ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ
ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ
Ко мне в гости стали частенько захаживать Мороз с Кротом. Крот - москвич. На вид ему было лет сорок. Хорошо знал Пашку Маляра и всю «малину» из Косого переулка. В то время, когда я и Мороз познакомились с Маляром, Крот сидел в Таганской тюрьме. По специальности он был «медвежатник», но в Москве не работал. Пользуясь «наколками» своих многочисленных знакомых, он разъезжал по разным городам Советского Союза и бомбил ювелирные магазины. После очередной кражи Крот уходил в тень, и в этом городе больше никогда не появлялся. Где-нибудь через полгода он выныривал совершенно в другом месте, снова брал ювелирный и снова исчезал. Органы НКВД буквально сбились с ног, разыскивая Крота. А он жил буквально у них под носом - в Косом переулке. У него было еще несколько резервных квартир в Москве, о которых не знал никто.
Повязали Крота случайно. Почерк его был известен давно. Так, как он, вскрыть сейф в ювелирном магазине способны были всего лишь несколько человек в Союзе. Методом исключения был вычислен именно он. Оставалось только взять его с поличным. Но это никак не удавалось. Прошерстили все возможные каналы сбыта - никаких следов. Взяли под особый контроль ювелирные магазины - никакого результата. Пытались установить связи, но Крот всегда работал в одиночку и никогда никого не посвящал в свои планы. Даже люди, дававшие «наколки» на очередной магазин, не представляли себе, когда он пойдет на дело. Вся информация передавалась через посредников, которые и сами ничего не знали. Через них же передавалось вознаграждение наводчикам. Конспирация соблюдалась на очень высоком уровне.
Но однажды случился непредвиденный казус. Крота ограбили на улице. И как раз в тот момент, когда он после очередного взлома магазина в Киеве уносил чемодан с деньгами и ювелирными изделиями. Конечно, ни один вор в законе, а Крота знали все, не допустил бы такого кощунства. Но нападавшими оказались какие-то алкаши. С пятью здоровенными мужиками Кроту справиться было не под силу. На радостях от такой фантастической добычи дебилы, напившись, стали предлагать всем окружающим ювелирные изделия и тут же попали в поле зрения местной милиции. После их ареста на чемодане, в котором находились драгоценности, были обнаружены отпечатки пальцев Крота. Так как ранее он был судим, то в центральной картотеке имелись образцы его отпечатков. В Киев тут же выехали работники МУРа из Москвы. Со слов алкашей был составлен фоторобот Крота. Он полностью совпадал с фотокарточкой в архивном уголовном деле. Остальное было делом техники.
Полгода следствие не могло выдавить из Крота ни одного показания. Все кражи, совершенные им, были и без этого уже давно доказаны. Но так же было выяснено, что Крот вел довольно скромный образ жизни. Это означало, что несметные богатства со всех обчищенных магазинов, выражающиеся в астрономической сумме, где-то хранятся. Но, несмотря на всяческие посулы и угрозы, подследственный оставался несговорчивым. Тщательный обыск в его квартире не дал никаких результатов. Какова же была радость следственной группы, когда через полгода безуспешных усилий в один прекрасный день Крот заявил, что устал от бесконечных допросов и решил сделать чистосердечное признание, чтобы поскорее покончить с этим делом, получить свой срок, от которого уже не уйти, и уехать наконец на зону. Он признался, что деньги и драгоценности хранятся в тайнике, который оборудован в совершенно другой, купленной им специально для этой цели, квартире. Сам тайник встроен в капитальную стену дома, куда вмурован выполненный из броневых листов плоский сейф. Ключ от сейфа якобы уничтожен, дабы исключить случайное овладение им посторонним лицом.
На другой день оперативники выехали по указанному адресу. Вскрыв квартиру, находящуюся на втором этаже шестиэтажного дома, они убедились, что Крот говорил правду. В стене, соединяющей кухню с жилой комнатой, действительно был обнаружен плоский сейф. Но вынуть его из стены не было никакой возможности. Сейф был вмонтирован таким образом, что невозможно было изъять его, не выломав стену. А она была несущей и могла рухнуть вместе с частью дома. Сейф нужно было только открыть, так как при разрезании его автогеном можно было повредить драгоценности и сжечь деньги. Ну к кому же обратиться за помощью, как не к самому Кроту. В квартире был выставлен пост, и на другой день под усиленной охраной Крот вместе с металлическим ящиком, в котором находились все необходимые инструменты для вскрытия сейфа, был доставлен на место обнаружения тайника.
Под бдительным оком понятых оперативники вскрыли поверхность стены, полностью обнажив переднюю панель сейфа. С Крота сняли наручники, и он принялся за работу. Следователи с восторгом наблюдали за профессиональной работой Крота. Через два часа дверца сейфа распахнулась, и любопытствующие увидели внутри еще один сейф, вмонтированный в стенки уже вскрытого.
- Уф! - вытер пот Крот. - Давайте передохнем немного. В туалет можно сходить, начальник?
- Петров, проверь! - указал старший следователь в сторону туалета.
- Все чисто! - через некоторое время отозвался Петров.
- Вперед! - скомандовал Кроту старший следователь.
Петров запустил подследственного в туалет и, оставив открытой дверь, принялся наблюдать.
- Начальник, не могу так! Не получится! - пожаловался Крот, спуская брюки. - Прикрой немного.
- Ладно! Только давай скорее! - отозвался Петров, прикрывая дверь.
Из туалета послышались специфические звуки. Петров страдальчески сморщил нос.
Внезапно дверь распахнулась от резкого удара ногой. В проеме появился Крот с автоматом в руках. Очередь резанула вдоль коридора и через секунду по кухне. Следователи, прошитые пулями, попадали на пол. Двое понятых в ужасе забились в угол.
- А вы, ребята, посидите пока тут. И не дай Бог вам в течение получаса выглянуть на улицу!
Обложенные пятью трупами, понятые, хватая ртами воздух, как выброшенные на берег рыбы, нисколько не усомнились в серьезности сказанного.
Крот закрыл изнутри дверь квартиры и выпрыгнул в окно со второго этажа. Бросив автомат, он растворился в густой листве палисадника. А возле противоположной стены дома у подъезда стоял милицейский «воронок», за рулем которого дремал водитель.
Когда приехавшие сотрудники уголовного розыска вскрыли внутренний сейф, он оказался пустым, а в туалете в стенном шкафу был обнаружен искусно замаскированный тайник для оружия с хитроумным механизмом для автоматического его выбрасывания.
После этого случая в следственных кабинетах тюрем были вывешены типографским способом отпечатанные плакаты: «Товарищ! Будь бдителен!…» И далее печальный пересказ событий.
Начало войны застало Крота в Брянске. Во время оккупации он успешно чистил магазины, ставшие немецкими, и ни разу не попался. Зато после войны ему крупно не повезло. В 1947 году в Москве Крот спешил на встречу с одним из своих посредников. По дороге он увидел большую толпу любопытствующих, окружившую горящий трехэтажный дом. Пожарных еще не было. Из открытого окна на третьем этаже сквозь треск разгорающихся деревянных перекрытий слышался отчаянный детский крик. Окно находилось рядом с водосточной трубой. Не долго думая, Крот по ржавой, ломающейся под его тяжестью трубе, как кошка, вскарабкался на третий этаж и юркнул в охваченный пламенем проем окна. Через несколько секунд он показался в проеме с девочкой лет четырех на руках. Одежда и волосы на нем дымились. Одной рукой он держал девочку, другой цеплялся за трубу. Внезапно труба обломилась, и Крот вместе с девочкой полетел вниз. Девочку подхватила толпа, Крот же шмякнулся об асфальт. Через несколько минут горящая кровля с грохотом рухнула. Толпа шарахнулась в разные стороны.
Очнулся Крот в больнице весь в бинтах. Над ним склонился мужчина в белом халате. В руках он держал авоську с проглядывающими сквозь сетку фруктами и другими дефицитными продуктами. Это отец девочки пришел благодарить его за спасение своего ребенка. Где-то Крот уже видел этого человека. Напрягая память, он вспомнил кухню. В углу два перепуганных насмерть человека. Округленные от ужаса глаза. Да, это был один из понятых, присутствовавших во время расстрела следователей. По внезапно оторопевшему выражению лица посетителя Крот понял, что тот его тоже узнал…
Через час возле палаты Крота был выставлен милицейский пост, а спустя два месяца он был переведен в больницу тюрьмы, известной в Москве под названием «Матросская тишина».
Кроту очень повезло. Случись все это несколькими месяцами раньше, он за убийство пяти сотрудников прокуратуры неминуемо получил бы расстрел. Но теперь по инициативе Сталина расстрел был отменен, и суд ограничился в отношении Крота сроком в двадцать пять лет…
- Сека, сделай, если не трудно, что-нибудь для души! - попросил подошедший вместе с Морозом Крот.
- Дайте позаниматься! Мне еще полчаса гаммы гонять! - недовольно пробурчал я.
- Ну не все ли тебе равно - гаммы гонять или «Таганку» сделать? - канючил Мороз. - Пальцы-то все равно работают!
- Работают, да не так, как надо, - сопротивлялся я.
- А мы тебе тут спиртяги притащили, - выволок из широченного кармана бутылку Крот. - Рванешь стакашку?
- Не могу. Мне еще наряды ночью заполнять.
- Ну ладно, Сека, чего тебе стоит? - упрашивал Мороз.
- У тебя так душевно получается! - вторил ему Крот.
- Хорошо, уговорили, - сдался я и заиграл обожаемую ими «Таганку»
- «Опять по пятницам пойдут свидания, и слезы горькие моей семьи», - с надрывом приятным баритоном запел Крот.
Все. Вечер пропал. Друзья долбанули по стопарю, потом еще, и больше от них отделаться я не смог. До отбоя мы пели блатные песни, и, когда попадалась особенно душещипательная, у урок на глаза наворачивались слезы.
Утром ко мне заглянул Яков Моисеевич:
- Доброе утро, Генрих! Там около вахты новый этап принимают. Не хотите подойти? Может, кто из музыкантов пришел! Нам так не хватает хорошего ударника!
- Пожалуй, надо сходить. Спасибо, Яков Моисеевич!
- Не стоит благодарности, - мягко прикрыл он дверь.
Быстро одевшись, я направился к вахте. Около двери толпилось человек двадцать вновь прибывших. На ходу вглядываясь в лица, я вдруг оцепенел. Из толпы на меня печально смотрели знакомые глаза моего бывшего бригадира и учителя.
- Иван! Ты?
- Я, Сека, я! - отозвался Иван.
- А как же твои тамбовские дела? Мать, Манька, детишки?
- Все кончено, Сека. Никогда мне больше их не видать.
- Да что случилось-то? За что загребли? Дома хоть побывал?
- Не доехал даже до материка. На пароходе взяли.
- За что?
- Там у них прибор какой-то хитрый, - рассказывал Иван. - Рыжья я немного с собой прихватил. Думал, приеду, на первое время пожить хватит. Ночью на пароходе дернули. Шмон. Кисетик нашли. Ну и с этим же пароходом под конвоем обратно. В Магадане следствие и суд быстро прошли. Четвертак навесили. Посмотрели по делу, с какого лагеря освобождался и, сюда! Там всех берут. Одна бабка песочек в банку варенья закатала. Нашли! По старости червонец дали. Но все равно не доживет.
Эх, Иван, Иван! Страшно подумать! Десять лет он считал дни до конца срока. И в первый же день свободы потерял всю свою оставшуюся жизнь из-за нескольких щепоток золота. Странно! Его мне жаль, но ведь и у меня была подобная ситуация. Правда, я не сидел перед этим десять лет. Да и успел побыть несколько дней на воле. Может, поэтому и не переживал так, как он. Да и жены с детьми на свободе у меня не было. Не только жены, вообще никого, кроме отца. И жизни еще не вкусил. Что такое женщина, впервые узнал в зоне. Вроде бы нечего терять. А может, я просто твердолобый? Иначе отчего такая слабая реакция на происходящие со мной катаклизмы?
- Ты, Иван, просись в мою бригаду. У нас все же зачеты день за три идут! - советовал я.
- Не нужны мне зачеты. Да и вообще ничего не нужно. Вот если кто-нибудь убил бы! Сам в Магадане попробовал - не получилось. И страшновато самому!
- Да брось, Иван! Наверняка такие же мысли во время первой посадки в голову приходили! - пытался успокоить его я. - Потом-то все прошло! Здесь тоже можно неплохо жить. Ты вот на других зонах не был, поэтому и не ценишь. А я сюда как в санаторий попал.
Вечером после ужина Иван пришел ко мне в клуб.
- Сека, я посижу с тобой? - вопросительно посмотрел он на меня.
- Ну, конечно! - ответил я. - Какой разговор? Садись!
- Ты занимайся, не обращай внимания на меня. Чуток посижу и пойду в барак спать.
- Иван, ты бы занялся чем-нибудь! Хочешь, на гитаре учить буду?
- Нет, ничего не надо. Посижу и пойду.
- Ну, как знаешь.
Через полчаса Иван поднялся и, ни слова не говоря ушел.
Утром ко мне заглянул Яков Моисеевич.
- Генрих, вы уже тут сидите и ничего себе не знаете!
Когда Яков Моисеевич волновался, он начинал говорить с еврейским акцентом.
- А что случилось?
- Что случилось, что случилось! Ваш бывший бригадир сегодня ночью взял себе и повесился! Зачем, ну? Он подумал, наверное, что ему уже будет легче на том свете! Ну так это не так! Никто еще не сказал, что там хорошо. А если и сказал, то я ему не верю. Вы же побывали там! И не сказали, что хорошо, ну! Я еще не был, но уже думаю: Яков, когда ты уже туда попадешь, то этот лагерь покажется тебе Раем! Как вы себе думаете?…
Весь день я провел под впечатлением свершившегося. Самоубийство! Человек убивает себя сам! Как страшно, когда на жизненном пути наступает такой момент, когда смерть становится предпочтительнее жизни. Но еще страшнее, когда приходится убивать себя самому. И не столь ужасно умереть (умирают все), сколь выбрать способ своей казни. И еще мучительнее сомнения: а вдруг не удастся? Мне кажется, что нет на земле человека, который хотя бы раз не задумывался над этой проблемой. Если он еще не подумал об этом до сегодняшнего дня, то обязательно подумает потом. Потом, когда близка станет естественная смерть. Потом, когда в голову начнут приходить мысли: а как, собственно, эта смерть станет овладевать телом? Или сразит моментально? Или будет точить постепенно, годами заставляя обезумевший от нечеловеческих страданий, впавший в детство, сгнивающий заживо полутруп медленно превращаться в мутанта и молить Бога как можно быстрее послать ему конец?
В наши дни человека окружает развитая до немыслимых размеров система обслуживания. Прачечные стирают ему белье, транспорт развозит, учителя учат, врачи лечат. Перечислять можно до бесконечности. Одну лишь службу человек стесняется создать - службу смерти. Службу, которая помогла бы жаждущему спокойно и безболезненно уйти из жизни. Множество факторов заставляют с гневом отвергать эту мысль. Тут и критерий нравственности, и религия, и многое, многое другое. Очевидно, это мораль людей, сидящих дома в кругу своей семьи и пьющих чай, глядя на экран телевизора. Но стоит только попробовать представить себе мысли человека, летящего в свободном полете с балкона многоэтажного дома, подготавливающего инструменты для вскрытия вен, бросающегося под колеса поезда, и ощущение несправедливости начинает точить, как червь. Это страшные мысли. И не дай бог появится им у вас.
«Негуманно!» слышится со всех сторон. А гуманно, когда в детскую песочницу с жутким хряским звуком падает с десятого этажа тело и через развалившийся череп вылетают вырванные ударом челюсти, а дети в ужасе разбегаются в разные стороны? Гуманно, когда индивидуум бросается под колеса автомобиля, а водитель, в большинстве случаев, попадает за решетку, надолго оставляя свою рыдающую семью? Гуманно, когда отчаявшийся включает на кухне газ, в результате чего весь дом вместе с его домочадцами взлетает на воздух? А какое количество неудачных попыток суицида, в результате которых человек остается уродом?
Изуродованную колесами автомашины собаку солдат-собаковод обычно пристреливает, чтобы не мучилась. Так неужели человек хуже собаки? Думается, если существовала бы служба смерти, где перед окончательным обслуживанием с пациентами проводилась бы определенная предварительная психологическая и религиозная терапия, можно было бы в значительной степени избежать нередких случаев, когда человек, поддавшийся внезапному душевному порыву, решает свести счеты с жизнью. Такие поводы, как несчастная любовь, измена, потеря близких, не должны уносить жизни людей. Стресс постепенно проходит, и если бы человек имел возможность вместо совершения самостоятельной казни обратится за помощью в специальную, постоянно действующую службу смерти, то, возможно, усилия специалистов смогли бы сыграть положительную роль в снятии стрессовой ситуации и сохранить ему жизнь. Но если выхода нет, тогда…
Один мой товарищ рассказывал мне, что, будучи постоянным свидетелем неимоверных мучений своей горячо любимой и безнадежно больной матери, умолявшей прекратить ее мучения, он был на грани порыва исполнить ее желание. Религия утверждает, что самоубийство - это грех. Убить человека - грех еще больший. Но наступает война, и люди хладнокровно, по приказу и по личной инициативе преспокойно убивают друг друга, исполняя свой «святой» долг перед Родиной. Я не силен в религиозных догмах, но думаю, что если Всевышний направляет руку убийцы, то это продиктовано какой-то непостижимой нашему сознанию целесообразностью мировоззрения. И если, вопреки воле Божией, врач вставляет умирающему искусственное сердце и тот продолжает жить, то, возможно, мы неправильно истолковываем эту Волю. «Человек - единственное существо, которое может перечеркнуть себя как неудавшуюся фразу», - сказал Фридрих Ницше. Так, может быть, под таким же углом взглянуть на службу смерти?
А вообще-то о чем я думаю?…
Через два года за хорошее поведение и организацию художественной самодеятельности меня расконвоировали. Теперь я ходил на работу без конвоя, а в свободное от работы время мог заниматься чем угодно. К вечерней проверке необходимо было являться в зону. Опоздание исключалось. В этом случае о бесконвойке можно было забыть навсегда. Кроме этого, не исключалась возможность загреметь на штрафняк. Я наловчился после основной работы ходить в отработанные отвалы и мыть золото лотком. Это было разрешено и всячески поощрялось. Дело было простое. Насыпай грунт в маленькое деревянное корытце, подставляй под льющуюся воду и потряхивай под наклоном, чтобы вода стекала вместе с породой. Самые тяжелые частицы остаются внизу. За вечер мне иногда удавалось намыть от десяти до двадцати граммов. Касса расплачивалась за намытый металл наличными по одному рублю за грамм.
Однажды летом я с очередным уловом золота шел к кассе, которая находилась в начале вольнонаемного поселка. И вдруг оцепенел от изумления. Около одного из домов я увидел прелестное создание с букетиком полевых цветов в руках. В поселке было много женщин, но, изможденные, в морщинах, растрепанные и неопрятные, они никогда не привлекали мое внимание. Девушка с любопытством уставилась на меня.
Я ничем не напоминал заключенного. Короткая прическа, которую наш «хозяин» разрешал иметь всем, кто выполнял норму выработки, вольная одежда и начищенные сажей, разведенной в солидоле, хромовые сапоги (что так же разрешалось, но уже не всем). Свою лагерную форму я использовал как спецодежду для работы. Слава богу, она осталась в забое. Очевидно оставшись довольна осмотром и не узрев во мне ничего, что внушало бы опасение, создание решительно протянуло мне руку и детским голоском произнесло:
- Женя.
Галантно высыпав в ее ладонь все намытое мной золото (за неимением других ювелирных украшений) и ужасно смущаясь, я ответил:
- Гена.
Я не осмелился назваться Генрихом, так как мне показалось, что мое нерусское, напыщенное имя, может не понравится новой знакомой. А больше всего на свете меня в тот момент страшила возможность какой-либо неловкостью спугнуть это нежнейшее, милое существо. Высыпав золото на землю и отряхнув свои ладошки о школьный передничек, Женя известила меня о том, что в поселковом клубе сегодня состоятся танцы под баян. Мне ничего не оставалось, как пригласить ее туда, предварительно проинформировав, что я не очень силен в этом виде искусства. Женя уверила меня, что ничего проще на свете не бывает и что она научит меня этому в два счета. Обуреваемый счастьем, я неуклюже танцевал до полного изнеможения, изо всех сил подавляя желание прикоснутся к ее нежному, трепетному телу. А потом в руки мне попала гитара, и остаток вечера я вдохновенно пел проникновенные лагерные песни (других просто не знал), а жители поселка - в прошлом все заключенные - внимательно слушали.
Потом мы с Женей, взявшись за руки, бродили по сопкам, и с каждой минутой я убеждался в том, что расстаться с ней будет невозможно. Вглядываясь в ее по-детски наивные и счастливые глаза, я ощущал себя парящим в небесах. Мне казалось, что подобное я испытал только один раз. Когда был в Раю. Ее маленькие теплые ладошки, чуть вздрагивая, трепетали в моих заскорузлых руках. Нежность, переполнявшая все мое существо, туманила мозг, кружила голову. Я не понимал смысл ее слов и только взахлеб вслушивался в прелестную музыку журчания ее речи. Не верилось, что все это происходит в действительности. Скорее всего, это прекрасный сон. И только одна-единственная мысль омрачала происходящее. Ведь я могу проснуться!
Наступил самый жуткий миг в моей жизни. Окончилось неземное счастье. Настало время возвращаться в зону и в связи с этим объяснить свой статус. Заплетающимся языком я попытался это сделать.
К моему великому удивлению, Женя отреагировала на мое сообщение совершенно спокойно: во-первых, она видит меня уже не первый раз; во-вторых, ее отец тоже бывший заключенный и после освобождения остался на Колыме, вызвав к себе семью; а в-третьих, раз меня расконвоировали - значит, я хороший. А сама она учится в десятом классе, и специальная машина возит поселковых учащихся в районный центр в школу.
Я был изумлен железной логикой маленькой леди, но, несмотря на это, объяснил, что мне сидеть еще шестнадцать лет, а потом еще пять лет я буду лишен гражданских прав (правда, я не представлял себе, что это такое). Да и статья моя не предусматривает никакого снисхождения. Даже под амнистию я не попал. На мои возражения Женя отвечала, что ей сейчас уже семнадцать, а когда я освобожусь, то будет тридцать три. И будет она тогда еще не совсем старая. А ждать меня она согласна всю жизнь, но только если каждый день встречаться.
После этого она вытянула вперед свои пухлые губы, всем своим видом показывая, что я могу ее поцеловать. Дикий норов, арестантская ущербность и чувство неизмеримой нежности мгновение боролись во мне. Так и не решившись на столь геройский поступок, я обалдело потряс ей руку и бросился бежать через сопки в зону, так как время уже сильно поджимало, а возможность больше никогда не увидеть эту прелестную девчушку при моем опоздании повергала меня в ужас. Когда я вбежал в проходную лагеря, шла последняя минута…
Мы встречались почти все лето каждый день, кроме выходных, которые стали для меня настоящей пыткой. Лоток свой я давно уже забросил. Прямо с работы летел стремглав к своей юной подруге, мы уходили в сопки и, забыв все на свете, проводили там вечера до последней, роковой минуты расставания. Под строгим контролем и инструктажем Жени я постигал незнакомую для меня технику поцелуев, которую сама она знала только по романам. Мы разговаривали без умолку. О чем? Я не могу вспомнить ничего. Просто слова бездумно выпрыгивали из нас, в то время как горячее чувство нежности, закипая, переполняло наши души.
Моя любимая гитара была напрочь заброшена и неподвижно пылилась на гвозде. Музыкальным подопечным из самодеятельности я перестал докучать своим беспрестанным присутствием. Ставшие предельно короткими встречи с Морозом превратились в диспуты, на которых я эгоистично делился с ним своей безудержной радостью, а он, защищаясь от обидной тоски, пытался сразить меня циничными замечаниями типа «так ты еще не пошворил ее?». Я в ярости бросался на него с кулаками, и он, сдаваясь, заявлял, что пошутил.
Как все сметающий ураган по лагерям пронеслась весть - амнистия для малолеток!!! Всех, кто был арестован несовершеннолетними - освобождают! Это свобода!!!
В тот вечер наши чувства выплеснулись наружу. Произошло то, что давно должно было произойти. Все мои опасения оскорбить Женино целомудрие были мгновенно сметены шквалом счастья. Мы утонули в неописуемом блаженстве. Время остановилось. В зону я попал только под утро.
- Ну что, Сечкин, отгулялся без конвоя? - посочувствовал мне дежурный надзиратель. - А тут уже тревогу объявили. Телефонограмму дали. Взвод занарядили. В общем, наделал ты дел!
- Неужели теперь меня закроют? - с тоской спросил я.
- Как пить дать! - ответил надзиратель. - Но ты сильно не горюй. Послезавтра комиссия по малолеткам приезжает. Ты же несовершеннолетним сел? Может, освободят. Тогда и бесконвойка ни к чему. А сейчас дуй в контору к начальнику на ковер.
- Можно, гражданин начальник? - приоткрыл я дверь.
- А, это ты, Сечкин? Заходи, - раздался не предвещающий ничего хорошего голос «хозяина».
Наш майор, заложив руки за спину, раздраженно ходил по кабинету.
- Как прикажешь понимать твои фокусы? Ведь все условия для тебя создали. И расконвоировали, и заработать даем, и спишь ты отдельно! Ну что еще-то надо!
Я угрюмо молчал. Оправдываться бесполезно. Да и не в моем это характере. Только почти физическая боль пронизывала мозг. Что будет с Женей, когда завтра она не увидит меня на привычном месте. Зная ее ранимую, чуткую душу, мне даже страшно было подумать, что станет с ней в эту роковую минуту. Да еще после того, что произошло между нами!
Майор внимательно оглядел меня с ног до головы изучающим взглядом. Мне показалось - он все понял без слов. Подойдя ко мне вплотную, он задвигал носом.
- Трезвый? - спросил он.
- Да, - понуро ответил я.
- Тогда все понятно. Сам когда-то молодым был. Ну ладно. Прощаю. Но, чтобы это было в первый и последний раз! Иди!
На другой день вся зона узнала, что ликование по поводу досрочного освобождения было преждевременным. По лагерям действительно курсирует комиссия, которая, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР, рассматривает дела несовершеннолетних осужденных, но освобождает только «вставших на путь исправления» с маленьким сроком. У «вставших» с большим сроком сбрасывает пять-десять лет, а лица, имеющие тяжелые статьи Уголовного кодекса, а также «не вставшие», популярностью у комиссии не пользуются. Горькое разочарование усугубилось полученной из Москвы телеграммой от отца: «Поздравляю освобождением немедленно выезжай Москву нетерпением жду целую папа».
Убитый горем, я стоял посреди зоны, машинально теребя в руках телеграмму. Бедный, несчастный мой отец. Он, как и другие близкие находящихся в заключении людей, каждый незначительный слух об амнистии или очередном послаблении воспринимают как манну небесную, совершенно не вдаваясь в подробности происходящего, поддаваясь всеобщему порыву вспыхнувшей надежды. Наверняка не знает отец, что статья 59-3 УК РСФСР, которой наградил меня спецлагсуд, не подлежит никаким амнистиям и послаблениям. Все, у кого в приговоре числилась эта статья, квалифицирующая разбой, не попали под амнистию пятьдесят третьего года и остались сидеть в лагерях. То же самое, очевидно, будет и сейчас. Так размышлял я, постепенно приходя к мысли, что идти на комиссию мне бесполезно. А в это время через проходную будку во главе с начальником лагеря в зону входили неизвестные люди в форме и штатском.
- Сечкин! - раздался голос старшего надзирателя, держащего список в руке. - Давай на комиссию!
- Не пойду, - мрачно ответил я, - нечего там делать.
- Да сходи, может, сбросят пяток лет!
Я нехотя побрел в штаб. В кабинете начальника за длинным столом сидели члены комиссии и лагерная администрация. В центре - седой, грузный человек. Я отрапортовал по форме.
- Ну что, Сечкин? - начал «седой». - Долго еще будешь продолжать свои художества? Сколько тебе сейчас, двадцать три? Как же ты умудрился столько судимостей нахватать?
Я промолчал.
- Как он себя ведет, Константин Иванович? - спросил «седой», повернувшись к начальнику.
- Да ничего, - ответил майор, проснувшись. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность хорошую организовал.
- Ну что, может, сбросим ему пять лет? Как ты думаешь, Константин Иванович? Статья, правда, очень тяжелая!
- Можно и сбросить, - поддержал майор.
- Короче, парень ты, видно, неплохой. Сбрасываем тебе пять лет и «поражение». Почти четыре ты по последнему приговору отсидел. Останется одиннадцать лет. Еще молодой выйдешь! Правда, Константин Иванович? - развеселился «седой».
- Правда, - уныло ответил полусонный майор.
- Спасибо, - угрюмо буркнул я, разворачиваясь к выходу и бросив на стол скомканную телеграмму от отца.
- Постой, постой! - «седой» расправил и прочел телеграмму. - А откуда твой отец знает про комиссии?
- Так ведь он сам их распределял в Верховном Совете, - зло пошутил я.
- Вот ведь как бывает, - почесал за ухом «седой». Отец хороший, порядочный человек, а сын - бандит! Ну что, Константин Иванович, как он себя ведет-то?
- Да вроде нормально, - вновь проснулся майор. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.
- Ну так, может, отдадим его на поруки отцу?
- Можно и отдать, - зевая, ответил майор.
Как азартный игрок, которому внезапно пошла масть, хватаясь за спасительную нить, я выплеснул словесный поток в лица членов комиссии. Забыв об упомянутой мной деятельности отца в Верховном Совете, я выпалил, что он - тяжело больной пенсионер, что приехать за мной на Колыму он не в состоянии, что я буду обречен вечно ждать его здесь, что хочу учиться - ведь начинается учебный год.
- Ну что вам стоит? - взмолился я, - Освободите «по чистой»!
- Мысли-то у него вроде неплохие, - задумчиво произнес «седой» Учиться хочет. А как он себя ведет, Константин Иванович?
- Как будто бы неплохо. - От воровской жизни отошел, расконвоировали мы его, самодеятельность организовал.
- Может, освободим его «о чистой»
- Можно и освободить, - согласился майор, протирая носовым платком красные от бессонницы глаза.
- Освобождаем тебя, Сечкин. Снимаем все судимости. Давай езжай в свою Москву!
Еле перебирая вдруг ослабевшими и негнущимися ногами, я выбрался из кабинета.
- Ну что? - окружили меня очередные соискатели свободы.
- Не знаю, кажется, освободили…
- Не может быть!!!
Из восьмидесяти претендентов освободили всего шесть человек. Дурные от счастья, мы получали справки об освобождении в спецчасти и без умолку делились своими планами на будущее. Я объявил, что завтра женюсь и останусь на полгода поработать на прииске, скоплю деньжат, а уж потом махну с женой к отцу в Москву. Жену устрою в институт, а сам буду работать и обязательно поступлю в вечернюю музыкальную школу по классу гитары. Мне объяснили, что я полный идиот, что столько лет мечтал о свободе, а теперь вздумал оставаться, что жизнь вольнонаемного на Колыме почти не отличается от жизни заключенного, что красивых баб в Москве - хоть пруд пруди и я потом неоднократно пожалею, что притащил с собой колымчанку. Друг друга мы убедить не сумели и на этом разошлись.
Часть ребят побежала доставать из загашников спирт, часть принялась готовить стол. Не обмыть такое выдающееся событие было бы тяжким преступлением - ведь мы уже вольные граждане, правда, до завтрашнего дня лишенные права выйти из зоны. Я представил себе безудержную радость своей подруги, когда завтра она узнает о происшедшем.
- Генрих, я слышал, вам даже очень сильно повезло, - зайдя в клуб, обратился ко мне Яков Моисеевич. - Как такое могло случиться, представить себе невозможно. И с вашей нехорошей статьей! Что вы себе обо всем этом думаете?
- Я думаю, что их перепугала телеграмма моего отца, - ответил я. - Он послал телеграмму председателю комиссии, чтобы тот немедленно меня освободил. Иначе грозил увольнением. Ну, председатель и сник. С одной стороны - статья не позволяет, с другой - отец накажет. Но статья - это простой текст, а отец - живой, очень эмоциональный человек. Может не только уволить, но и по голове наколотить. Кого председатель должен бояться?
- Вы знаете, Генрих, я завидую вам хорошей завистью. У вас еще хватает себе энергии так шутить! Я на вашем месте уже давно бы умер от инфаркта.
- Я бы тоже умер, но охота сперва на свободе погулять. Поэтому пока воздержусь.
В дверь вошли пятеро счастливчиков. В руках у них были бутылки со спиртом и закуска. За ними пожаловали Мороз с Кротом.
- Сека, отойдем в сторонку, - позвал меня Крот.
Мы вышли из комнаты и удалились в темноту зрительного зала.
- Подставляй руки, - сказал Крот, доставая из кармана кисет. - Возьми, на первое время сгодиться. Это от братвы.
- Ты что, Крот, хочешь, чтобы я снова подраскрутился? А потом в петлю, как Иван?
- Да ладно, Сека, ты же не фраер! Чего ты себя с Иваном равняешь? Не такое протаскивали!
- Нет, не буду рисковать. Иван рассказывал, какая-то аппаратура на пароходе установлена.
- Ну какая может быть аппаратура? Золото никакой магнит не берет. В крайнем случае проглотишь, - поучал Крот. - Аппендицит-то вырезали у тебя? - поинтересовался он.
- Еще в детстве.
- Значит, не застрянет, - констатировал Крот, высыпая себе в ладонь горсть крохотных самородков. - Бери, не стесняйся!
- Не обижайся, Крот! Не возьму. Пойдем лучше за стол. Там почти все уже готово.
- Как хочешь, Сека, - обиделся Крот, засовывая самородки обратно в кисет. - Было бы предложено!
Тем временем спирт разлили по кружкам.
- За свободу, мужики! - поднял кружку Мороз.
Все чокнулись, выпили и интенсивно заработали челюстями.
- Счастливый ты, Сека! - обратился ко мне Мороз. - Но учти! Несмотря на то, что ты завязал, шансы вернуться сюда у тебя есть. Можешь запросто залететь за предыдущие ходки. Поэтому будь осторожен. Хочу выпить персонально за тебя. Чтобы ты больше никогда не оказался на киче!
Вакханалия продолжалась. То ли свалившееся на меня счастье было так неожиданно, то ли продолжительное отсутствие в моей крови алкоголя сыграло свою роль, но в результате я очень быстро полностью отключился.
Очнулся я в незнакомой камере. Вокруг двухъярусные нары. Тюрьма! Неужели все то, что произошло со мной и о чем я смутно вспоминал, было обычным сном? А может, в пьяном угаре натворил каких-то дел? Оглядевшись вокруг, я убедился, что действительно лежу на нарах, а вокруг меня незнакомая публика. Что же произошло? Присмотревшись попристальней, различил несколько знакомых физиономий. Ба! Да это же те, кого комиссия освободила вместе со мной. Значит, это действительно не сон! Но почему тогда мы в камере?
Но нет, я не совершил никакого преступления. Оказалось, что отважные собутыльники мое решение остаться на Колыме восприняли как временное помутнение рассудка. Под воздействием алкогольных паров, а также советов Крота и Мороза они решили оказать мне добрую услугу и избавить от привязавшейся колымчанки. Утром, оформив свои и мои документы, они погрузили меня мертвецки пьяного в грузовик и, подливая время от времени спирт прямо в рот (дабы я не пришел в себя и не стал сдуру сопротивляться), отвезли прямо в Магадан. Часть Магаданской пересыльной тюрьмы была выделена под общежитие для освобожденных по Указу о несовершеннолетних, которые прибывали со всей Колымы и вынуждены были ожидать очередной рейсовый пароход на материк. И я, оказывается, нахожусь здесь уже три дня!
Взбешенный, вскочил я с нар и побежал искать попутную машину на Усть-Омчуг. Далее предстояло добираться пешком. Мне было страшно себе представить, что подумала обо мне Женя, узнав про мое освобождение и внезапный отъезд. Проклиная все на свете, я метался по дороге возле пересыльной тюрьмы, отчаянно пытаясь остановить какую-нибудь машину. К воротам подъехал грузовик, и из кузова стали выпрыгивать вновь прибывшие освобожденные из других зон. Некоторых из них я знал, так как они тоже были бесконвойниками и привозили нам лес для столбов. Зажав в кулаке все свои наличные деньги, я бросился к водителю с твердым намерением любым способом уговорить его отвезти меня обратно. Водитель в это время возился с мотором, и мне пришлось ждать, пока он закончит ремонт. Тем временем прибывшие ребята окружили меня и наперебой стали рассказывать последние новости, происшедшие за время моего отсутствия. Все это мало меня интересовало, и я рассеянно слушал их, внимательно наблюдая за водителем грузовика и нетерпеливо переминаясь на месте.
Вдруг, как будто мощный разряд тока ударил меня в сердце:
- А ты помнишь, в поселке была такая красивая девчонка, Женькой звали. Ну, дочка десятника! Позавчера повесилась!!!
Очнулся я на тех же нарах. Моей Женьки нет в живых. Зато рядом есть виновники ее смерти. И они должны заплатить за все. Раскрыв складной нож, я огляделся, разыскивая тех, кто сломал мою жизнь, загубив Женькину. Я был твердо уверен, что на этот раз заживо похороню себя в тюрьме, но ничто теперь не сможет меня остановить. Оглядевшись по сторонам, я убедился, что в камере остался один. Выскочив на улицу, увидел удалявшиеся в сторону бухты Нагаево грузовики с теми, с кем еще недавно пил этот проклятый спирт. На рейде стоял пароход. Вернувшись в камеру и в бессильной ярости раскромсав ножом в щепки нары, я сел на пол и просидел в таком положении неделю, не замечая вокруг себя ничего. До следующего рейса. На Колыме меня больше ничто не удерживало.
Пароход увозил меня на материк, а вокруг первозданная тайга по-прежнему падала на колени под визжание пил и удары топоров. Мощные бульдозеры вырывали пни и бороздили измученную землю. Вокруг высились громадные сопки, точно такие же, как те, по которым мы с Женей так любили бродить, и которые стали ее могилой.
КОНЕЦ