохо?“ — „Я хочу еще раз послушать!“ Слушает. „Вы знаете, вот тут скрипки не чисто играют“. — „Я не слыхал“. — „Ну давайте еще раз“.

— Это было с Гилельсом в начале конца нашей дружбы: желание самоутвердиться — вот, мол, меня это не устраивает, как бы вы ни играли, я, все равно, — лучше. Это мне очень не понравилось».

Ясно. Гилельсу совершенно недостаточно планетарной славы, и ему во что бы то ни стало надо возвыситься, подмяв под себя оркестр Московской филармонии.

Конечно, раз дружбе пришел конец, можно поговорить откровенно… А почему бы не прислушаться было к Гилельсу? Стало бы хуже?

Анна Михайловна Метнер, жена великого композитора, доверила своему письму один вывод, сделанный ею на основании долгих наблюдений. Для Метнера, пишет она, «какие бы условия ни были, надо всем стоит то, что стоит больше всех исполнителей, и никакие соображения (о том, что выгодно) не могут отодвинуть на второй план самоё произведение». И дальше — главное: «Выгодно, например, не останавливать на репетиции дирижера, даже если погрешность против произведения большая. Дирижер очень не любит, если услышал фальшь солист, а он сам не слышал, так как это дискредитирует его перед оркестрантами. И никогда уж такой дирижер не будет жаждать выступить опять со слишком хорошим музыкантом. Солисты, думающие больше о своей карьере, чем о самой музыке, не станут останавливать дирижера».

Гилельс поступал, конечно, нехорошо. С чего начинается документальный кинофильм о нем? С того момента, когда он останавливает оркестр в последнем тутти перед кодой финала Первого концерта Чайковского и говорит, что не слышит точно пунктирный ритм у духовых. Дирижер — Кондрашин. Кому это понравится?

Прочтем записи жены Гилельса: «Обладал многогранным, высочайшим оркестровым абсолютным слухом! „В Вас заложен большой дирижер!“ — говорил Юджин Орманди.

Многие большие музыканты знаменитых оркестров: „Почему Вы не дирижируете?“

…После репетиций во многих странах оркестранты, „виновные“ в нечистой интонации или в непонимании отдельных деталей, получившие дружеский, без малейшего чувства превосходства, совет, восхищенные и благодарные, подходили, выражая огромное уважение, удивляясь знанию всей партитуры… Исключения не составляли и дирижеры многих национальных оркестров разных стран. Многие оркестры заранее готовили свою партитуру с дирижером до приезда Гилельса. Он с готовностью и открытостью помогал каждому, добиваясь совершенства ансамбля, подтягивая к себе, в высокую сферу понимания.

После репетиции оркестранты устраивали овацию… После концерта каждый считал себя удостоенным чести совместного выступления с Эмилем Гилельсом».

Вот я и спрашиваю: почему бы не прислушаться к Гилельсу? Понимаю, конечно: нас не унизишь, с нами это не пройдет, сами с усами.

Ну, кажется, разобрались.

В 1990 году газета «Советская культура», неожиданно разорвав дымовую завесу вокруг имени Гилельса, публикует статью Н. Кожевниковой «Великий Гилельс», которая полностью оправдывала свой заголовок; статья интереснейшая, многие факты впервые стали достоянием читающей публики. Наконец-то.

Но произошло нечто удивительное: в той же газете появился «ответ». Обыкновенно публикации подобного рода не вызывают «возражений», но здесь… Писала дочь Г. Нейгауза — М. Г. Нейгауз. Что же потребовало немедленной реакции, чем так провинилась Кожевникова? Вот чем: она позволила себе поведать о том — без всякого выпячивания, не привлекая специально внимания к «недопустимому» факту, — что между Нейгаузом и Гилельсом отношения были не вполне безоблачные. Всего-то навсего. Но это прозвучало как пушечный выстрел. Наша ханжески «правильная» мораль долгие годы старательно насаждала представление — что вполне удавалось — о неизменно «великой дружбе», «крепкой и нерушимой» между единомышленниками и соратниками, — союз, скажем, Станиславский — Немирович-Данченко являл собой идеальную иллюстрацию этой концепции. Но когда хлынул поток давних, но ранее недоступных материалов, слова Михаила Чехова прозвучали ошеломляюще: «Они были так нужны, так полезны друг другу — и пусть это будет между нами, — но они ненавидели друг друга!.. Почему?! Это так странно. Они были так нужны друг другу, так любили друг друга как художник художника! И в то же время… Не могу объяснить…»

Как же представить себе, что и между музыкантами — учителем и учеником — не все шло как по маслу, случалось и взаимное непонимание, расхождения и «несовпадения»?! Можно понять М. Г. Нейгауз: она бросилась на защиту привычной «версии» — всех устраивавшей, удобной, не создающей ненужных хлопот.

Она пишет: «Из статьи [Н. Кожевниковой] возник облик Эмиля Григорьевича Гилельса, во многих чертах противоположный тому, каким я его знала». Далее М. Г. Нейгауз рассказывает, что помнит Гилельса с детства, как он был внимателен, как помогал в тяжелейших ситуациях, — я уже цитировал то место из этой статьи, где говорится об участии Гилельса в судьбе Нейгауза, когда он был арестован. Последний абзац гласит: «В моей памяти Эмиль Григорьевич Гилельс остался одним из самых любимых учеников Генриха Густавовича и верным другом всей нашей семьи».

Простая логика заставляет предположить, — поскольку этот образ Гилельса «противоположен», как пишет М. Г. Нейгауз, тому, который создает Кожевникова, — что, значит, та проповедует: Гилельс был плохим товарищем, невнимательным, эгоистичным. Но ничего подобного у Кожевниковой, разумеется, нет. Сотворенный ею «противоположный образ» решительно ни в чем не противоречит портрету, нарисованному пером М. Г. Нейгауз, и, понятно, ничего не может «поправить». Самый же факт появления такого письма симптоматичен.

Но пойдем дальше. Как уже было сказано, сделанное Гилельсом слишком скупо и скудно освещалось. Замалчивание — как назвать иначе? — давало себя знать уже в последние годы его жизни; теперь же, без него, оно оборачивалось, если можно так выразиться, «в пользу» другого артиста — Рихтера. Он еще, слава Богу, здравствовал.

К сожалению, разговора этого не избежать.

Не в пример Гилельсу, рихтеровское «отражение» растет, как снежный ком. Что читает, слышит, смотрит человек небезразличный к музыке? — на свете есть только один-единственный пианист, равного которому никогда не было, нет и, вероятно, не будет. И не в том дело, что имя Рихтера звучит постоянно, со всех сторон и в разном «оформлении», — здесь и Пушкинский музей, и выступление префекта того округа, где находится «его» школа, и многое другое. Разумеется, он этого заслуживает; дело лишь в том, как все подается, — под каким соусом и с какими «приправами». И едва ли безвкусные журналистские «кружева» служат осмыслению его творчества. «…Мы хотим, — пишет Александр Кушнер, — чтобы у нас был „один“ поэт (читай: музыкант. — Г. Г.), одна, „зато настоящая“, любовь, и делаем из нее культ, в результате чего она вырождается в общее место и славословие». В больших порциях мы получили и то, и другое.

Гений, великий — определения, ставшие по отношению к Рихтеру некими постоянными эпитетами, — давно выглядят стершимися, проходящими, почти обыденными. С некоторых пор уже «привлекаются» космос, галактика, не меньше…

Переписываю первые попавшиеся строки из книги В. Чемберджи «В путешествии со Святославом Рихтером»: «…Мы (в том числе и автор. — Г. Г.) выглядываем на улицу (Звенигорода. — Г. Г.), потому что известно (хоть и не верится): скоро по ней должен пройти Рихтер… в тот момент, когда он проходил мимо, нам попросту было страшно оттого, что вблизи проходил человек, представляющий собой легенду двадцатого века, недосягаемый и далекий, как небожитель, гений, живущий среди нас, позволяющий иногда (!) послушать себя (в чем же тогда заключается деятельность исполнителя? — Г. Г.), погрузиться в его космический мир, вновь и вновь являющий свои запредельные, сверхчеловеческие силы служителя Музыки».

Или вот, заголовок многообещающий: «Охраняется человечеством» (В. Чемберджи в газете «Культура» предваряет показ фильма о Рихтере).

«Кто он? Миф? Гениальный пианист? Великий музыкант? Заброшенный в наш мир странник, ищущий совершенства? Артист, исторгавший слезы и приносивший очищение? Маг? „Непокоренный“? Да. „Загадка“? Да. Как явление природы».

Настаиваю и подчеркиваю: говорю вовсе не о Рихтере — о том, что происходит вокруг него.

Газеты и журналы безропотно предоставляют свои страницы для навязчивой рихтерианы.

Так хорошо нам знакомая плодотворная мысль о превосходстве Рихтера над любыми пианистами — именно любыми и, разумеется, за их счет — постоянно внедряется в голову читателя, не оставляя ему никакого просвета; это стало притчей во языцех, — и остается лишь «разукрасить» идею, каждый делает это в меру своей грамотности и воспитанности. Обыкновенно никто не испытывает никакой неловкости.

В газете «Культура» статья об Ирине Архиповой. Можно в такой статье обойтись без Рихтера?! Никак нельзя. Текст перед вашими глазами: «Среди имен самого первого порядка в исполнительском искусстве чрезвычайно мало таких, что признаются практически всеми и без сколько-нибудь существенных оговорок. Шаляпин и Каллас, Рубинштейн и Гульд, Тосканини и Караян и еще многие, многие другие вызывали и продолжают вызывать споры. Бесспорной фигурой был Святослав Рихтер».

Вот это я понимаю!

Каковы сопоставления?! Согласитесь, что даже «по шкале Рихтера» здесь чувствуется некоторый перебор. Автору, однако, кажется, что ряд упомянутых им великих музыкантов выглядит недостаточно убедительным, и он вынужден написать: «и еще многие, многие другие», то есть те, кто никак не могут тягаться с Рихтером. Берусь, хотя бы частично, назвать некоторых из этих «многих»: Карузо и Фишер-Дискау, Рахманинов и Горовиц, Фуртвенглер и Бруно Вальтер…

Возможно ли теперь сказать о Рихтере нечто свежее, новое, причем и сказать непременно по-новому, с такой силой, как до сего дня никому не удавалось?! Кажется, уже нет. Но одна известная актриса все же нашла ход, вспоминая Его — не удивляйтесь, она пишет все местоимения с большой буквы. Жду аплодисментов читателя.

Дело, однако, не ограничивается только печатным словом. Имя Рихтера — к его юбилею — помимо почти ежедневных (точнее — ежевечерних) телевизионных передач, звучит в метро (громогласная реклама фестиваля его памяти) и бросается в глаза на огромных перетяжках через улицы Москвы. Он и под землей, и над землей! Очень радостно, слава Богу! Но почему такой чести удостаивается только он один?! Ни для кого уже не остается места. При таком положении придет ли кому-нибудь на ум имя Гилельса?! Его будто и вовсе не было.

Подтверждения тому множественны. Возьмем статью о Рудольфе Баршае в Кратком музыкальном словаре (1998). Там говорится, что Московский камерный оркестр под руководством Р. Баршая «получил широчайшую мировую известность, выступал с выдающимися исполнителями (С. Т. Рихтер, Д. Ф. Ойстрах, 3. А. Долуханова, И. Менухин и др.)». Гилельс, по-видимому, относится к этим другим, так как недостоин стоять вровень с теми, кто назван. Меж тем сотрудничество Гилельса с Баршаем незабываемо, — об этом пишет в своей книге виолончелистка баршаевского оркестра Алла Васильева; они играли концерты Баха, Гайдна, Моцарта. Но для составителей словаря это событие не из числа заметных.

Нет смысла продолжать. Скажу лишь, что имя Гилельса чаще всего отсутствует там, где оно непременно должно значиться. Специально ли это делается? Вряд ли. Просто авторы действительно «не в курсе» — слишком хорошо начитаны…

Перелистаем еще одну книгу о Рихтере (о ней уже упоминалось) — увесистую, великолепно изданную, густо проиллюстрированную. Ее автор — Е. Могильницкий, закончивший механико-математический факультет Одесского университета, человек большой культуры, редкостно образованный.

Текст его выделяется непревзойденной силой художественного выражения. «„Рихтер-небожитель“, по мысли иных его слушавших, Рихтер — „певец космического холода“, „беседующий с вечностью“ в недоступном своем уединении, в отстраненности от земных сует…»

Земные встречи «на маршрутах его космических, межзвездных скитаний». «А вот он сам — огромный, седой, печально-понурый, сидит один за круглым столом… и во всем его облике, в мощных плечах, в неподвижных руках — след тех, околосветных перегрузок, и взгляд — из космического одиночества… Старый звездолетчик, вернувшийся на планету, где за время его путешествия протекли тысячелетия». «Конечно, годы накладывали свою печать. Были собственные недуги — телесные и душевные: долговременное пребывание в космосе — не шутка!»

Но будем держаться поближе к музыке.

«Каждый из… ансамблей, родившихся за годы рихтеровских усилий, был тоже „подарком веку“, подарком всем векам от этого века».

«Слово Бога было в начале дела Баха; дело Баха является Словом, обращенным к Рихтеру, им же, Рихтером, обращенным в его дело…»

В музыке «…о нем [Рихтере] рассказывают — Бах, Шуберт, Шопен, Рахманинов, Дебюсси…»

Сколько усилий я потратил, чтобы найти, в частности, у Шопена, — где же это он говорит о Рихтере! Стыдно сознаться: не нашел…

Однако, по прочтении — нет, не Данте, — книги И. Бэлзы о Шопене (уточняю: это своего рода учебник — «История польской музыкальной культуры, том 3», целиком посвященный Шопену) окончательно убеждаешься: единственный настоящий шопенист — Рихтер; я не оговорился — единственный… больше нет никого! Нет Софроницкого, нет (нашего первого шопеновского лауреата) Оборина, нет Корто — он только автор книги о Шопене, опубликовал шопеновскую рукопись и пр.; Г. Нейгауз только писал и говорил о Шопене то-то и то-то, и т. д.

Вот еще один пример, рисующий, так сказать, вознесение Рихтера над всем музыкальным миром. Передо мной книга известного концертмейстера Джеральда Мура «Певец и аккомпаниатор». В конце книги приложен «аннотированный именной указатель» упомянутых в книге лиц. Составитель — А. Парин.

Меня особенно интересуют, как вы легко догадываетесь, две аннотации — благо, оба имени упоминаются в книге в совершенно одинаковом контексте. Вспоминая одного знающего свое дело звукорежиссера, Дж. Мур пишет: «Даниель Баренбойм, Джулини, Дженет Бейкер, Фишер-Дискау, Перельман, Рихтер, Гилельс — все они доверяли этому спокойному индийцу, когда записывали пластинки в студии фирмы И-Эм-Ай!» Так вот, аннотации, относящиеся к двум последним из названных имен, выглядят особенно выразительно, будучи поставлены рядом.

Переписываю аннотации полностью: «Рихтер, Святослав Теофилович (р. 1915) — советский пианист. Ученик Г. Нейгауза, победитель Всесоюзного конкурса (1945). Один из величайших пианистов XX века, гастролировал во многих странах мира. Обширнейший репертуар включает музыку композиторов XVIII–XX вв. Выступал в разные годы в ансамбле с Н. Дорлиак, Д. Фишером-Дискау, О. Каганом, Н. Гутман и другими музыкантами. Организатор летних музыкальных фестивалей в Туре (Франция) и музыкальных фестивалей „Декабрьские вечера“ в Музее изобразительных искусств им. Пушкина в Москве». Так. Теперь другая аннотация — тоже полностью: «Гилельс, Эмиль Григорьевич (1916–1986) — советский пианист. Победитель Всесоюзного конкурса (1933), с 1945 г. гастролировал во многих странах мира. Профессор Московской консерватории».

Все. Вам ничего не бросилось в глаза? Нет?

Начну с того, что год смерти Гилельса указан неверно. Конечно, всегда может закрасться ошибка, но в данном случае ситуация неординарная: дело в том, что книга выпущена в 1987 году, а значит, «закладывалась» она раньше (чтобы не сказать — значительно раньше), во всяком случае, самое позднее — в 1986 году. Именно этим годом и помечена смерть Гилельса, в то время как он скончался в 1985-м. Вот это уже непростительно: суметь переврать такую дату едва ли не в тот самый год, когда не стало Гилельса.

Идем следом за текстом. «Победитель Всесоюзного конкурса (1933)». И только? А куда девалось высшее конкурсное достижение Гилельса — его сенсационная, можно сказать, мировая победа на Брюссельском конкурсе 1938 года?

«С 1945 г. гастролировал во многих странах мира». Эта ходячая и ни о чем не говорящая формула применена — и применяется А. Париным — к любому концертирующему артисту; все они, разумеется, гастролировали: тут уж что Раду Лупу, что Эмиль Гилельс — все едино.

«Профессор Московской консерватории». Исчерпывающая характеристика! — больше о Гилельсе сказать, конечно, нечего.

Итак, по классификации А. Парина, перед нами два пианиста: оба они — победители Всесоюзного конкурса, но один из них принадлежит к величайшим пианистам XX века, другой — профессор Московской консерватории.

Вот так. Ни больше, ни меньше.

Но не в Парине, разумеется, дело — в тенденции; требует ли она, эта тенденция, еще каких-либо иллюстраций?!

Трудно все-таки обойти важное событие: в 2001 году вышел у нас наконец знаменитый «Музыкальный словарь Гроува» (созданный на основе британской энциклопедии), занимающий «в оригинале» 28 томов. Мы вместили все (все ли?) в один неподъемный том большого формата. Предпринят громадный труд, один только перевод чего стоит.

Давайте проделаем сейчас привычную процедуру: сравним статьи, посвященные Гилельсу и Рихтеру. Разумеется, они разнятся, как не похожи друг на друга их герои. Но существуют некоторые каноны, предполагающие унификацию сведений, если это возможно. Посмотрим, как в нашем случае. При этом надо иметь в виду, что информация, содержащаяся в статьях, подается, понятно, очень сжато, так что поле для наших раскопок крайне ограничено; придется оперировать тем, что есть — вроде бы, малозначащими деталями.

Статья о Рихтере, по сравнению с гилельсовской, более развернутая; и в ней есть такие вещи, в которых нетрудно обнаружить определенный умысел.

В гилельсовской статье отмечено: «Лауреат Ленинской премии (1962)». У Рихтера этой справки нет, — а он, как известно, получил Ленинскую премию раньше Гилельса.

Вообще никаких советских наград и отличий Рихтер не имеет. Как понимать? Это, конечно, означает: он музыкант, его положение столь высоко, что всякие там награды, тем более, советские, — как это мелко для него, мелко и мало… Он и назван: «Русский пианист», в то время как Гилельс — «Русский советский пианист».

На конкурсе Рихтер, оказывается, никогда, в отличие от Гилельса, не играл — Всесоюзный конкурс 1945 года не упоминается. В этом контексте — не удивительно. То обстоятельство, что Рихтер не принимал участия во Всесоюзном конкурсе, дает в нашем случае нужный эффект: не имеет это для него никакого значения — так, какая-то мелочь…

Дальше.

В статьях-персоналиях принято называть и членов семьи, если они известные музыканты. Так, в статью о Леониде Когане по всем правилам вписан сын — Павел Коган. Но почему-то жена — Елизавета Гилельс — отсутствует. Не нашлось ей места и в гилельсовской статье (родная сестра!); также отсутствует и дочь — Елена Гилельс, с которой отец много выступал и записывался.

Вышеозначенные детали отдают чем-то давно знакомым… Неужели же и словарь Гроува не без греха?!

Но в заметке «от редакции» прямо говорится: «Внесены многочисленные дополнения, ряд статей фактически написан заново».

Продолжаю.

Рихтер, во что бы то ни стало, должен быть один; для этого требуется отодвинуть Гилельса — больше некого… Со временем стали происходить прямо-таки аномальные явления.

В радиопередаче (А. Агамиров) сообщается: первым исполнителем Восьмой сонаты Прокофьева был Рихтер.

С. Бэлза (который уверен, что излюбленная идея Бетховена «от мрака к свету» с особой силой проявилась в Пятом фортепианном концерте) в одной из своих телевизионных передач рассказал о знаменитом советском трио: Рихтер — Коган — Ростропович. Но такого трио никогда не существовало. Надеюсь, читатель вспомнит, что действовало трио: Гилельс — Коган — Ростропович. Чтобы избежать недоразумений, замечу: даже профессиональные музыканты говорят — как же не существовало, а Тройной концерт Бетховена? Отвечаю: во-первых, это не было постоянным содружеством, и, во-вторых, что главное, состав был совсем другим: Ойстрах — Рихтер — Ростропович. Надо бы разбираться.

В журнале публикуется статья, в которой говорится: Рихтер дал Клиберну первую премию, пригрозив выйти из жюри. Вроде бы получается: все против, а Рихтер… Будучи знаком с автором этой публикации, я только спросил: «А кто был председателем жюри?» Полная растерянность: «Я не знаю…»

А между прочим, в книге Л. Баренбойма под фотографией обнимающихся Гилельса и Клиберна — надпись, кратко и ясно говорящая: «Они победили оба». Такова правда. И ее нужно защищать?!

Широко известна выпущенная у нас книга Артура Шнабеля «Ты никогда не будешь пианистом!» В ходе своего рассказа Шнабель мимоходом упоминает Юрока. Немедленно появляется подстрочное примечание, оно гласит: «Спустя годы уроженец России Сол Юрок (1888–1974) станет импресарио Сергея Рахманинова, позже — Святослава Рихтера и некоторых других советских пианистов».

Такая, казалось бы, невинная справка.

Посмотрим.

Прежде всего, С. Юрок импресарио Рахманинова никогда не был (были сначала Ч. Эллис, затем Ч. Фоли). С чего бы такой конфуз?! Поскольку не упомянуть Рихтера — при любой возможности — равносильно профессиональной несостоятельности, он и становится козырной картой Юрока, наряду с «несуществующим» Рахманиновым. На самом же деле (хочу думать, читатель помнит), звездный час Юрока — это Гилельс, первый наш пианист в США, «автор» самых нашумевших гастролей, открывший дорогу и некоторым другим советским пианистам. Однако Гилельс — «первооткрыватель» Америки — отнесен к этим «некоторым другим», а «его место» занял Рихтер.

Писать так — значит, попросту обманывать читателя. Должно быть: Сол Юрок — «импресарио Эмиля Гилельса и некоторых других советских пианистов». Это было бы правдой.

Доверяю самому читателю оценить эти манипуляции. На наших глазах Рихтер запросто получает теперь «принадлежащее» Гилельсу.

В продолжение темы — еще одно «происшествие».

Читателю хорошо знаком рассказ Рихтера о концерте Гилельса — я его уже приводил, но, на всякий случай, напоминаю отрывок, который нас сейчас интересует: «Во втором отделении Гилельс играл Третью и Восьмую сонаты Прокофьева. К нему за кулисы пришла Розочка Тамаркина и говорит: „Ми-и-иля! Ну гениально, изумительно!“» Все; дальше совсем на другую тему.

Это взято из книги В. Чемберджи «В путешествии со Святославом Рихтером». Автор записывала за Рихтером каждое слово; это его прямая речь. Книга вышла уже тремя изданиями: сначала печаталась в журнале «Советская музыка» (1987), затем появилось отдельное издание (1993) и, наконец, она стала составной частью книги «О Рихтере его словами». Вы прочли текст, опубликованный в обоих первых изданиях. Но вот в третьем… В 2004 году эти строки обогатились: оказывается, в ответ на возглас Р. Тамаркиной «…гениально, изумительно!», Гилельс не молчит, а поддерживает: «Он согласился: „Да-а-а-а…“»

Спрашивается: почему эта деталь отсутствует в первых двух изданиях, возникнув только в третьем? Если Рихтер так рассказал «сразу», то что же скрывать — ведь Гилельса уже не было на свете, стесняться нечего… Или же это добавка Чемберджи?! Ничего нельзя понять, но и в том, и в другом случае — Гилельс предстает человеком самодовольным и хвастливым.

Итак, Рихтер — пианист единственный, стоящий в стороне от всех других, вернее, все другие — в стороне от него. Для этого усилиями многих сделано все возможное.

Иосиф Бродский много думал над феноменом одного поэта — он говорил именно о поэтах, но, разумеется, это относится к любому художнику. Бродский поставил точный диагноз: «Как это ни странно, во всякую эпоху почему-то существует только один великий поэт. Происходит это, я полагаю, от чудовищной лености общества, от нежелания иметь дело с двумя, тремя — а то и больше, как, например, в первой четверти нынешнего столетия, — великими поэтами. Иными словами, обществу присуща тенденция к самообкрадыванию, к добровольной духовной кастрации. И нечего тогда валить на государя или на первого секретаря, на революции и гражданские смуты: общество получает поделом».

Но идеализированный образ Рихтера, который создается с таким тщанием, порождает деликатную ситуацию, — она является едва ли не общим правилом, чуть ли не законом. Замечательный писатель Юрий Дружников в одном из своих пушкинских эссе зорко подметил и сформулировал этот феномен; и для нас слова писателя — неоценимое подспорье: «Один из законов идеализации, как известно, — очистка образа от мешающей информации, его обобщение, упрощение и затем романтизация». И дальше, главное: «Идеализацию всегда сопровождает плохая альтернатива. Если кого-то идеализируют, то кого-то другого нужно предавать анафеме». Ну, конечно, в нашем случае до этого, слава Богу, не дошло, — так ведь есть масса «заменителей», не менее действенных: можно умолчать, промолчать, замолчать, сделать вид, что попросту ничего нет и не происходит, пройти мимо, не заметить, а если и заметить, то превратно истолковать, оклеветать, наконец, да мало ли… Этого мы уже нагляделись…

В только что приведенной цитате Дружникова я опустил заключительную фразу, восстанавливаю ее. Дружников подчеркивает: сказанное им (идеализация — обязательная альтернатива) «особенно отчетливо проявлялось в советской традиции». Нечего и сомневаться: советская традиция даст очко вперед любой другой.

Теперь — к Гилельсу.

Здесь было бы уместно остановиться на статье С. Хентовой «Гилельс знакомый и незнакомый», опубликованной в журнале «Музыкальная жизнь». Но, честно говоря, у меня нет никакого желания вновь встречаться с нашим гилельсоведом. Говорю так потому, что ответ автору этого опуса был мною уже дан, причем, что называется, по горячим следам, при жизни Хентовой; однако с ее стороны никакой реакции не последовало. Всех интересующихся отсылаю к моей статье «Гилельс и критика».

Встает вопрос: для чего понадобилось С. Хентовой выступить со статьей? На то были, конечно, свои причины, и, как это часто бывает, причины сугубо личного порядка. Одна из них — на поверхности.

Л. Баренбойм в своей книге ни разу, ни единым словом не упомянул имени Хентовой, ни разу! Это ее-то! — автора «основополагающей» работы о Гилельсе, на которую просто обязан опираться любой о нем пишущий… Мало того, в предисловии к книге сказано, что Гилельс «…хотел (особенно в последние годы), чтобы о нем писал именно Лев Аронович, и никто другой…» Как это «никто другой»?! А она, Хентова?! Значит, Гилельс пожелал обойтись без нее?! Ах так, ужо тебе!

Должен ознакомить читателя с одним письмом Л. Баренбойма, которое он отправил Гилельсу в мае 1981 года. Сообщая о своем намерении создать о нем, Гилельсе, большой труд, Баренбойм спрашивает: одобряет ли он эту идею, если же нет — «…скажите мне об этом прямо. Или, быть может, кто-то уже пишет такую книгу?».

Далее следует признание Баренбойма: «Я не только испытываю потребность написать такую книгу, но и считаю это своим долгом — после ошибки, которую я в свое время совершил и за которую себя корю, — рекомендовав Вам Хентову…» Та была ученицей Баренбойма, подавала надежды, и мог ли он предвидеть, какую культурную ценность она создаст?!

Вот и получилось: с выходом в свет книги Баренбойма книга Хентовой о Гилельсе — та самая, выдержавшая два издания, — потеряла всякое значение; только фактический материал, содержащийся в ней, не может устареть. Но даже им Баренбойм не воспользовался, обошелся… Можно вынести такое?! Необходимо дать достойный отпор. И Хентова дает. Она публикует свой труд сразу в двух местах, для большего резонанса: не только в «Музыкальной жизни», но и в каком-то солидном ленинградском журнале — сейчас не помню точно, в каком, — это нетрудно выяснить. Как раз в эти годы хлынула волна всяческих разоблачений — и поделом, и зряшных — деятелей советской истории. Как было упустить такую возможность?! Лучшую мишень, чем Гилельс, трудно себе представить. Сталин его любил? Любил. Народный артист СССР? Народный. Лауреат Ленинской премии? Лауреат. Герой Социалистического труда? Герой. Отмщенья!

Риска — никакого, успех — запрограммирован. Но раз Хентова берет на себя функции обвинителя, то она обязана знать все обстоятельства дела.

А было так. «А кто такой Супагин, — пишет Н. Кожевникова, — который пять лет не разрешал Гилельсу записать Бетховена?! В конце концов, Гилельс, отчаявшись, записал [концерты] Бетховена с Кливлендским оркестром на унизительных, рабских условиях. Потому что договаривались в спешке. Потому что не было сил больше ждать. Потому что он знал, что его Бетховен должен остаться. И остался. А кто такой Супагин и где он теперь!»

А кто такой Лапин, запретивший в последний момент запись юбилейного концерта Гилельса в Одесском оперном театре, когда служащие фирмы «Дойче граммофон» были уже наготове, а Гилельсу сообщили об этом перед выходом на сцену.

И еще рассказывает Кожевникова: «После исполнения концерта Шопена в Карнеги-холле Гилельсу предложили записать его с Филадельфийским оркестром под управлением Орманди. Но прежде следовало получить разрешение из Москвы. На что и от кого? — спрашиваю у Фаризет [жены Гилельса]. — Не знаю, — говорит, — так полагалось.

Стали ждать, разрешения не поступало, вообще никакого ответа. Орманди в Филадельфию улетел, Гилельс в гостиничном номере не спал, не ел. Разрешение поступило 31 декабря, вечером. И сразу началась запись.

Тогда и была сделана фотография, где у Гилельса — не лицо, а скорбная маска. У оркестрантов Филадельфийского оркестра пропал Новый год, а у Гилельса — кусок сердца. Кто ответит?»

В таких условиях — для артиста совершенно невыносимых, почти непреодолимых — была сделана знаменитая запись. Можно ли представить себе в подобной ситуации, скажем, Горовица или Микеланджели?! Попробуйте.

Когда Яша Хейфец «вызвал» Гилельса, пожелав сыграть с ним — и записать — некоторые скрипичные сонаты, то Госконцерт, распоряжавшийся зарубежными гастролями наших артистов, под разными предлогами — вроде того, что лимит дней, разрешенных к пребыванию за границей, уже исчерпан — сорвал поездку, не выпустил Гилельса.

Не буду множить примеры.

Для Хентовой же Гилельс — баловень, любимец, счастливец, только и получавший награды да звания; она повторяет это без устали.

Пора бы распрощаться с Хентовой — наш разговор слишком затянулся. Но, к сожалению, не получится. Давно известно: женская месть — безоглядна. И Хентова продолжает сводить счеты с Гилельсом, совершенно теряя голову. Изготовляя в большом количестве книги о музыкантах, она обязательно привлекает имя Гилельса: оно всегда наготове; как только нужно высветлить нечто хорошее, присущее этим музыкантам, — здесь-то и помогает выгодное соседство с чем-то не очень хорошим, гилельсовским. Как правило, имя Гилельса употребляется чуть небрежно, походя, — этакая расхожая монета.

Перелистаем книгу «Пианистка Маргарита Федорова»

С. Хентова делает тонкое наблюдение: «…В отличие, например, от Гилельса, Федорова избегает открывать программу маленькой пьесой…» Есть ли смысл опровергать, доказывать, спорить — простите меня — с дурацкой выдумкой?! Не собираюсь, лучше промолчу.

Еще. «Особенно сложной задачей [для М. Федоровой] оказывались выступления с оркестром. Дирижеров выбирать не приходилось, возможности реализовать свои дирижерские пристрастия, как это было у Гилельса… Федорова тоже не имела». Какая несправедливость! Стремление Хентовой равнять Федорову с Гилельсом — и, разумеется, не в его пользу — видно невооруженным глазом.

Нравится мне и такой пассаж — в очерке о Рихтере: «Гилельс репетировал перед концертом много, на гастроли возил с собой настройщика Г. Богино, не только готовившего рояль, но и прослушивавшего репетицию в разных местах зала, для проверки акустики. (Надо же, какое безответственное отношение к своему делу! — Г. Г.)

Рихтер не склонен придавать репетициям большого значения, как и выбору рояля: пианист-профессионал (!) должен к инструменту приспосабливаться быстро».

Гилельс этого не умеет; вывод напрашивается сам собой: не профессионал.

Наконец представлю читателю еще одну страницу хентовской гилельсианы, на этот раз — последнюю. В ее книге «Пианисты XX века» содержатся сокращенные варианты ранее изданных ею монографий, посвященных знаменитым артистам (наряду с этим есть и некоторые незначительные дополнения).

В очерке о Гилельсе наше внимание приковывает один раздел, который полностью перенесен сюда из ее старой книги; говорю о перечне — достаточно полном — сочинений, входивших в репертуар Гилельса. Несмотря на то, что очерк вышел более чем десятилетие спустя после смерти Гилельса, Хентова не внесла в этот список — умышленно или из-за отсутствия всякого интереса к теме — ни единого нового сочинения, сыгранного Гилельсом после выхода ее книги в 1967 году (!). В результате — Гилельс без «Хаммерклавира», без Концерта № 27 Моцарта, без Третьей сонаты Скрябина…

Все, читатель, на этом мы расстаемся с Хентовой, — обещаю, ее имя в этой книге вы больше не встретите.

И все же перепад веков помечен изменениями и движением в умонастроениях касательно нашей темы. Здесь я должен извиниться перед читателем за автоцитату; дело в том, что в статье 2000 года я написал, имея в виду славословия Рихтеру, в частности творения В. Чемберджи: «Боюсь только: такие „плюсы“ — как это не раз случалось — могут, к несчастью, плохо выполнить предназначенную им роль и, в конечном счете, обернутся для Рихтера другим знаком: без вертикальной черты. Он этого не заслужил».

Нетрудно было предположить, что маятник может качнуться в другую сторону. Но того, что произошло, я и представить себе не мог: во-первых, что это случится так скоро — в этом же году! — и, во-вторых, в такой форме…

Речь идет об антирихтеровском выступлении А. Гаврилова — оно у многих на памяти. Его тон, что и говорить, — вызывающий, по этой причине не стану гавриловские слова обсуждать. Но сам факт появления подобной публикации взрывает, казалось бы, незыблемые представления. Корней Чуковский однажды записал, что в России нужно жить долго — до чего-нибудь и доживешь. Дожили. Впору собирать подписи под открытым письмом в защиту Рихтера. Согласимся с Владимиром Войновичем: «…Произведя живого человека в кумиры, мы только таким его признаем. А как только усомнились в его божественных качествах, то сразу свергаем его в пропасть, уже даже и действительных достоинств в нем не замечая».

Но Гаврилов не одинок. С небольшим интервалом последовало интервью Б. Березовского, победителя Девятого Международного конкурса им. Чайковского. Он спокойно поведал о своем отношении к Рихтеру, на что имеет, разумеется, полное право, как и любой человек. Еще совсем недавно и помыслить было невозможно напечатать нечто подобное. Цитирую:

«Для меня он [Рихтер] — продукт какой-то совершенно советской эпохи, когда нужен был пианист номер один, а все остальные музыканты шли уже где-то за ним»… «Шопена он играл просто чудовищно. Бетховен ему удавался один раз, может быть, из ста… Ни фразы, ни гибкости, ни объема звучания, ничего абсолютно!»

Появились и теоретические работы. Если раньше, в 60-е годы, Д. Рабинович восторгался, к примеру, рихтеровскими «немыслимо быстрыми темпами» — за которые любой другой пианист был нещадно бит — то теперь стало возможным взглянуть на это иначе. О Рихтере «говорилось и писалось много, — удостоверяет В. Грицевич — особенно в Советском Союзе. К сожалению, некоторые советские критики, изощряясь в комплиментах… рисовали односторонний, упрощенный образ артиста… Временами его несло с такой скоростью, что контроль над процессом исполнения оказывался утраченным, и виртуозные данные могли лишь охранить артиста от фальшивых нот, не более…»

Удивительно: все, что я продемонстрировал — и Гаврилов, и Березовский, и Грицевич — все это 2000 год!

Два года спустя А. Хитрук пишет в музыкальном журнале: «На этих дисках — [Карнеги-холл, 1960] Рихтер очень узнаваем, причем и в своих сильных, и в своих слабых сторонах».

Помилуйте, у Рихтера — слабые стороны?! И дело не в том, что они фигурируют — у кого их нет, точнее, всегда есть возможность трактовать таким образом игру едва ли не любого исполнителя, — а в том, что они вдруг всплыли у пианиста, десятилетиями не имевшего никаких недостатков. Плюс к тому, Хитрук бросает одно весьма интригующее замечание. Всем известно: Рихтера издавна — и по справедливости! — называли прокофьевским пианистом. Но теперь Хитрук, как бы удивляясь своему открытию, делает вывод: «…В исполнении музыки Прокофьева, например его Восьмой сонаты, Гилельс нисколько не уступает Рихтеру». А раз так, то можно сказать и иначе: Рихтер нисколько не уступает Гилельсу.

Да, не может быть в искусстве раз и навсегда установленной «истины». И по ранжиру выстраивать художников — нелепо. В наши представления об искусстве и его творцах время вносит свои поправки. Как сказал поэт, имея в виду поэтов: