Болезнь и неизвестность

Болезнь и неизвестность

Мое положение было каким-то необычным. Работал я как и все вольнонаемные, никому из них не приходило в голову даже намекать на мою неполноценность, как гражданина, хотя, по роду работы, приходилось настойчиво отстаивать перед ними свою позицию. Это положение в какой-то степени сглаживало остроту чувства обиды. Разница была в том, что я был далек от семьи и не получал зарплаты.

Шел второй год заключения. Все мои жалобы, посылаемые через вольнонаемных друзей, оставались без ответов или приходили стандартные «пересмотру не подлежит». Сглаживало и то, что на мне лежала ответственность, что во многом от меня зависело состояние нормального питания большого количества таких людей, как я, оказавшихся по милости неизвестно чьего произвола, в этих краях за проволокой. Приходилось даже в 50-градусный мороз шагать пешком по нескольку километров среди голых безлюдных сопок, когда блеск снегов слепил глаза и их от мороза ломило, было трудно дышать, а идти надо, иначе колонна сядет на минимальное продовольственное снабжение. Мне доверяли, значит я был нужен и это меня утешало.

В январе 1939 года я заболел. Беспричинно поднялась температура. Принял аспирин. Утром все было нормально и я пошел в одну из колонн, а к вечеру — опять температура. Так продолжалось неделя. Придя к фельдшеру, я получил какую-то микстуру, которую пил дня три, но лучше не стало. Кое-как добрался до больницы. Оказалось температура 40 градусов. Определили — аппендицит. Хирурга нет: он работает в Усть-Кяхте. Отправить туда — не довезут, гнойный аппендикс может вот-вот лопнуть и тогда — конец. Обложили меня льдом, и лежал я с ним не меньше недели. Лежал смирно, даже шевелиться запретили.

Прошел февраль, а я все лежу, не разрешают вставать. Однажды появился в лазарете начальник учетно-распределительной части участка и, поинтересовавшись состоянием моего здоровья спросил, скоро ли буду выписан. Через неделю он появился опять, а потом, в одном из своих очередных посещений, потребовал официальную справку за подписью двух врачей, что я действительно являюсь тяжелобольным: якобы запросили из Улан-Уде, т. е. из управления лагеря. Эти систематические запросы обо мне привели к мысли: «А вдруг на пересмотр дела?» В лазарете работал бывший судовой врач, имевший большой практический стаж и бывший (до ареста) директором туберкулезного института в Свердловске, оба «контрреволюционеры».

Все мое лечение состояло из приема какой-то микстуры и прогрева синим светом живота: болей не было никаких. Понемногу начав ходить, я стал уговаривать врачей выписать меня из лазарета, благо уже пошли по линии паровозы, не говоря уже о дрезинах. Наконец, в конце марта меня выписали. Но этот день остался в моей памяти на всю жизнь.

Недавно привезли почти в беспамятном состоянии из какой-то колонны того самого Володю, который был в моей бригаде: он умирал от крупозного воспаления легких, которое получил пролежав около двух часов на снегу в наказание за неповиновение на работе стрелку-охраннику. Последний и придумал такое наказание. Результат — смерть… До сих пор мне все слышится мольба умирающего Володи, обращенная к матери: «Мама, мамочка! Спаси меня!» Но врачи ничего не могли сделать, чтобы спасти его. Тогда же вспомнился и другой случай подобного преступления против человечности, о котором рассказывал мне один заключенный из штрафной колонны: к полной открытой бочке с водой привязали штрафника и погнали его во всю прыть по бездорожью — вода выплескивалась из бочки прямо на человека, а мороз был в 27 градусов. Хорошо, человек не заболел, все обошлось благополучно. Но ведь так себя вели фашисты во время войны! Откуда же такая жестокость у людей? Откуда это звериное чувство садизма?!

Выписавшись из больницы, сажусь на отходящий в Усть-Кяхту паровоз и еду в отделение лагеря, которое должно меня направить в Улан-Удэ. Согласно положению, направился в больницу засвидетельствовать свое прибытие. Осматривавший меня в начале моей болезни врач работал тогда тоже в Билютае и при мне оттуда был переведен в Усть-Кяхту. Осматривал он очень тщательно и заявил, что он удивлен, как это могли в таком неудовлетворительном состоянии меня отпустить, да еще в такую дальнюю дорогу, и предложил немедленно ложиться в постель. Пришлось лечь. И когда ко мне зашла сестра Сегала, у нее попросил как-нибудь узнать, зачем меня вызывают в Улан-Удэ. К сожалению, это не удалось. Я остался в неизвестности. В начале мая на меня напала двухдневная малярия. Через каждые два дня меня так трясло, что я не мог попасть чайной ложкой в стакан. Запросы из Управления лагерем периодически продолжали поступать.