Старая коммуналка, талоны и родовое проклятие
Старая коммуналка, талоны и родовое проклятие
Иркутск - не Питер, и даже не Москва: хорошего модерна здесь мало. Да и тот, что сохранился, зачастую дошёл до нашего времени с утратами. А этот двухэтажный доходный дом начала ХХ века я люблю с детства - он какой-то очень графичный, цельный... Красавец-дом, одним словом. Был когда-то...
Когда его проектировали и строили, предполагалось, что в нём будет всего две квартиры - одна на первом, а другая - на втором этаже. Такие солидные квартиры для солидных людей. Но с установлением в стране совецкой власти, прежние, солидные жильцы сгинули в неизвестном направлении, а их просторные квартиры какой-то очередной Швондер со своей кодлой поделил на коммуналки. Как говорил знаменитый литературный персонаж, "пропал калабуховский дом"...
Однако, жили здесь, судя по всему, далеко не пролетарии: когда лет десять-пятнадцать назад кто-то поджёг дерматин, которым со стороны парадного подъезда была оббита дверь коммунальной квартиры на первом этаже, и взгляду предстали старые филёнки, то всякий желающий мог увидеть на этой двери маленькую аккуратную табличку: "Якубовская Софья Израилевна, три звонка". Сомневаюсь, чтобы неведомая Софья Израилевна была пролетаркой - скорее, мещанкой. Или - бывшей комиссаршей... Злые языки поговаривали, что она имеет какое-то отношение к нашему бывшему мэру, Владимиру Викторовичу, но чего не знаю - того не знаю. А врать в угоду местным "борцам с жидомасонами" я не собираюсь.
Когда мне было семнадцать - восемнадцать лет, я часто бывал в этом доме - правда, не на первом, а на втором этаже: там жил мой школьный приятель Лёшка. Учился он года на два-три помладше, а после восьмого класса и вовсе ушёл из школы, и устроился осветителем в Театр Юного Зрителя. Слишком независимым был парнем... Правда, заходил я не столько к Лёшке, сколько к его отцу дяде Севе, или - Всеволоду Николаевичу (с детства терпеть не мог этого обращения к старшим - "тётя", "дядя". Лучше уж - по имени-отчеству).
Всеволод Николаевич был, в своём роде, очень интересной личностью: сам он всегда представлялся художником - но и я, и другие его знакомые прекрасно знали, что на самом деле, он - бывший художник: формально, он был инвалидом-лёгочником - в его спине был ужасный, страшный свищ. Поэтому, В. Н. нигде не работал, и считалось, что жил он на пенсию. На самом же деле, был у него совершенно иной источник доходов - да такой, что плакала по нему тюрьма. Чистоделом он был, чистоделом... То есть, закончив когда-то художественное училище, очень быстро сообразил, что творческими амбициями сыт не будешь - а вот мастерство гравёра и графика может быть востребовано не только любителями офорта и гравюры, но и совсем-совсем другими людьми. Короче говоря, занимался он изготовлением документов, печатей и прочими уголовно наказуемыми делами.
К счастью, ни я, ни большинство его знакомых из нормальной, не имеющей никакого отношения к криминалу среды, об этой стороне его жизни не имели никакого представления - всю его подноготную мне, уже после его смерти, рассказал его сын Лёшка. А забегал я к Всеволоду Николаевичу совершенно по другим делам: во-первых, в необъятных недрах коммунальной квартиры, в общем коридоре, на чёрной лестнице и на мансарде десятилетиями копился разный хлам: везде были какие-то чуланчики, темнушечки, антресоли, в коридоре стояли какие-то шифоньеры, сундуки...
И время от времени, Всеволод Николаевич находил там самые разнообразные диковинные предметы, которые и сплавлял мне по самой демократической цене - за бутылку водки. Помню, как-то он откопал в каком-то шкафу красноармейскую шинель с "разговорами" и шлем-будённовку - а когда я появился в его квартире, то он встретил меня куплетом песни:
"...С чего начинается Родина?
С окошек, горящих вдали,
Со старой отцовской будённовки,
Что в детстве в шкафу мы нашли..."
А так, как для меня родина ни с какой будённовки не начиналась, то, выдав Всеволоду Николаевичу двойной гонорар за его находку, я уже на следующий день с выгодой перепродал всю эту красноармейскую амуницию какому-то американскому негру-фотографу, который ещё и попросил меня сфотографировать его во всей этой сбруе на фоне памятника "ильичу".
Ну, на здоровье, как говорится...
Другой привлекательной стороной посещения этой самой коммуналки было то, что Всеволод Николаевич был кем-то, вроде старосты всей этой "вороньей слободки", и на этом основании хранил на своей большой "общественной" связке ключ от пустующей комнаты. Почему эта комната пустовала, и куда делись из неё жильцы - я не знал, да и не интересовался. Ну, а Всеволод Николаевич, со свойственной ему предприимчивостью, превратил пустующую комнату в... короче, не важно. Все студентами были, и всем эти проблемы знакомы. Не по подъездам же с девчонками приключений искать...
Надо сказать, что Всеволод Николаевич не был каким-то примитивным алкоголиком, скорее - наоборот: всякий раз, когда я навещал его, он принимался делиться со мной впечатлениями от прочитанного - а читал он постоянно, и читал не какую-нибудь "Поднятую целину", а вполне приличные книги - Монтеня, Кьеркегора, Кнута Гамсуна... А любимой его книгой была "Женщина в песках" Кобо Абэ. Правда, время от времени, я заставал его за "баловством" - входя в комнату, видел его, заваленного самой разной справочной литературой и сосредоточенно разгадывающего кроссворды. И попивающего водку.
Кажется, эта самая водка была для него не столько алкоголем, сколько доступным средством анестезии - про свищ в спине я уже упоминал. Поэтому-то, именно этот напиток в его комнате был всегда более всего востребован. И поэтому-то я очень удивился, когда однажды, придя к нему в очередной раз, я вдруг услышал:
- Слушай, а тебе водочные талоны нужны?
Не знаю, помнит ли кто, но в конце 80-х - начале 90-х, после провала горбачёвской антиалкогольной кампании, к списку продуктов, продававшихся по талонам, добавили и алкогольные напитки: ни водку, ни вино нельзя было купить без талона - а талонов на месяц выдавали на приобретение двух бутылок того и другого. Правда, для того, чтобы эти талоны "отоварить" (такое вот словцо из той, социалистической эпохи, всплыло в памяти), нужно было отстоять несколько часов в очереди. Да и для покупки всего остального продуктового набора, продававшегося по талонам, нужно было выстаивать многочасовые очереди. А по талонам в Иркутске с 1980 года продавали мясо, колбасные изделия и сливочное масло, с 1986 года - крупу, а с 1988 года - и сахар, и макаронные изделия, и муку, к которым потом добавились ещё и мыло, и стиральный порошок, и сигареты, и алкоголь. И за всем этим - очередь часа на три-четыре... Да ещё может и не хватить. Как пошутил тогда один мой друг, "...вся жизнь в СССР - одна сплошная очередь до самой могилы". Эх, хорошо в стране совецкой жить!
Однако не отвлекаюсь. Так вот, спрашивает меня Всеволод Николаевич:
- Слушай, а тебе водочные талоны нужны?
- Зачем они мне, - говорю, - я, как-то, не любитель "злодейки с наклейкой"...
- Ну, как же? Их же продать можно! По рублю! И денег огрести неплохо...
- Это сколько же их надо продать, чтобы "денег огрести"? - спрашиваю, - сотню? Тысячу?...
- Да сколько надо, столько и бери! - говорит Всеволод Николаевич - и приподнимает закрывавшую тумбочку плотную скатерть с маленькими кисточками. И вижу я, что на тумбочке под скатертью высится кипа каких-то бумажных листов - сантиметров на тридцать. А Всеволод Николаевич продолжает:
- Здесь на каждом листе - по восемьдесят талонов. Значит, с каждого листа - 80 рублей чистого дохода. Десять листов - 800 рублей, двадцать - полторы "штуки". Бери!...
Я уже и сам подсчитал выгоду с этого предприятия. Спрашиваю только:
- Ладно, сколько с меня за каждый лист?
- Да нисколько! - смеётся Всеволод Николаевич, - здесь мне на тебе нет никакого резона наживаться. Ну, если хочешь, то можешь мне бутылочку поставить... - и, отделив от стопки пачку листов с талонами, приблизительно, в сантиметр-полтора толщиной, суёт их мне.
...Я не считал, сколько их там было. И доход свой не считал. И продавал я эти талоны не по рублю, а по пятьдесят копеек. Продавал очень осторожно: в Университете сказал некоторым из своих однокурсников, что мол, есть немного неучтённых талонов (я старостой тогда был), и можно их... того... купить. А уже через неделю у меня ничего не осталось от этой пачки - а алчущие студенты просили ещё. Пришлось вновь навестить Всеволода Николаевича.
Правда, как известно, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным, и среди тех, кого я облагодетельствовал талонами этими, нашёлся очередной "бдительный товарищ" - и я даже знаю его фамилию... Известно ведь, что вся совецкая система держалась на подлецах, стукачах и доносчиках "бдительных товарищах" - вот одна такая гнида личность и сообщила о моей "коммерческой деятельности" в деканат.
И вот стою я в кабинете нашего декана, N.N. - а он сообщает мне, что мол, получен сигнал... что есть информация про какие-то неучтённые талоны... что слух уже гуляет по Университету, по общагам... И очень неожиданно заканчивает:
- Роман, голубчик, Вы уж свой бизнес, хотя бы на время "сверните". И будьте осторожны, пожалуйста - ну зачем Вам эти неприятности? Нет, я, конечно же, никакого хода этому делу давать не буду, и если что - перед ректором ходатайствовать за Вас буду... Но давайте так, чтобы до этого не доходило. Пожалуйста, будьте очень, очень осторожны.
Сказать, что мне наш декан открылся с совершенно новой стороны - значит, ничего не сказать. Ведь будем называть вещи своими именами: я нарушаю закон, занимаюсь спекуляцией. И прекрасно это понимаю. Да и происхождение этих талонов - очень и очень сомнительное... А декан факультета - вместо того, чтобы пресечь это безобразие, предупреждает меня?... Не устраивает никаких "разборов полётов", не сообщает, "куда надо" - а наоборот, вроде как, и покрывает?... Я ждал чего угодно - только не этого!
Бормочу какие-то оправдания, извинения, благодарности - а в ответ слышу:
- Ладно. Вы, если что, скажете, что свои талоны продали. Кстати, почём они у Вас?...
- По полтиннику, - отвечаю я автоматически - а сам вижу, как декан за бумажником лезет. И, чтобы предупредить совершенно неуместную в данном случае коммерческую сделку, быстро расстёгиваю кейс, и говорю:
- Вы возьмите - просто так! Мало ли, может пригодятся - строителей там, на дачу нанимать, или с сантехником рассчитаться... - и выкладываю перед деканом оставшиеся у меня листы. До сих пор стыдно.
Но декан и здесь меня удивляет:
- Солидно! - после секундного замешательства говорит он, - я смотрю, что бизнес поставлен на широкую ногу... А ведь и вправду, пригодятся!... - и убирает талоны в портфель. А я пулей вылетаю из его кабинета.
Вот только, дорогие друзья, не нужно морализаторства: мол, "...как Вы могли, молодой человек?... с кем Вы связались?... как не стыдно об этом теперь рассказывать?...". Да вот так. Не стыдно. Вот за это - не стыдно. Перед деканом - да, стыдно было. А за то, что в меру сил, подрывал совецкую экономику - ни капли не сожалею. Особенно, если вспомнить, что до этой моей "талонной эпопеи" моя бабушка была вынуждена гробить здоровье, отстаивая по несколько часов в очередях за самым необходимым - а в результате моих спекуляций получившая, наконец, возможность покупать для всей семьи нормальные продукты на рынке, то мне и вовсе уж не стыдно. Вы лучше спросите, почему тогдашней поганой комунячьей власти было не стыдно унижать людей с этими талонами на мыло-сахар-соль-спички?
Вот, то-то же.
...Ну, а история с Всеволодом Николаевичем закончилась и вовсе трагически. И не только трагически, но и мистически. Вот и не верь после этого в родовые проклятия...
Видимо, с годами боли от злополучного свища всё больше и больше беспокоили его - поэтому, всё больше и больше стал он налегать на крепкий алкоголь. А, доведя себя "до кондиции", он принялся всем и каждому желающему облегчать свою грешную душу. И здесь выяснилось, что грех-то на душе у него - очень даже немалый: убийство. Непреднамеренное, по неосторожности - его даже и превышением необходимых мер самообороны не назовёшь, но - тем не менее...
В 1992 - 93 годах я слышал от него эту историю не один раз. И многие слышали. Слишком многие. Оказалось, что ещё с начала 70-х годов Всеволод Николаевич регулярно ездил по путёвке туберкулёзного диспансера лечить свой свищ куда-то на воды - в Кисловодск, что ли... И вот однажды, в тысяча девятьсот семьдесят забытом году в санатории, где он в очередной раз находился на лечении, какой-то уголовник принялся его шантажировать: знаю, мол, чем ты на жизнь зарабатываешь - так что, если не хочешь попасть на нары - плати. Ну, а дальше... До серьёзной драки у них не дошло: когда шантажист решил, для острастки, видимо, потрясти щуплого Всеволода Николаевича за грудки, тот слишком неудачно оттолкнул его от себя... Этот "серьёзный разговор" происходил на какой-то лестнице - и уголовник-шантажист, потеряв равновесие, упал спиной на ступени и сломал себе шею. Смерть была мгновенной.
А Всеволод Николаевич, устрашившись печального дела рук своих, в тот же день бежал из санатория. И почти двадцать лет хранил эту свою ужасную тайну - пока подмываемая алкоголем совесть не заставила его исповедоваться каждому, мало-мальски знакомому с ним, человеку. И он доисповедовался: дело в том, что в той же коммуналке, в соседней комнате проживала его бывшая жена - и отношения между экс-супругами были хуже некуда. Не смотря на то, что ей было уже далеко за 50, бывшая супруга Всеволода Николаевича завела себе молодого любовника, а бывшего мужа мечтала любыми путями выселить из квартиры. За десятилетия совецкой власти квартирный вопрос испортил не только москвичей, поэтому и здесь, в этой коммуналке, тоже шла своя война за квадратные метры - то вспыхивающая, то затихающая.
Наконец, во время очередного бурного выяснения отношений между супругами, кто-то из соседей вызвал милицию. И здесь экс-супруга совершила подлость: " - Берите его, арестовывайте! Он несколько лет назад человека убил! - кричала она членам милицейского экипажа - это убийца, который находится в розыске!...". Обвинение было слишком серьёзным - а обвиняемый и не стремился опровергать слова своей бывшей половины...
И экипаж, прибывший разнимать семейную ссору, увёз его с собой. А потом Всеволода Николаевича, до выяснения обстоятельств, поместили в изолятор временного содержания, а тем временем направили запрос на Северный Кавказ. И прошло ещё некоторое время, прежде, чем оттуда пришёл ответ: да, мол, было такое дело в одна тысяча девятьсот семьдесят забытом году. За истечением срока давности закрыто, и сдано в архив... Но задержанного свозили и в Кисловодск (или - в Минеральные Воды?), и сняли с него показания на месте, и провели следственный эксперимент. И всё то время, пока шло следствие - а продолжалось оно, что-то, порядка полугода, Всеволода Николаевича содержали под стражей.
А когда в деле о неосторожном убийстве поставили последнюю точку и уже окончательно списали его в архив, В. Н. отпустили на все четыре стороны: срок давности уже давно истёк, и всё такое прочее. И он вернулся в Иркутск, в свою комнату в коммуналке. И умер через две недели. Было это в самом конце 1993 года - или в самом начале 1994-го...
А ещё через семь лет умерла его бывшая жена: скончалась от побоев своего молодого сожителя. И остался от всей семьи сын Алёшка. Время от времени, я забегал к нему - по старой дружбе - и тогда он показывал мне какие-то старые документы и семейные альбомы, которые он нашёл у родителей. И вот в одном из этих альбомов я увидел фотографии, датированные 1919 - 1920 годами: на них был заснят некий молодой человек в красноармейской шинели и будённовке - не в тех ли самых, что В. Н. когда-то продал мне, а я перепродал чернокожему американцу? - Алёшка пояснил, что это - его родной прадед, дед его отца... У прадеда оказалась очень интересная биография: до революции - студент, кажется, Казанского, университета, затем - красноармеец, и даже - сотрудник политотдела 5-й красной армии. А после окончания гражданской войны Алешкин прадедушка, среди прочего, был членом какой-то комиссии по изъятию церковных ценностей. А ещё потом он боролся с врагами соввласти - гонялся за партизанами атамана Донского, проводил коллективизацию... Затем занимал какие-то важные должности.
Сколько верёвочке ни виться, а будет и конец: Алешкиного прадеда шлёпнули в годы Большого Террора. И этот факт не вызывает у меня ни капли сострадания или жалости - по заслугам получил большевичок. Мне самого Алёшку жалко: он умер от воспаления лёгких жарким августом 2002 года, в возрасте двадцати пяти лет.
Род, начавшийся красным комиссаром, громившим церкви, в третьем поколении явил инвалида, алкоголика и уголовника - а в четвёртом и вовсе пресёкся.
Такие вот пироги...
P. S. Да, совсем забыл сказать: коммуналки несколько месяцев тому назад окончательно расселили, и судя по всему, новый хозяин будет восстанавливать старый дом. Если не снесёт, конечно...
* * * * *
В качестве иллюстрации использована репродукция картины художника Василия Шульженко