III. Платоновка

Были последние числа апреля. Мы снимаем комнату. Первое мая! Это число запомнилось потому что этот праздник был так не похож на праздник. Потом переезжаем к другой хозяйке. Распутица. Не знаем, как доехать до Ольги. До деревни Старое Челищево (какое название!) восемнадцать километров.

У мамы начинается «голодный понос». Что-то странное происходит с ней.

Хозяйка кормит нас. Набирает воду в котелок прямо из талого снега вокруг дома. Раз — зачерпнула и варит нам кашу Поварит чуточку в печи и подает нам полусырую. Но, правда, очень любезно. Не потому ли маме так плохо?

Ещё мы вымениваем (не помню уж на что) яйца — разбиваем сырые, болтаем с водой, солим и едим. И всё подливаем и подливаем воду, чтобы растянуть наслаждение. (Вспомнила! Это мы делаем на вокзале, в зале ожидания, — значит, только приехав в Платоновку.)

Мы с Лялей спим на русской печке. Когда она тёплая, это, оказывается, очень неприятно. Что значит с непривычки!

Вот в эти дни — и только сейчас я вспомнила, что я художник. И ужаснулась: как это я поехала? Ничего для рисования. И милая Ляля притаскивает мне содранные ею потихоньку со стены афиши — с обратной стороны чистые.

Хозяйка наша похожа на украинку, весёлая, миловидная. Наконец мы решаемся доверить ей маму и Сашу, а сами отправляемся с Лялей с утра пешком по узкоколейке.

Мы идём к Ольге Олейниковой.

Знает ли Ольга сейчас, какую роль сыграла она в моей жизни?

Ещё, наверное, в марте, когда папы уже не было в живых, а Володя уехал из Ленинграда, пришла она к нам на Большой и сообщила, что решилась ехать к Лёвушке, в Тамбовскую область. И предложила взять с собой Лялю. Помню ночь: наши постели на полу в столовой. И я в полном смятении: как быть? Сама я ехать не собиралась, я считала, что не довезу маму. Да и куда везти? А где же будет Ляле лучше? Как решить? Ведь кормить нас теперь стали уже гораздо обильнее, не сравнить с зимой. И я предоставила решить этот вопрос судьбе. Я сказала: если вы получите билет на самолёт, берите Лялю. Если на поезд — не надо. Не думала я, что, ставя эти странные условия, я решала и всю свою дальнейшую судьбу.

Билет дали на поезд, Ляля осталась.

А между тем она стала всё больше и больше худеть: лицо оставалось кругленьким, а где-то под ушами стала худеть шея, и это было очень жалостливо. И Ляля стала мечтать уехать и уговаривала меня.

А под Пасху немцы впервые после зимы страшно бомбили город. Я стояла в проёме дверей во время бомбёжки и думала: «Как, теперь умереть? Теперь? Пережив эту страшную зиму? Не-е-т! Теперь я уеду, поеду к Ольге».

Мама просила оставить её, не везти. Я говорила: «Ну хорошо. Ты умрёшь или здесь, или в пути. Но подумай, какую тяжесть мне надо будет нести на своей совести всю жизнь?»

Так решилась наша эвакуация.

И вот теперь, отшлёпав по шпалам 18 км, мы увидели впереди справа бугор, как спина борова со щетиной чёрной мрачной деревни по горбу. Это Старое Челищево. И среди крыш — одна-единственная зелёная крыша.

Повыше. И я поняла: это школа. Туда мы и идём. И это единственное на всей земле место, где нас ждут!

Долго-долго ещё поднимаемся мы к этой школе и, наконец, дошли. Самый момент встречи я не помню. Зато хорошо помню, что впервые за многие месяцы блокады и нашей эвакуации мы — желанные гости. Нам рады! Нас кормят!

Были там Ольга Олейникова, Лёвушка, «тётя Поля» (Полина Николаевна Павлова) — зав. школой — и её ленинградская сестра Верочка. Это сёстры Лёвиного отца. Нас кормили «тамбовским супом» из пшена и картофеля, уложили на пол спать, а с утра мы пошли в деревню Новиково снимать себе избу Между Челищевым и этой деревней был овраг. И лес. И в лесу этом так нещадно пели птицы по утрам, что я, к собственному стыду, вспоминала всегда зоомагазин. Но это было потом. А тогда сняли мы с Лялей помещение в избе (второй, кажется, слева со стороны Челищева) и отправились снова по рельсам в свою Платоновку.

И опять сидели, не зная, как переехать. И опять Ляля (а не я, шляпа) наняла на рынке мужика с телегой, и мы поехали в нашу деревню. Этот путь, вся эта «Тамбовщина» запомнилась мне полями, голыми буграми, среди которых то тут, то там чернели щётки хвойного леса.

Было солнечно и счастливо. Свисали с телеги мамины худенькие ножки в бурках, и, помню, при переправе через ручей один бурок упал в воду Достали его. И помню волну нежности к маме, наполнившую меня тогда, и осознанную вдруг радость, что мама жива. Со мной!

«Суздаль». 1962