ИЗ ПРОПАСТИ
ИЗ ПРОПАСТИ
Удивительно, как быстро на мне заживают все болячки! И костыли уже не нужны, и руки работают нормально. Теперь бы поскорее на зону. Так надоело здесь валяться. Да еще в одиночестве. Интересно, почему меня держат отдельно от остальных? В больнице мест не хватает, а со мной так цацкаются. Персональная палата! Жратва, как на свободе! Пять раз в день врачи навещают! Если бы не замок на двери, подумал бы, что с того света вернулся секретарем горкома. Да и больница какая-то навороченная. Может, я на материке? Нет, вряд ли. За окном колымский пейзаж. Ба! Да на окнах решеток нет! Правда, пятый этаж. Но это не поселок. Это город какой-то. В поселках таких больниц не бывает. Все почему-то молчат. От вопросов уворачиваются. Но ничего, поживем - увидим!
Ко мне часто стал заходить больничный сторож Костя. Придет, положит на тумбочку яблоко, сядет на табуретку и долго молча смотрит на меня печальными глазами. Потом также молча встанет и уйдет. На вид Косте было лет сорок. У него по самое плечо отсутствовала левая рука, а на правой не хватало трех пальцев. Хромая на обе ноги, он ходил, переваливаясь, как утка. Лицо тоже было изуродовано. Несколько раз я пробовал деликатно с ним заговорить, но все мои попытки ни к чему не приводили. Костя молчал. Я был уверен, что он бывший фронтовик, а его изъяны - это гримасы войны. И только однажды ночью пожилая дежурная сестра, которая отчаянно скучала за своим столом, по моей просьбе рассказала мне Костину историю.
Оказывается, ни на каком фронте Костя не воевал. Не сгодился по здоровью. Но водителем-дальнобойщиком работать мог. Несколько лет тому назад в самый разгар суровой северной зимы по Колымской трассе из Магадана в Сусуман двигалась колонна грузовиков. Путь неблизкий, и поэтому в кабине каждого грузовика сидели по два водителя. Когда один уставал, за руль садился другой. Только в единственной машине находился один водитель. Костин напарник заболел, и он решил отправиться в дальний путь в одиночку. Стаж у него был солидный, Колымская трасса - как дом родной. Да и не один едет. Колонной.
Двенадцать грузовиков везли в колымскую глубинку продукты. Это был последний сезонный завоз. Машины не спеша ползли, преодолевая снежные перевалы, узкие, скользкие прижимы и всякие другие сложности, которых на пути дальнобойщиков попадалось немало. В наиболее сложных местах колонна останавливалась, водители всех машин собирались вместе и, упираясь в борта, либо толкали каждый грузовик, либо подстраховывали, чтобы он не свалился в пропасть. Последним в колонне трясся за баранкой Костя.
Уже миновали Оротукан, Ягодное, пересекли речку Джелгала и приближались к Бурхалинскому перевалу. До Сусумана осталось рукой подать. Внезапно Костя почувствовал, что его грузовик, и так еле тащившийся по дороге, стал сам по себе тормозить. Кроме этого его потянуло вправо. «Баллон спустил», - чертыхнулся Костя. Колонна в это время ушла вперед и скрылась за горным поворотом. «Ничего, - подумал Костя. - Мигом заменю колесо и догоню». В те времена мало кто из водителей имел запасное колесо. В основном имелась камера, да и то не у всех. Но у Кости запаска была. Остановив машину, он выбрался из кабины. Свирепый мороз перехватывал дыхание. Достав из кузова запасное колесо, домкрат и баллонный ключ, Костя принялся за работу. Подложив под колеса деревянные чурки, он поддомкратил машину, отвернул болты и снял колесо. Подкатив тяжелую запаску и приподняв, он попытался водрузить ее на место. Обычно это получалась у него довольно лихо. Но в этот раз то ли руки задубели от жуткого мороза, то ли, поскользнувшись, он не попал колесом в нужное место и случайно ударил им по машине. Точно вспомнить это он не смог больше никогда.
Тяжело груженый грузовик, соскользнув с домкрата, рухнул правой стороной на дорогу и задним мостом вогнал кисть Костиной левой руки в лед. Все произошло за долю секунды. На мгновение от болевого шока Костя потерял сознание. Но тут же очнувшись, несмотря на дикую боль, он заметался, неимоверными усилиями пытаясь высвободиться из захлопнувшегося капкана. Но безрезультатно. Трехтонный грузовик не желал отпускать раздробленную кисть.
Наступал вечер. В это время трасса обычно пустела. Мороз крепчал. Костя лежал около машины и медленно замерзал. Помощи ждать было неоткуда. Заметят ли в колонне, что в хвосте не хватает одной машины? А времени в обрез. Максимум через полчаса неподвижности на таком морозе - смерть. И тут произошло невероятное. Изловчившись и выгнув свое тело самым невообразимым образом, Костя принялся перегрызать свою руку. В исступлении он рвал зубами кожу, перетирая неподдающиеся куски челюстями.
Кровь, пульсируя, текла из разорванных вен и тут же замерзала, превращаясь в бурые твердые камушки. Но с костями и сухожилиями совладать было невозможно. Прервав свое ужасное занятие, Костя правой рукой расстегнул полушубок, вырвал из-под свитера кусок рубашки и скатал его рулончиком. Зубами он затянул этот импровизированный жгут под локтевым суставом и вновь принялся за работу. Заметив валяющийся рядом домкрат и выхватив из него рукоятку, представляющую собой металлический стержень, немедленно пустил в ход этот немудреный инструмент, перебивая и дробя им кости, подцепляя и накручивая на него вытаскивающиеся из тела сухожилия руки до полного их разрыва. Времени оставалось в обрез. Ноги и лицо уже ничего не чувствовали. Голова кружилась. Сознание было на грани затухания. Сказывалась большая потеря крови. Последними отчаянными ударами Костя отбил уже почти заледеневшую кисть. Собрав остаток сил, он машинально поднялся и побрел на подкашивающихся ногах по дороге, уже не понимая, что делает.
Константину удалось пройти три километра, после чего он потерял сознание. Пассажиры случайно проезжавшей мимо машины подобрали его и доставили в поселок, откуда он тут же был переправлен в больницу. Жизнь еле теплилась в его изуродованном теле. Были отморожены ноги, руки, лицо. Множество операций пришлось пережить ему. Но жив остался! После излечения Косте предложили должность ночного сторожа в этой же больнице. Другого выхода у него больше не было, и он согласился.
О такой дикой силе воли, о таком необузданном желании выжить, чего бы это ни стоило, я услышал впервые. Теперь, когда Костя приходил, я чувствовал, что ко мне его тянет какая-то необъяснимая симпатия, какое-то чувство понимания, безысходности, ущербности, сочувствия. Его раненая душа искала партнера по несчастью. И не обязательно с этим партнером надо разговаривать. Достаточно просто смотреть в глаза и ощущать близость такого же, как ты, существа, пережившего смертельные катаклизмы и в полной мере ощущающего твою боль.
Пока я лежал в больнице, о многом пришлось передумать. Я и раньше иногда задумывался над своей жизнью. С одной стороны, меня все устраивало: полная свобода действий, авторитет среди друзей, безбедная, разгульная, самостоятельная жизнь, развлечения, романтика воровской идеологии. Как взглянешь на этих серых людишек, которые от восьми до шести торчат на работе, а потом спят до следующего утра - тошно становится. С другой стороны - много ли я прожил-то так, как мне хотелось? Да почти ничего! Остальное в тюрьме.
Но это далеко не самое главное. Ведь сколько горя я принес своим близким! Бедная мама! С каким счастьем и гордостью она показывала меня, новорожденного ребенка, на работе! Сколько питала надежд, голодая и отдавая мне последний кусок! Чем же я отплатил ей за ее нежную любовь? Наверное, тем, что из-за мучительных переживаний за своего сына-подонка она в сорок пять лет отправилась в мир иной.
А отец! Все хорошее, что он силился в меня вложить, я цинично обдавал вонючей, мерзопакостной грязью. Его тонкая, чувствительная и благородная натура постоянно получала сочные плевки в лицо. Четыре брата отца с мизерной разницей в возрасте, у которых нормальные дети, выглядят добрыми молодцами, в то время как мой отец похож на дряхлого старика. И это тоже несмываемая моя вина.
А кто обокрал старенькую, беспомощную бабушку, лишив ее последней, призрачной надежды? Кто измывался над старым человеком, полностью игнорируя его интересы? Все тот же сопливый философ со своей дурацкой теорией о серых людишках.
Оказалось, что именно те серые людишки, которых я так презирал, и живут нормальной, полнокровной жизнью. Помимо работы у них имеется свое интересное общение, любовь, семья, дети. Я же лишен всего этого. В свои двадцать лет я никого не любил! А меня - тем более. Конечно, кроме родителей. Нет, наверное, я все-таки не прав. До сих пор у меня в глазах стоит та добрая бабулька, что прорывалась сквозь конвой накормить вареной картошкой с укропом совершенно незнакомых ей людей, преступников, которые, может быть, ее когда-то обокрали. Наверное, все-таки очень приятно делать добро. Но мне это было чуждо. Я своим существованием причинял людям только одни неприятности. И правильно провидение засунуло меня в ту самую плазму. Я полностью это заслужил. Вот только зачем потом меня оно вернуло обратно, совершенно непонятно.
Очень жаль, что после освобождения из Казахстана первая моя попытка изменить свою жизнь окончилась неудачей. Не хватило выдержки. Теперь уже свободой больше и не пахнет. Но ведь и здесь можно жить по другому. Конечно, хорошо взмывать на рудник в вагонетке, когда другие, надрываясь, ползут по горе. Хорошо записывать терца или забивать козла, когда другие выполняют твою норму в забое. Хорошо, когда тебе с почтением приносят половину передачи или посылки. Хорошо, когда ты можешь заставить другого делать все, что тебе взбредет в голову. Но неплохо было бы взглянуть и с противоположной стороны. Тогда станет понятно, что цифра, которую ты принимал за девятку, для человека сидящего напротив, выглядит шестеркой.
Все! Решено! Приезжаю на новую зону, собираю сходку и объявляю об отходе от воровской жизни. Чтоб не было обратного хода. Потом начинаю работать. При перевыполнении нормы - зачеты, день за три. Глядишь, лет через шесть-семь освобожусь. Может, отец дождется.
Все эти мысли лезли в голову, пока я валялся на больничной койке. Наконец, однажды утром в дверь моей палаты просунулась голова в военной фуражке.
- Сечкин?
- Так точно, гражданин начальник.
- Статья, срок?
- Указ два-два и статья пятьдесят девять три, срок двадцать и пять.
- Собирайся с вещами!
- На старую зону?
- Нет, едем в Усть-Омчуг.
- Одного, что ли, повезешь?
- Да, наряд на одного.
Медсестра уже принесла мою одежду. Быстренько собравшись, я вместе с конвоиром вышел на больничный двор. У подъезда стоял милицейский «воронок». Впервые с таким комфортом я ехал по Колымской трассе. Проехав поселок Усть-Омчуг и покрутившись немного по сопкам, машина остановилась возле ворот довольно большого лагеря.
- Гастролера привезли? - вопросительно посмотрел начальник лагеря на моего конвоира.
- Его, - отвечал солдат.
- Ну что, Сечкин, сразу побег начнешь готовить или немного погодя? - обратился ко мне начальник.
- А чего ждать-то? Сразу и начну! - не удержался я.
- Отсюда не сбежишь! Колыма! - усмехнулся начальник. - Только пароходом! Парохода нет своего?
- Еще не изготовил! - ехидно ответил я.
- Да ты не ершись! Лагерь у нас хороший, - примирительно произнес начальник. - Понравится - освобождаться не захочешь!
- Ну конечно, на сверхсрочную останусь, - согласился я.
Из проходной будки вышел надзиратель.
- Отведи Сечкина в зону! - обратился к нему начальник. - В четвертый барак к своим.
- Пошли! - буркнул надзиратель, ощупав меня со всех сторон.
В зоне было пять бараков. Справа от входа красовалось здание клуба, снизу до верху увешенное наглядной агитацией. «На свободу с чистой совестью!», «Труд облагораживает человека!», «Тебя ждет твоя семья!» и другие глубокомысленные изречения, предназначенные для успешного перевоспитания преступного мира. Из-за клуба тянуло ароматным запашком жареной картошки. Значит, там и кухня, и столовая. Санузловые удобства, естественно, на свежем воздухе. Слева, в стороне от бараков, притулилась небольшая банька с прачечной. Народу никого. Все на работе. Правда, в четвертом бараке находилось несколько человек. Они сидели за длинным столом и с увлечением лупили по нему костяшками домино.
- Здорово, братишки! - приветствовал я. - Воры есть?
- Есть! Как не быть? - раздался знакомый до боли голос. Даже не сам голос, а интонация. Я пристально вгляделся в говорившего. Что-то неуловимо знакомое почудилось мне в его сгорбившейся над столом фигуре. Как под гипнозом, я не мог оторвать свой взгляд от парня, который в свою очередь воззрился на меня с нескрываемым смятением.
- Браток, где я тебя видел? Ты, случайно, в Китойлаге на промплощадке не был? Или в Норильске? - выбравшись из-за стола, подходя ко мне и напряженно вглядываясь, спросил он. - А может, на Алдане?
Нет, такого просто не может быть! Все эти повадки я с детства знал наизусть. Эту с ленцой, медвежью походку, эти угловатые движения, этот любознательный взгляд, в котором периодически происходит смена настроения, и из грустно-меланхолического он вдруг моментально превращается в удивленно-восторженный. Именно в такие моменты из этого парня выпрыгивали когда-то совершенно новые идеи. Ну конечно это же он!
- Ты что же, дебил, так и не узнал меня? - еле сдерживая радость, уставился я на него.
- Сека!!! - дико заорал он и бросился мне на шею.
- Ты, медведь, не тискай так! Ребра сломанные еле срослись! - пытался я вырваться из его железных объятий.
Да, это действительно был он. Самый первый, верный и незабываемый друг моего детства. Тот, о котором я постоянно вспоминал, мысленно переворачивая страницы своей жизни. Тот, кто плечом к плечу вместе со мной протоптал роковую тропинку к пропасти, в которой мы оба оказались. Ну конечно это был он! Это был Женька Мороз!…
Радости нашей не было предела. Уединившись на его койке вдвоем, мы принялись наперебой рассказывать друг другу обо всем пережитом за этот десяток лет. Наступил вечер. Бригады пришли с работы. А мы все никак не могли наговориться. Оказывается, наши с Морозом жизненные дороги хоть и разошлись вначале в разные стороны, но в дальнейшем шли абсолютно параллельно. Так же как и я, он был осужден в третий раз. Так же был посвящен в воры в законе. Так же принял участие в массовой резне, но только в Китойлаге на промплощадке. Пытался бежать. Попал на штрафняк в Норильск. И наконец, выбрался на эту зону.
- Мороз, я отойти хочу от воровской жизни, - поделился я с ним.
- Ты знаешь, я и сам об этом подумывал, - почесал затылок Мороз. - Но в зоне-то зачем? Срок большой. Жить как-то надо! Пахать придется. Откинешься - тогда и отходи!
- Не выйдешь тогда на свободу-то. Все время срока подматывать будут. А так, глядишь, расконвоируют! Почти как на воле жить будешь, - возразил я. - Да и зачеты пойдут!
- Зачеты еще надо заработать! Знаешь, как тут мужики пашут? Тут же прииск! Ты бывал на приисках? - поинтересовался Мороз.
- Пока не приходилось. На лесоповалах бывал, в карьерах, на рудниках, дорогу строил, а вот на прииске первый раз.
- И золота не видел?
- Только в ювелирных делах.
- Сейчас покажу! - нырнул Мороз к себе под подушку. - Пойдем на улицу, а то, не дай бог, стукач найдется, - достав кисет и сунув его в карман, позвал он меня.
Мы вышли из барака, и Мороз высыпал мне на ладонь содержимое кисета. Честно говоря, я был разочарован. Мутные желтые крохотные лепешки, скорее всего, напоминали сплюснутые капельки расплавленного и охлажденного металла. Ничего общего с благородно сияющими кольцами, цепочками и браслетами, которые мне доводилось видеть. Так, дерьмо какое-то.
- Давай на ужин! - раздался зычный голос бригадира.
Из бараков в сторону столовой потянулись угрюмые работяги.
- Сека, пойдем поклюем, - высыпал обратно в кисет свое богатство Мороз. - Как ты насчет заправки?
- Не помешает, - ответил я.
На столах стояли миски с супом. Аккуратно нарезанный хлеб располагался посередине каждого стола, рассчитанного на десять посадочных мест.
- Нам не сюда, - потащил меня Мороз в соседнюю комнату. - Ты что будешь? - спросил он меня. - Азу или жареного цыпленка?
- Если можно, шашлык на ребрышках! - с издевкой ответил я. - И еще бутылку шампанского.
- Да я не шучу, - обиделся Мороз. - В этой бендюге коммерческая жратва. За деньги. Полноту[50], конечно, на халяву кормят.
- Ресторан, что ли? - полюбопытствовал я.
- Ну вроде того!
- Мороз, я куда попал? В санаторий? В Устьвымьлаге тоже коммерческая была. Так там вместо каши картошку с котлетами давали.
- Понимаешь, Сека, тут «хозяин» головастый. Работяг не обижает. Вольную одежду носить дает. Некоторым, надежным, волосы разрешает. Деньги по зоне ходят приличные. Бесконвойники после работы на промывочных приборах металл сверхурочно моют в отработанных полигонах. Лотками. Ну и сдают в золотую кассу. Рубль - грамм. Им бабки - «хозяину» план. Такие вот дела! Шнырь, тащи нам по цыпленку! - крикнул Мороз дневальному по столовой. - И компот не забудь прихватить!
Перед отбоем я собрал сходку. Всего на зоне, включая Мороза, было одиннадцать воров в законе. Попросив «мужиков» пойти погулять или временно перейти в другой барак, мы расположились за столом. Ведущим сходки выбрали вора по кличке Крот. Несмотря на уверенные движения, решительную осанку и приятный баритон, общение с Кротом не вызывало удовольствия. Причиной тому служило его приковывавшая к себе взгляд уродливая маска. Полное отсутствие бровей и ресниц, обожженная, стянувшее все его лицо неестественно гладкая, красноватая кожа, заострившийся нос, огрызки ушей создавали впечатление общения с каким-то мутантом. Окружающие, очевидно, привыкли к экзотической личности Крота, но мне чрезвычайно трудно было постоянно отводить глаза, дабы не демонстрировать свой повышенный интерес к его неадекватной физиономии.
Вкратце обрисовав положение на тех зонах, где побывал за последнее время, и рассказав, с кем из воров встречался, я перешел к волнующей меня теме.
- Братва! - начал я. - Прошу сходку разрешить мне отход от воровской жизни. К этому решению я пришел не случайно. Очень долго и серьезно обдумывал это дело. Однажды на свободе пытался завязать сам, но не получилось.
- Какая причина отхода? - спросил Крот.
- Причин несколько. Во-первых, я осознал, сколько горя причинил своим близким, во-вторых, понял, сколько неприятностей принес посторонним людям, в-третьих, не хочу сидеть до конца своей жизни, в-четвертых, убедился, что меня ожидает после смерти, в-пятых, мне все это надоело. Я хочу нормально работать и учиться. Я хочу профессионально заниматься музыкой. Я хочу освободиться от ограничений, к которым обязывает меня воровской закон. И вообще, я хочу стать нормальным человеком.
- Значит, по твоему, урки ненормальные люди? - насторожился Крот.
- Все зависит от точки зрения. По-твоему, Крот, вполне нормальные. С точки зрения твоих и моих потерпевших - нет, - возразил я.
- Так ты что, потерпевших пожалел? - возмутился Крот.
- Да! Потому что я сам потерпевший. Потерпевший от жизни и от себя. И больше им быть не хочу.
- Ну чего ты, Крот, наезжаешь? - подал голос Мороз. - Закон разрешает добровольный отход. Давай решать конкретно!
- Хорошо! - согласился Крот. - Последний раз хочу предупредить, Сека, еще раз подумай хорошенько! Ведь обратного хода не будет. После сходки гонор твой придется себе в задницу запихать. С ворами больше так дерзко не побазаришь!
- Да все уже давно передумано! - махнул я рукой.
- Ну, тогда переходим к прениям. Рыжий, начинай!
- Мое мнение - просьбу Секи удовлетворить…
Сходка закончилась далеко за полночь, единогласно проголосовав за мой отход.
На следующее утро я бодро шагал на работу в строю работяг. Прииск представлял из себя часть долины. Верхний слой грунта был снят еще весной. Для этого всю зиму бурили специальные бурки. Способ бурения ничем не отличался от работ по прокладке трассы. Те же раскаленные ломы, те же кувалды, те же взрывы. Только целью этих взрывов являлась проходка специальных шурфов (квадратных колодцев метровой ширины и глубиной три-четыре метра). Землю оттуда вытаскивали с помощью ведра, привязанного веревкой к ручной лебедке, установленной наверху. После каждого взрыва один человек залезал в шурф и наполнял ведра грунтом, а двое других вытаскивали их на поверхность и высыпали. Весной, когда стаивал снег, вольнонаемные взрывники закладывали в шурфы аммонит. Весь поселок уводили в сопки. После этого производился массовый взрыв. Земля полигона взлетала вверх и обнажала золотоносный слой. Размельченную взрывом породу, называемую рубашкой, бульдозерами сдвигали к краям долины.
После этого по маршруту прохождения золотоносной жилы строили промывочные приборы. Прибор представлял собой деревянную вышку, сходную со сторожевой, только гораздо большего размера. Рядом с вышкой выкапывали большую яму, называемую бункером. Бульдозеры подгребали грунт и сваливали его в бункер на специальный металлический вибрирующий лоток, с которого этот грунт дозированными порциями сыпался на ползущую вверх транспортерную ленту. Достигнув верхней точки промывочного прибора, содержимое транспортера ссыпалось в огромную железную бочку без дна, называемую скруббером. Этот скруббер был установлен под наклоном и, вращаясь вокруг своей оси, дробил породу. В стенках скруббера имелось множество небольших отверстий. Мощная струя воды, подаваемая электрическим насосом, размывала сыпавшуюся в скруббер породу, которая, стекая по его наклонным и вращающимся стенкам, проваливалась в отверстия и попадала в многоступенчатое деревянное корыто. Крупные же камни, размер которых оказывался больше отверстий скруббера, скатывались по внутренней стенке и сваливались в отвал.
Далее водяной поток нес размельченную породу по наклону деревянного корыта, на дне которого были закреплены резиновые маты, похожие на автомобильные коврики. В их ячейках оседали самые тяжелые песчинки породы, в том числе и золото. За смену промывочный прибор намывал от двух до десяти килограммов металла. К концу смены приходил вольнонаемный съемщик с солдатом. Он снимал маты, вываливал содержимое ячеек в деревянный лоток, промывал вручную еще раз и перекладывал золото в металлический котелок. После этого, защелкнув крышку, он в сопровождении охранника шел в золотую кассу, где котелок открывали ключом, золото взвешивали, составляли акт приемки и в зависимости от веса, записывали бригаде процент выработки.
Бригада по обслуживанию каждого прибора состояла из шести человек. Бульдозерист подгребал грунт в бункер и разравнивал отвалы. Моторист транспортера следил за передвижением породы. Моторист скруббера обслуживал вращающуюся бочку и в случае нужды разбивал в ней грунт ломом. Моторист насоса обеспечивал подачу воды. Двое рабочих, разгребая отвалы, время от времени помогали остальным. Бригадиром назначался любой из шестерых. Все вместе интенсивно воровали золото с промывочного прибора.
Делалось это очень просто. Перед резиновыми матами закрепляли полу от выброшенного солдатами изношенного полушубка. Часть золота задерживалась в ворсинках меха. С самих мат изъять золото было довольно проблематично, так как для этого их нужно было снять. На это требовалось затратить время. А сверху безостановочно сыпался грунт и текла вода. Да и часовые на вышках не дремали. Перед приходом съемщика кусок полушубка с золотом незаметно выдергивали. После промывки и просушки золотой песок припрятывали на прииске. Впоследствии, выбрав удачный момент, его проносили в зону. Потом золото передавали бесконвойникам, которые сдавали его в золотую кассу за наличные деньги, правда подвергая себя при этом нешуточному риску.
Дело в том, что бесконвойникам после основной работы разрешалось мыть золото вручную только на отработанных полигонах, то есть там, где промышленная выработка уже закончилась и дальнейшее использование промывочных приборов стало уже нерентабельным. Процент содержания металла в породе на таких полигонах незначителен. Заранее предугадать добычу невозможно. Процесс промывки неимоверно азартен. Каждое мгновение кажется, что вот-вот мелькнут заветные крупинки. Иногда можно мыть весь день, но не получить ни одного грамма. Но бывали дни, когда улов составлял и двадцать, и тридцать, а то и сто граммов. Вот к этому-то намытому своим трудом золоту и подсыпали бесконвойники украденное.
Золотая касса в поселке принимала металл по одному рублю за грамм. Спекулятивная цена пятидесятиграммовой пачки чая на зоне равнялась пятидесяти рублям. То есть тоже по рублю за грамм. В полном смысле слова чай на вес золота.
Частенько в кассе проводили анализ металла. На разных полигонах различное золото. Оно отличается по цвету и химическим характеристикам. И если анализ покажет, что сдаваемое золото поступило с действующего полигона, на котором ведется промышленная разработка, владелец его безоговорочно получает двадцать пять лет, а о расконвоировании может забыть навечно. Именно в этом и заключался риск. Немалое количество подобных прецедентов происходило в реальности
Всю эту информацию я получил от своих новых попутчиков по дороге на полигон.
- Генрих, хочешь поработать на бульдозере? - спросил меня бригадир, коренастый мужик, с круглым, обветренным лицом и доверчивыми глазами. - А то у нас бульдозерист освободился.
- Ты меня, что ли, Иван? - удивился я необычному обращению. - Зови лучше по кличке - Сека. А то непривычно!
- Так что, Сека, ответишь?
- Да я к такому динозавру ближе десяти метров никогда не подходил! Глядишь, гусеницей лапу отдавит! А вообще-то неплохо было бы покататься. Опыт есть. Я в детстве на педальной машине ездил. Только вот водительские права не было времени получить!
- Права здесь у «хозяина» и у конвоя. И светофоров нет. А управляться с ним я научу тебя за десять минут, - убеждал меня Иван, подводя к бульдозеру. - Это С-80. Сталинец. Давай залезай! Вот видишь, два рычага. Один на правую гусеницу, другой - на левую. Оба рычага потянул на себя - машина поехала вперед. Если нужно назад, то рычаги толкай от себя. Левый отпустил - левая гусеница остановилась - развернулся влево. Правый - вправо. А это педаль газа. Дави, и все дела! - доходчиво объяснял Иван. - Даже руля нет, как на твоей педальной машине. Мотор я сам буду тебе запускать. Годится?
- Давай попробуем, - с сомнением ответил я.
Бульдозер взревел и шустро покатил по полигону.
- Легче дави, а то вышку вместе с попкой снесем! - судорожно хватался за рычаги сидящий рядом Иван. - Он со страху нас перестреляет!
- Слушай, так клево кататься! - обрадовался я своим первым успехам, действительно, чуть не задев ковшом сторожевую вышку. - Я покручусь на месте, ладно?
Бульдозер, взрывая гусеницей грунт, завертелся вокруг своей оси.
- Лафа! - орал я в восторге.
- Хорош! - охладил мой отчаянный пыл Иван. - Теперь давай попробуем работать с ковшом. Вот этим рычагом ковш поднимается и опускается. Когда гребешь грунт, ковш слегка приподнимай, чтобы не упереться в землю. Но, только не высоко. А то грунт останется под ним. Со временем сам все почувствуешь.
Вечером после работы я с азартом рассказывал Морозу о проведенном дне. Он с нескрываемой завистью выслушивал мои восторженные эпитеты.
- Мороз, а в зоне гитара есть?
- И не одна. Ты иди в клуб. Там найдешь Якова Моисеевича. Хороший мужик! Он даст, - ответил Мороз и поведал мне историю этого человека.
Заведующий клубом пятидесятилетний Яков Моисеевич Зельцман на свободе работал директором крупного гастронома. Чем-то не угодив начальнику из управления, он вступил с ним в продолжительный конфликт. Начались бесконечные проверки. Различные комиссии приезжали почти каждый день, пытаясь разыскать хоть какие-нибудь злоупотребления. Но ничего не получалось. Взяток Яков Моисеевич не брал, продукты не воровал, приятелям по блату дефицит не отпускал. В канун Нового года в магазин доставили расфасованные детские новогодние подарочные наборы с конфетами. На этикетке был указан вес - пятьсот граммов. В действительности же вес подарка был на тридцать граммов меньше. На другой день нагрянула проверка. Раздражению проверяющих не было предела, когда, взвесив подарки, они убедились, что каждый из них весит ровно пятьсот граммов.
Все оказалось очень просто. Накануне Яков Моисеевич, проверив вес подарков и убедившись в недостаче, распорядился доложить конфеты в каждый пакетик до нормы, указанной на упаковке. Определенный процент продукции, предназначенной для возмещения усушки, утруски и других потерь, выручил его. Пришлось начальнику прибегнуть к помощи высоких друзей из Наркомата внутренних дел, и однажды на квартиру к Якову Моисеевичу пожаловала милиция с ордером на обыск.
- В соседнем доме произошла квартирная кража. Пропали ценные картины. У нас имеются данные, что вы купили одну из похищенных картин, - объяснили ему.
- Ну что вы? - ответил им Яков Моисеевич. - Во-первых, я неважный ценитель живописи, а во-вторых, я никогда ничего с рук не покупаю.
- А это мы посмотрим. Понятые, заходите! - позвал оперативник в штатском. - Сейчас мы будем проводить обыск. Запрещенные предметы, оружие, наркотики имеются? - спросил он хозяина квартиры.
- Никак нет, - ответил армейским выражением Яков Моисеевич, прошедший всю войну в чине рядового от Москвы до Берлина, трижды раненый и получивший одну единственную медаль «За победу над Германией».
Внимательно наблюдающий за обыском, он вдруг заметил, как у одного из оперативников из рукава на полку с книгами выпал маленький пакетик.
- А это что такое? - взяв пакетик в руку и показывая его всем присутствующим, вопросил страж порядка.
- По-моему, это вы случайно обронили, - наивно ответил Яков Моисеевич.
- Понятые, подойдите сюда! - вскрывая пакетик, нюхая и пробуя на язык содержимое, скомандовал оперативник. Это сильнейшее наркотическое вещество - кокаин. Вы употребляете наркотики? - обратился он к Якову Моисеевичу.
- Ну что вы? - растерянно ответил тот. - Как можно?
- Все ясно. Сам не употребляет, следовательно, хранил с целью продажи. Понятые, подпишите!
Картину не нашли, а Якова Моисеевича увезли в Таганскую тюрьму и посадили в трехместную камеру. Двое сидящих там сокамерников громогласно возмущались несправедливостью Советского строя. Яков Моисеевич скромно возразил, что не строй виноват в их бедах, а лишь некоторые нерадивые руководители. Через несколько дней его вызвал следователь и предъявил обвинение в распространении антисоветской агитации и пропаганде. Свидетелями по делу шли два его сокамерника.
Получив свои пятнадцать лет, бывший директор гастронома прикатил на Колыму и поселился в сей приветливой обители. Начальник лагеря, лично убедившись в порядочности и скромности Якова Моисеевича, назначил его заведующим библиотекой, а затем по совместительству и заведующим клубом. С утра Яков Моисеевич обменивал книги, а также разносил по баракам письма и подписные издания. Когда все уходили на работу, начинал мыть полы в библиотеке и клубе. Окончив уборку, принимался приводить в порядок обветшавшие книги. По возвращению бригад с работы вновь выдавал книги и наконец после ужина вступал в должность заведующего клубом. Он организовывал различные викторины, самодеятельные концерты, различные интеллектуальные игры и показы кинокартин.
Завершив под покровительством Мороза роскошный коммерческий ужин, я направился в клуб. Подойдя к клубу, увидел Якова Моисеевича, который, встав на табуретку, аккуратно прилаживал очередной плакат на стену здания.
- Яков Моисеевич! Я хотел бы поиграть на гитаре! Мне сказали, что в клубе есть.
- Это вас привезли с Будугучака? - спросил он. - Наслышаны о вашем полете. Говорят, с того света вытащили! Как вас зовут?
- Секой кличут.
- Клички только у собак. Имя вам дали родители?
- Ну, Генрих, - сконфузился я.
- Так вот, Генрих, у вас такое красивое имя, а вы используете кличку. Хотя, многие здесь так делают, но мне это трудно понять. Так какая гитара вам нужна?
- Обыкновенная.
- Есть гитары шестиструнные, а есть семиструнные. Вы на какой играете?
- Я пока только учусь. На семиструнной.
- Когда человек находится в заключении и имеет желание учиться чему-либо - это прекрасно! Пойдемте со мной! - сказал он, слезая с табуретки.
Несколько шокированный изысканной речью Якова Моисеевича, я последовал за ним. В клубе была идеальная чистота. В зале небольшая сцена, занавес, скрепленные ряды стульев. В одной из комнаток за кулисами на стене висели четыре гитары.
- Выбирайте, Генрих! - предложил Яков Моисеевич. - Кстати, у меня в библиотеке где-то есть самоучитель игры на гитаре. Если хотите, я вам найду.
- Конечно хочу!
Выбрав себе инструмент и уединившись в уголке зала, я уплыл в музыку.
Началась совершенно новая, насыщенная жизнь. Я напрочь забыл, что нахожусь в лагере. Никаких репрессивных действий со стороны начальства. Скорее наоборот, доброжелательность и помощь во всем, что не касается нарушения режима. Мое обучение на полигоне проходило в стремительном темпе. Через неделю я уже совершенно свободно общался с бульдозером без экстренного вмешательства моего преподавателя. Испытывая истинное наслаждение от того, как этот громадный динозавр подчиняется каждому моему движению, я не успевал заметить, как кончался рабочий день. Но и тут я не испытывал разочарования, так как бегом летел на ужин и, наскоро перекусив, ломился в клуб, стараясь не терять ни минуты ставшего драгоценным времени. Яков Моисеевич, перерыв всю библиотеку, разыскал для меня самоучитель, и теперь я часами просиживал с гитарой, гоняя гаммы, арпеджио, аккорды. Единственным неприятным моментом для меня являлся сигнал отбоя. Очень жаль было тратить время на принудительный сон, хотя несправедливо было бы утверждать, что он баловал своей излишней продолжительностью.
Через некоторое время нужда в покровительстве Мороза отпала. Теперь я зарабатывал приличные деньги и мог питаться в коммерческой столовой самостоятельно. Это льстило моему самолюбию. Но были и досадные моменты. Один раз в неделю в клубе крутили кино. Это обстоятельство вынуждало меня в этот день выискивать укромные уголки для своих музыкальных занятий в других местах. Иногда я получал письма от своего стареющего отца. Письма были безрадостными. Зачеты день за три я пока не получал. Для этого нужно было выполнить производственную норму на сто пятьдесят процентов. Нашей бригаде это не удавалось.
Постепенно я начал осваивать другие специальности. Частенько, наполнив бункер породой и разровняв отвалы, я вынужден был сидеть без дела по полчаса. Для меня это стало настоящей пыткой, так как, включив для себя предельно интенсивный образ жизни, я уже не в состоянии был мириться с потерянной минутой. Поэтому, когда возникали вынужденные перерывы, я подходил к мотористам насоса, скруббера, транспортера и в охотку работал на этих нехитрых механизмах. Принимать долевое участие в ворованном золоте я наотрез отказался, чем поверг всю бригаду в откровенное изумление.
Со временем Мороз стал пристально присматриваться ко мне. Такое неправдоподобно примерное поведение с моей стороны вызвало у него серьезные подозрения, что после всего пережитого у меня что-то не в прядке с головой. Но я уже во всю упивался своим новым, непривычным статусом. Яков Моисеевич, первым оценив мою необычную тягу к кипучей деятельности, предложил заняться созданием при клубе постоянных и основательных кружков художественной самодеятельности. Я с удовольствием принялся осуществлять эту идею.
Порыскав по зоне, я раздобыл бывшего преподавателя танцев из ленинградского Дома культуры. Он согласился по вечерам обучать желающих танцам с перспективой создания танцевального ансамбля. Нашелся человек, неплохо владеющий трубой. В детстве в пионерском отряде он был постоянным горнистом и немного освоил другие духовые инструменты. Полный набор духовых инструментов имелся в клубе. Аккордеониста мне искать не пришлось, так как он сам почти каждый вечер приходил в клуб тренироваться на имеющемся там аккордеоне. Петь на зоне могли почти все. Нужно было отобрать самых способных. Читать тоже могли многие.
Кончалось лето. К этому времени наша самодеятельная концертная бригада заметно выросла и окрепла. Мы уже продолжительное время давали полнометражные концерты в своей зоне. Желающих поучаствовать прибавлялось с каждым днем. Вместо того чтобы вечерами предаваться грустным мыслям о далекой и призрачной свободе, они с увлечением разыгрывали на клубной сцене небольшие одноактные пьесы, пели песни, расписанные на голоса, удивляясь благозвучию многоголосия, играли в духовом оркестре, исполняли сольные произведения на гитаре, аккордеоне и вообще чувствовали себя в клубе относительно неплохо.
Перед праздниками начальник договаривался с администрацией других лагерей Тинькинского управления, и мы выезжали на гастроли в зоны, в которых зеки встречали нас радостными улыбками и бурей аплодисментов. Наш начальник лагеря стал пользоваться популярностью среди других работников управления. Его стали награждать призами и грамотами за отличную воспитательную работу.
Но пока полностью перебороть свой пакостный характер я еще не сумел и поэтому позволял себе некоторые вольности в подборке репертуара для своих коллег. Трудно было отказать себе в удовольствии включить в репертуар такие песни, как «Ленин с нами» или «Партия наш рулевой». Лагерное начальство, обычно сидящее в первых рядах, воодушевленно аплодировало, а я за кулисами катался по полу от смеха. Но в случае чего был готов в любую минуту состроить наивную рожу и оправдываться тем, что все сделал от чистого сердца, искренне уважая основоположника советской власти и нашу дорогую партию.
Хмурым осенним днем, когда темные грозовые тучи, опустившись на вершины сопок, поливали землю и нас бесконечными потоками воды, чавкая кирзовыми сапогами по хлюпающей грязи ко мне подошел Иван и знаками дал понять, чтобы я заглушил ревущий двигатель бульдозера.
- Сека! - обратился он ко мне, когда воцарилась тишина. - Придется тебе принимать бригаду.
- С чего это? - удивился я.
- Завтра освобождаюсь! Срок кончился. Десятку отмотал.
- Так чего же ты раньше молчал? Я-то думал, что тебе еще долго чалиться!
- Сглазить боялся. Но теперь уже все. Сегодня в спецчасти справку получу, а завтра в Усть-Омчуге паспорт. Потом в Магадан ожидать пароход.
- А куда поедешь? Семья-то есть? Эх, Иван! Сколько пропахали вместе и ни разу нормально не поговорили, - с сожалением взглянул я на него. - Все только о работе.
- Да я из под Тамбова родом. Туда и поеду. Мать у меня там старушка. Была жена с двумя детишками. Не дождалась. Вышла замуж. Детишки уже взрослые. С ней живут.
- А срок за что мотал? - поинтересовался я.
- Понимаешь, у нас на селе председатель был. Такой паскуда! Как нажрется, сладу с ним нет. Иду я раз с пашни и слышу за плетнем моим, там еще овраг рядом, кричит кто-то, истошно так. Подбегаю, смотрю этот гад Маньку мою насилует. Руки заломил за спину, фингал под глаз поставил, платье в клочья изорвал. А детишки шестилетки рядом ревут, за мать заступаются. Так он их, сволочь, сапогами отбрыкивает, а сам глумится над Манькой-то. Ну и замкнуло у меня. Кол из плетня вырвал. Как начал охаживать! Опомнился - а он не дышит. Сначала хотели под четвертак подвести, потом вошли в положение. Червонцем отделался. А Манька через три года на развод подала и замуж вышла. Отсюда вот деньги на детишек посылаю.
- Да-а! Слов нет! А скажи, Иван, вот если сейчас освободишься и снова такой случай приключится, станешь опять колом махать? Или пусть насилует?
- Не знаю, Сека. Наверное, не стерплю.
Потом Иван долго, демонстрируя различные наряды, записи и бухгалтерскую книгу, объяснял мне технику высчитывания процентов выработки, фокусы начисления зарплаты.
- Ну вот и все! - подытожил он. - Теперь ты в курсе всех дел. Скоро начнется зима. Тогда бригада будет намного больше и ты станешь работать освобожденным бригадиром. Твое дело будет только расставлять рабочих по местам, объяснять каждому, чем он должен заниматься, следить за качеством, организовывать работу так, чтобы выполнять норму выработки, заполнять наряды, рассчитывать зарплату, но так, чтобы бухгалтерия не подкопалась. И запомни! Главное - работяги должны хорошо зарабатывать. Их дело - работать, твое - думать об их зарплате.
- Не волнуйся, Иван! Я все понял. Можешь со спокойной совестью освобождаться.
На другой день Иван, приветливо помахав мне рукой и закинув за спину рюкзак, вышел за ворота зоны. В рюкзаке у него, помимо необходимых в дорогу вещей, лежал небольшой кисет, на четверть заполненный золотым песком.
Незаметно наступила зима. Все промывочные работы закончились. В моей бригаде было двадцать пять человек. В нашу задачу входила установка столбов для линии электропередачи. Нам доставляли лес, и часть бригады обрабатывала его, подгоняя бревна по размеру, ошкуривая, делая затесы. Другая часть перетаскивала готовые столбы на места установок, копала ямы, устанавливала эти столбы, засыпала и утрамбовывала грунт. Мне приходилось контролировать всю работу, обеспечивать работяг всем необходимым, чтобы не было простоев, и самое главное - грамотно заполнять наряды. От выполнения и перевыполнения нормы зависела зарплата и зачеты срока. На установке столбов можно было заработать день за три.
Несколько ночей просидев над сборником нормативов, мне удалось постигнуть некоторые хитрости, с помощью которых моя бригада стала получать приличную зарплату и зачеты. Так как план зависел не от количества установленных столбов, а от проделанной работы, а проделанная работа, в свою очередь, зависела от того, каким образом я заполню наряды, мне пришлось основательно попотеть, прежде чем я научился это делать. Например, если в наряде записать «ошкуровка столба», то процент выработки будет минимальным. Но если записать «окантовка столба», то процент получается максимальный. А в принципе это одно и то же. Намного эффективнее вместо записи «переноска столба на 100 метров», написать «переноска столба на 15 метров с подъемом 45 градусов» И таких примеров было великое множество. Бригадиры других бригад никак не могли взять в толк, почему при такой же работе заработки у них в два раза ниже. И зачетов нет. Но я хранил свои записи в тайне, твердо зная, что если все начнут перевыполнять норму, то ее быстренько пересмотрят и на этом закончится наше благополучие.
Из-за постоянного перевыполнения плана моей бригадой, а также за организацию художественной самодеятельности начальник лагеря, в знак поощрения, разрешил мне оставаться в клубе на ночь. Одну из закулисных комнатушек я оборудовал под спальню. Местные умельцы, частенько приходившие в клуб, чтобы послушать мою игру, соорудили для меня душ, проведя водопроводные трубы из бани. Правда, сток осуществлялся в основание водосточной трубы. Когда баню топили, у меня была горячая вода. Бесконвойники притащили откуда-то подержанный кожаный диван, который служил мне постелью.
На Колыме, где север и тайга вокруг,
Среди заросших сопок и лесов
Тебя я встретил, захлебнувшись вдруг
От страсти, неги, дивных снов.
Из тюремного фольклора