V. Грузовик. Бальцер

V. Грузовик. Бальцер

И превратились мы теперь из жалких «выковыренных» в «семью главного геолога Олейникова». Мы «больные». Мы ничего не делаем. Мы лежим на мягком сене кверху носами, и нас кормят и везут по России (по той «средней» России, которой мне не привелось до этого повидать, — всё были Кавказы, Хибины, Алтай и т. д.). Нам дают сахар! Забытый сахар. Мы мучаемся от боли во рту, не в силах удержаться от сыра, и мы играем в «да» и «нет», задумывая какое-нибудь лицо. В одной деревне, поев «кислое молоко» (ряженку) своими серебряными ложками, забываем их в мисках у хозяйки и уезжаем. Где-то живут ещё, верно, и по сей день эти 4 ложки моей бабушки Мунц — «вдовы нидерландского консула», как значится в моей метрике.

Проезжали мы город Кирсанов (у меня есть рисуночек собора). Ночёвок наших я совсем не помню. Но вот утром последнего дня пути (а было их 3–4) мы попадаем уже в район путейских работ Яшиной экспедиции. Обедаем в столовой экспедиции. И я робко спрашиваю, не надо ли заплатить за еду деньги. Кассирша возмущена: а как же я думала? Даром? Судя по этому, это был первый случай на моём пути (да и раньше, в голодном Ленинграде), что деньги что-то значили реальное.

К вечеру мы приезжаем в Бальцер, а по-новому — Красноармейск. Яши нет. Он приедет утром — и очень испугается, увидев в окно неузнаваемое лицо мамы. Мы — остальные — выглядели лучше. Особенно дети.

И теперь — тоже один месяц — мы живём в Бальцере, пока немцы не стали приближаться к Сталинграду От этого я запомнила только ночные осветительные ракеты немцев, спускающиеся медленно на парашютах: мы стояли на крыльце нашего дома и молча смотрели. И ещё: через наш город или мимо него гнали огромное стадо коров — гнали от подступающих немцев. И мы бежали с кувшинами и кастрюлями за коровами. Где-то уже за городом коров доили — прямо на земле. А мы, городские, подставляли нашу посуду Этот поход запомнил Саша, он был со мной… Было это днём, но было сумрачно, небо заволокло тучами. И даже у меня, легкомысленной, было тяжело на душе.

Бальцер — это республика немцев Поволжья. По другую сторону Волги, против Саратова, город Энгельс — столица республики. Всех немцев отсюда выслали. Говорят, было так: спустили над Бальцером парашютиста, переодетого немцем. И жители его моментально спрятали. После чего все они поехали! Я помню, мне показали раз проходившую где-то у нас за сараями мрачную молодую женщину — это была немка. Но муж её, отец её детей, — русский, воевал на фронте. И её оставили.

Мы жили в одном из брошенных этими немцами домов. Всё было особенное. Во-первых, необыкновенные для русских запоры. И на домах, и на магазинах они поражали размерами и солидностью. Подпол был страшно глубокий и благоустроенный. В таком, верно, и спрятали злополучного парашютиста? Потом — чечевицеобразные котлы, вмазанные сверху в печки и наполненные песком для сохранения тепла. В них же грели, говорят, воду для мытья. И ещё печь, высокая, квадратная, в центре дома с дверцами на 4 стороны в 4 комнаты — очень удобно и странно. Мебель была деревянная, самодельная с претензией на какой-то стиль. А всякие брошенные молотки и другая утварь вызывали грусть и мысль о твоём собственном брошенном доме.

Мы отъедались. Это происходило по старшинству (только наоборот): первая стала гордо отказываться от ужина Ляля. Потом эта сытость дошла до меня и потом лишь до бедненькой мамы.

Снова я засевала огород! Любовалась в огороде на чужие маленькие арбузики — размером с теннисные мячи и уже по-взрослому разрисованные. И всё варила, варила, варила… По вечерам иногда ходила с Яшей на его работу, так как было затемнение и он ничего не видел в темноте (от близорукости? а теперь я думаю, может быть, тоже от невитаминного питания?). На работе я что-то помогала, делала, но помню и в эти вечера свои мечты — всё ещё о хлебе!

Чудное, жаркое лето. Я сшила Сашеньке на руках холщовый синий костюмчик из чего-то папиного. По вечерам из городского сада доносится музыка танцев. Точно нет войны. И доносится то самое танго, под которое я танцевала осенью 1941 года у Жени Парай-Кошица. Кстати, именно тут, в этой немецкой комнате, я читаю первое письмо от Вэры из Казани. Она пишет, что лишь теперь, после моего к ней письма, не осталось больше надежды, что Всеволод жив. Она всё ждала чуда; ведь ошиблись же, — пишет она, — сообщив, что умер Володя Мунц, когда умер наш отец.

Хожу с Сашенькой далеко на колодец, выучившись носить воду на коромысле. Но бабы, настоящие, носят тут коромысло поперёк одного плеча, а в другой руке ещё одно ведро. А я ещё отдыхаю по дороге со своими двумя вёдрами. Ставлю их на землю. И тогда Сашенька наклоняется, чтобы попить прямо из ведра, и заранее давится со смеху, так как знает, что только он прикоснётся губами к воде, я тихонько, одним пальцем, толкну его стриженый затылочек и он окунёт нос в воду. Эта игра повторялась всякий раз.

А где же я водила Сашу впервые в парикмахерскую? Вероятно, это было на станции Платоновке: ведь вся наша теплушка кишела насекомыми, и надо было остричь его наголо. Посадили его к мальчику-ученику. Саша сидел тихо, только всё ниже и ниже опускал голову, а его «мастер» опускался за ним тоже всё ниже и ниже, и закончили они операцию где-то уже под столом.

Саша ни с кем не играл. А были в Бальцере два соседа, мальчики-близнецы, рыженькие. Я уговорила Сашу играть с ними. И вот вижу: мальчики играют, а Саша сидит на брёвнышке. Смотрит. Посидел-посидел, пришёл ко мне и говорит: «Я поиграл с мальчиками».

В общем, жизнь в Бальцере была отдыхом. И мне кажется, что она длилась гораздо больше месяца. Но, когда взошёл этот, мой второй, огород (маленький), мы опять бросили его и поехали от немцев с сотрудниками «Бампроекта» в город Буинск Татарской ССР — центр экспедиции «Свияжск — Ульяновск».