IV. Новиково

И так началась наша жизнь в Новикове. Мама потихоньку поправлялась. Сначала всё больше лежала во дворе на дровнях, на солнышке. Потом стала, пошатываясь, ходить поблизости за щавелем и крапивой. Всё в своём коричневом казакине, опушённом перьями марабу.

Прожили мы тут месяц. Колхоз выдал мне 16 соток под огород. Но это была целина, вернее, заброшенная земля, и я стала её копать. Терпеливо! Господи, как глупо! Только потом я поняла, что меня могли прокормить мои руки совсем другим образом: я прекрасно увеличивала бы фотографии сыновей и мужей, ушедших на фронт. Когда меня кто-то попросил это сделать, я нарисовала это с такой лёгкостью. И доставила столько радости заказчице… А я-то всё копала и копала.

Каждое утро, часов в 5–6, будила меня хозяйка, толкая: «Та-ась, а Тась! Вставай стряпаться?» Печь уже топилась. Я ставила в печь свои горшки с едой на весь день. Хозяйка умилялась, как я справляюсь с ухватами: «Ну, ты как настоящая деревенская управляешься! А вот пол мыть — пусть у тебя уж Ляля будет мыть, ладно».

Потом я уходила копать. Огород мой был по ту сторону лощины, за ручьём. Перелезала я через него в гуще каких- то кустов, мокрых от росы. И неизбежно каждый раз вспоминала рахманиновский романс «По утрам, на заре, по душистой траве я пойду своё счастье искать». Это было так далеко от меня — Рахманинов! И от этого мне очень нравилось повторять эти неуместные слова.

Потом я копала свою целину, пока не обнаруживала, что на крыльце нашего дома в деревне вывешено полотенце: это значило, что все встали, завтрак готов и я могу идти домой. А после, днём, мы копали уже с Лялей. В общем, огород я свой весь засадила, и в день нашего неожиданного отъезда из Новикова взошёл мой первый картофель.

Время от времени я меняла одну из маминых серебряных ложек на картофель. Для этого вечером, когда темно и соседи не увидят, я пробиралась к одной зажиточной одинокой старухе (скрывавшей, видимо, по-деревенски свою зажиточность), и совершалась сделка к обоюдному удовольствию.

Молоко мы совсем не пили (впрочем, «пить молоко» там не говорили: молоко кушают, а не пьют) — итак, мы его не «кушали». Но нам хозяйка всегда предлагала сыворотки, и очень вежливо: «Угодно ли сывороточки?» (вместо того чтобы вылить её скотине). Мы пили её с наслаждением.

Обедали мы на потеху всей деревне на крыльце, выходящем прямо на деревенскую улицу, — за неимением «балкона». Занавесили чем-то и сидели эдак сбоку Дачные замашки!

Сколько бы я ни наварила супу — в огромной кастрюле, — мы доедали всё всегда до конца. Оторваться не было сил! И ещё к обеду мы приносили из ключа вкусную, особенную воду в Марьякином эмалированном кувшине. И тоже — пили и пили. А вот хлеба за этот месяц почти не было: где- то очень редко и мало я получала муку И сделались у нас огромные животы — утюгом вперёд! И сделалась какая- то цинга, болячки у всех в уголках рта.

Когда сразу после нашего приезда мы мылись в избе, хозяйка смотрела на нас с ужасом. Потом мне говорили, что и не одна она — в окошки подглядывали другие бабы и рассказывали потом по всей деревне, как мы были страшны.

Эвакуированных в этой деревне почти не было, и называли они нас «выковыренными». Хозяйка была добра к нам; но страдала, видимо, что мы заняли в избе «чистую половину» — бездумно, просто по привычке дачников! А по воскресеньям приезжали из Платоновки дочери её взрослые, и было тесно (к счастью, мы не зажились слишком долго, и отношения были у нас прекрасные до конца).

Перед тем, что начать мне сажать картошку, я ходила помогать сажать её нашей хозяйке. И ещё сажала ей тыкву, запихивая семечко страшно глубоко (видимо, учитывая объём будущей тыквы). Хозяйка смеялась надо мной. А раз говорит мне: «Сажаем мы, сажаем, а может быть, тут уже будут немцы, когда всё поспеет? Ну, что же, тогда хоть они поедят. — Потом подумала и добавила: — Нет, нехорошо так говорить, наверное».

Жилось деревенским бабам в деревне не голодно, но и не сладко: лошадей всех увели — и пахала вся деревня «на бабах». Очень печальное зрелище. И ещё на коровах. Я видела то и другое.

Однажды вечером, в темноте, отправилась я к нашей богатой соседке с очередной ложкой. У неё на столе дымилась чашка кислых щей с бараниной. И она пригласила меня поесть с ней. У меня в глазах потемнело от одной мысли. Дала мне деревянную ложку, и стали мы хлебать. Она хлебает медленно, медленно, и я с трудом удерживаюсь, чтобы так же чинно хлебать. Страдаю. Терплю. И от кислых щей губы дерёт… Когда я пришла домой с опозданием, в темноте, меня встретила Ляля. Волновалась, куда я пропала. И как обрадовалась за меня, когда я ей всё рассказала!

Сюда, в Новиково, пришла первая телеграмма от Володи. Мы стояли с мамой в сенях — и, как куклы, упали друг другу в объятия: Володя жив, жив! После нашего переезда через Ладожское озеро мы старались не говорить о нём — молчали, не веря, что он остался в живых! А вот Яшиных телеграмм и писем мы не получали — они, видимо, застревали на станции Платоновке «до востребования».

Но вот в один прекрасный день (именно в тот день, когда у меня взошёл первый картофель) я увидела издалека, со своего огорода, что въезжает в деревню грузовик (это было необычно). Медленно ползёт он, переваливаясь, по деревне и останавливается у нашего дома. А минут через 10 бежит от речки Лёвушка и кричит: «Тасенька, Тасенька! Дядя Яша прислал за вами машину!» Первая мысль: «Как уехать? Теперь? Да я же не могу оставить огород! В нём — благополучие будущей зимы, а тут вдруг — бросить!» Но потом всё завертелось: приехавшие за нами завхоз и шофёр экспедиции быстро пресекли мои нелепые колебанья. Наутро получила я наши сданные было на прописку паспорта, сложились, расцеловались с хозяйкой — и поехали. Да ещё отдал мне колхоз мешок картофеля («за обсеменение» огорода). И это очень удивит Яшу, что его голодающая семья явится к нему со своим картофелем! Так же, как его удивило, что у меня было с собой всё хозяйство: керосинка, примус, кастрюли. Люди ведь ездят в экспедицию на «всём готовом», я же была экипирована скорее как помесь туриста с дачником: начиная от рюкзаков и кончая ночными горшочками.