Сергей Фролов ОСЕНЬЮ Рассказ

Сергей Фролов

ОСЕНЬЮ

Рассказ

Инженер-технолог Липов и прораб Каминский возвращались с охоты. Проходили они зря и устали. Только раз на озере Каминский выстрелил по стае уток, и одна, трепыхая крыльями, опустилась в заросли ивняка. Он тут же побежал за ней, но споткнулся о кочку и растянулся на осоке. С полчаса искали подранка в зарослях и наконец махнули рукой.

Шли по стерне, без дороги. Каминский молчал. Он вообще весь день был неразговорчив. И все старался идти впереди, без особой надобности покашливал, подергивая при этом высокими сутулыми плечами, поправляя ремень зачехленного ружья.

Сначала замкнутость Каминского представлялась Липову новым чудачеством и даже смешила. Все время маячила перед ним в ходьбе Мотина спина, как бы выказывающая недовольство неудачной охотой, бесполезно убитым днем. И стоило лишь вспомнить Мотину распластанную фигуру у озера, раздраженный вскрик его с матюжком при падении, как к Липову тут же подкатывал приступ безудержного, словно пальчик показали, смеха. Липов не давал смеху вырваться наружу, давил его в себе, корчился за Мотиной спиной, и оттого начинало ломить в груди.

У лесозащитной полосы сделали привал. Здесь, на отдыхе, Липов как бы огляделся кругом: посмотрел на уставшего Каминского, на облетевшие клены лесополосы, по-степному карликовые, застарелые, на серые от недавних дождей поля, и смешливость отступилась от него.

Почти ощутилось, как далеко на юг отбежало лето, захватив с собой радостный блеск солнца, гомон птиц, парную теплынь речек. Недалекая уже зима валом осеннего воздуха гонит тепло все дальше на юг. Где-то посреди этого вала сейчас и они.

Ветреный день перемежался блеском и хмурью. Солнце то пряталось в наволочи туч, и становилось пасмурно кругом, почти темно, то светило сквозь образовавшиеся прорехи, как через щели в сарае. Тогда темные снизу, громоздкие облака неожиданно бело и грозно сияли боками. И день поэтому казался пестрым. Налетавший порывами ветер образовал взъерошенные пятна на пожухлой траве. Пятна эти, перескакивая с косогора на косогор овражки и долки, быстро убегали к горизонту. От этого впечатление пестроты еще больше усиливалось.

— Хорошо размялись, Павлуша, хоть и впустую… — сказал Каминский. Он лежал навзничь, нога на ногу, смотрел в небо и курил.

— Еще бы. Километров двадцать уже отмахали, — охотно поддержал его Липов и насторожился: Мотя, как бы давший на весь день зарок молчания, вдруг заговорил.

— Когда-то теперь выберемся…

— Может, еще раз удастся?

— Ну, нет. Я по воздуху чувствую. Теперь недалеко до снега, — ответил Мотя и проговорил напевно, выделяя каждое слово: — «Осталось несколько неде-ель, и будет в ми-ире соверше-енство…»

— Стихи, что ли?

— Да, «…и будет в мире совершенство. И будет прясть свою куде-ель старуха белая — мете-ель…»

— Чьи?

— Не помню. Где-то читал, — Каминский затушил сигарету о подошву сапога и встал. — Потопаем, наверно…

Каминский опять шел впереди, опять замкнулся. Как бы отсутствовал. Он тут, можно потянуться, дернуть его за рукав куртки, но это бесполезно, все равно его как бы нет.

У Липова тоже неспокойно стало на душе, и побаливало в груди от недавнего смеха. И теперь за Мотиным непроницаемым молчанием угадывалась какая-то значительность, тайна. Хотя какая может быть тайна: Мотю-то Липов знал давно.

Когда они собирались утром на охоту, Надя, жена Каминского, пристроив в карман Мотиной куртки сверток с едой, потянулась к нему с напутственной лаской — застегнуть пуговицу у воротника. «Мотя, ведь простынешь! Ну, что мне с тобой делать?..» — смеясь, быстрым шепотком упрекнула она. А Каминский, тут же насупившись, грубовато отстранил ее и направился к выходу. Надя, с зависшими на минуту руками, растерянно взглянула на Липова и, чтобы замять неловкость, подтолкнула обоих в спину. «Ни пуха вам. Долго-то не захаживайтесь. Слышите?..»

Сейчас все это почему-то вспомнилось. Прямо из дома Каминский вышел не в духе, и Липова уже тогда смешила казавшаяся детской рассерженность Моти не жену. И на самом деле — было бы на что сердиться. Многие лишь мечтают о Мотиных болячках.

У самого края неба, под как бы сдвинутыми туда ветром уплотненными глыбами туч, показался город, но неясно, размыто, похожий на отдаленные меловые горы. Чуть в стороне — сизоватые нагромождения, отвалы пустой породы из шахт. Пять лет прошло, как они, Каминский с Надей, перед самой защитой диплома справившие свадьбу, и Липов, приехали сюда. Тогда тут такой простор лежал, что глазу не за что было зацепиться. Зияли пустотой глубокие котлованы, в которые только-только начали укладывать бетон. На ковыльной равнине сиротливо стоял поселок из голубых вагончиков. И еще: как на немыслимом каком-то становье — скопление техники.

До конечной станции ехали двое суток, в одном купе. Больше всего запомнилась в дороге Липову Надя, предупреждавшая каждое желание Каминского: вот, Мотя, чистые носки, рубашка, вот чай. Каминский только голову куда-то повернет, и она уже тянет следом свои заботливые глаза. Липову даже неловко становилось быть рядом с ними, и он уходил в коридор, стоял у окна, тоскуя по таким же преданным глазам, по такой же любви.

Первое время здесь их не покидало чувство потерянности: куда занесло! Всюду времянки: вагончики, дощатая столовая, передвижные электростанции. Глушь и оторванность от мира. Была одна мысль — лишь бы отработать положенное… Держались почти всегда втроем, своей кучкой. И, теперь можно считать, продержались до сего дня.

Однажды вот так же осенью Липов зашел к Каминскому в его прорабскую. Хотя уже кончилась смена, темнело и беспрерывно лил дождь, там было людно, накурено, пол не проглядывался из-под толстого слоя грязи. Мотя ругался с бригадирами, и, как всегда в возбуждении, фуражка у него съехала на сторону. Но он не замечал этого, кричал и махал в темните рукой, описывая дуги зажженной папиросой. Такую же, слоями, грязь, как и у Моти в прорабской, не успевали соскребать в производственных помещениях, в конторах, а на дорогах вообще было непролазно. Одним словом — осень.

В тот вечер они с Мотей, пытались наладить работу второй смены. Но что можно сделать, когда беспрерывно идет дождь, траншеи и котлованы залиты водой, а груженные бетоном самосвалы отчаянно буксуют, выбрасывая из-под себя грязь и синие в пелене дождя выхлопные газы. Полный затор! И вся стройка казалась безнадежной, напрасной затеей.

С них лило, когда они вошли в вагончик, в ту половину, где жили Каминский с Надей. Уж очень ярко, после уличной тьмы, были освещены комната и встретившая их в двери изумленным вскриком Надя, такая домашняя, хлопотливая и приветливая. И все казался избыточным свет электричества в тесноте бивачного жилья.

Надя накормила их, отогрела чаем, а одежду повесила сушить над электрической солдатской печкой. На улице все шумел дождь. «Павел, куда пойдешь в такую гибель, — сказала Надя, — оставайся у нас». «Да, да, Павлуша, — засуетился Мотя, подставляя лавки, табуретки к лежаку вагончика. — Сейчас мы разместимся валетами, дамами, как сумеем». И что ж, улеглись, не снимая одежды, втроем. И не возникло по этому поводу никакой предосудительности или пошлой мысли. Только тепло друг от друга помнится.

— Смотри, — прервал свое молчание Каминский, не оборачиваясь, показал на отдаленный еще город. — А что тут было, одни суслики из нор свистели! Помнишь, как добирались?

— Конечно, помню. Всю дорогу от станции в открытом кузове ехали, — ответил Липов. — Ты у водителя плащ, выпросил, все Надю укрывал.

— Да, да… — все так же не оборачиваясь, подтвердил Мотя и пропел под нос: — Все было, все было… А знаешь, Павел, с тобой не случается? — Каминский полуобернулся, остановил Липова. Он спросил вроде бы участливо, но глаза его, прикрытые веками, и лицо, притягивающе спокойное, медлительное, все так же оставались непроницаемы. — Не бывает? А? Порой будто откровение найдет. Жизнь вдруг станет ясней, понятней, дороже ее ценишь…

— Как это?

— Ну, вот как сейчас. Настигнет тебя вдруг запах земли, ее прохлады, или увидишь сирый куст на меже! Представь себе его горемычную юдоль в ночи, под ветром, под дождем. Его жалобы в осенней тьме… — не досказав свой мысли, Каминский прервал себя и пошел дальше.

Липов задумался над Мотиными словами, а тот вроде бы уже застеснялся их высокопарности, взлета своего настроения и шутливо толкнул Липова плечом.

— А? Стареем? Зрелость, зрелость на пороге… — и снова, напрашиваясь на борьбу, толкнул Липова, все заминал свою неловкость. Липов, упершись, подставил свое плечо, и они, бывалые спортсмены, любившие силу, азарт, оба поднапряглись и, в одно мгновение скинув ружья, сцепились. Началась борьба. Гулом отозвалась под их ногами земля, понесло ветром вывернутую с корнями траву и комья. Возились так минут пять, вытоптали, обезобразили порядочную поляну. И тут, будто их кто окликнул, устыдил, они разом отпрянули, тяжело дыша, расхохотались.

— Ничья, — примирительно выдохнул Каминский, подбирая ружья.

…Подошли к городу. Вблизи он выглядел еще необжитым, уж очень голым. Высятся в степи, на юру, скученные в одном месте белые здания. Деревца у домов росли с трудом, многие гибли на степном суховее. Только в центре прижившиеся тополя и клены сквозили издали, в просветах улиц, редкой желтой листвой.

Люди цепче. Только что построенные вот здесь на окраине дома уже пестрят занавесками в окнах, белье во дворе мотается и пузырится на ветру. Дети катаются на велосипедах по свежему, не заезженному еще асфальту.

Из этой необжитости тревожно летит в степь разноголосая, бодрая музыка транзисторов, магнитофонов, вырывается из открытых форточек, с балконов.

Был выходной, субботний день. В одной из квартир гуляли, может, справляли свадьбу. Оттуда слышались дробная пляска, разухабистые частушки. Чей-то тонкий женский голос не раз пробовал начать: «А мне милый изменил, я упала перед ним…» Но его забивали гулкий топот, неразборчивые, бестолковые крики. И хоть ясно было по хорошо знакомой частушке, что произошло после того, как она «упала перед ним», хотелось прочувствовать это в трогательно-слабом, забиваемом шумом и криком пении. Уже за другими домами их все-таки настиг вырвавшийся, наконец, бедово торжествующий голосок: «Потом встала и сказала: слава богу, изменил!»

Мотя все шагал, пригибаясь под ветром, вел, по всему было видно, до первых автобусных остановок, чтобы затем разъехаться по домам.

Когда-то возвращались обычно не с пустыми руками, заходили к Каминским. Купались под холодным душем, помогали Наде потрошить дичь. Пока Надя готовила, блаженствовали на диване, вытягивая усталые ноги, лениво двигая фигуры по шахматной доске. С кухни доносились аппетитные запахи, Надин голос. А потом начиналось веселое застолье, пиршество.

Каминский, как бы угадав мысли Липова, приостановился.

— Ну, что, Павел? У меня во рту все ссохлось. Зайдем, шикнем, что ли? — он кивнул на одну из улиц, в сторону летнего кафе.

«Что ж, — подумал Липов, — пусть будет так».

В кафе, почему-то еще не закрытом на зиму, все столы были свободны. Ветер сквознячком входил в него через стены, прохладой тянуло и от гладкого мозаичного пола.

Они выбрали место, поставили в угол ружья. Каминский принес сухого вина, колбасу и сыр. Быстро наполнили бокалы.

— Ну, давай, — нетерпеливо потянулся он через стол. — За этот пустой день. Только намаялись.

— Что значит — пустой? Такого не бывает.

— Гм, — усмехнулся Мотя, — это верно.

Уставшее тело окатило изнутри теплой волной, и прожитый день, за который только что выпили, представился Липову как бы отдаленным, проветренно-ясным.

— Ты меня на озере чуть не уморил. Вспомню, как ты растянулся на осоке — не удержу смех, — признался Липов.

— Заметно было. Что это, думаю, он веселый такой. Смотри, вдруг не к добру.

— Тьфу, тьфу тебе, — сплюнул через плечо Липов.

— Примета верная. Со мной сколько раз так было.

Перед кафе был новый сквер. По нему совсем недавно разровняли чернозем и посадили деревца.

На всем: на черной земле сквера, на фасадах домов за ним — лежал быстро уходящий, сумрачно-красный отсвет заката. В этом отсвете ярко проглядывал выдуваемый из-под земли строительный мусор — неразгасившимися комочками извести, крошевом битого кирпича, древесными щепками. В низком, чуть не до земли, как бы гибельном наклоне припадали под ветром лозинки саженцев.

Где-то здесь, на пустыре, было футбольное поле, и они в первые годы гоняли тут со своей командой мяч. Только в памяти можно воскресить прибойный гул голосов болельщиков. Но и сейчас он слышит сквозь него Надин голос: «Павлуша! Павлуша, обводи его! Павел, Моте подай мяч, Моте!»

— Да, трудно привыкнуть, — подумал вслух Липов, отрываясь от окна.

— Ты о чем? — спросил Каминский.

— Да вот, — Липов кивнул на улицу, — еще недавно футбольное поле было, затем стройплощадка. Теперь — уже сквер.

— Сегодня субботник устроили, наши шахтостроевцы посадили.

— Надо же, а я тебя на охоту утащил!

— Пустяки, — вяло отмахнулся Каминский. Он не повеселел от выпитого и все прикрывал веками глаза, уклонялся от разговора.

В кафе забегали редкие посетители, но ненадолго. Закажут вина, посидят минут пять, негромко переговариваясь, и убегают. Не было охотников засиживаться в этой прохладе. Но когда кто-либо входил, Каминский, а за ним и Липов вертели головами, оборачивались на каждый бряк двери. Словно ждали какую-то случайность, чтобы развеять скуку застолья.

Буфетчица включила свет в зале, и кафе плотнее обступили наружные сумерки. Каминский иногда вскидывал взгляд на окна, опять обманывался, принимая движение их отражений в темном стекле за оживленность на улице.

Он налил себе в бокал, ухарски, одним махом, выпил и снова навалился на закуску. А Липов начал от нечего делать оглядывать обстановку кафе, представшую теперь в ином освещении. И все покашивал глазами на дверь. Он уже досадовал на нее, заманившую их сюда в это бестолковое сидение, и примерялся уходить. И отчетлива была в его душе досада на то, что так комкано, бездарно заканчивался день. «Мотю уже не расшевелить, — размышлял он, — надо закругляться». Но сам, размягченный легким хмелем, продолжал сидеть, поддался оцепенению скуки и безразличия.

И тут Липов заметил, как слегка дрогнула, ожила дверь кафе, от какого-то движения за ней — ветра ли, или чьего-то касания. Именно дрогнула и ожила, потому что в нее порядком уже никто не входил, и она вроде замерла, пристыв к косякам.

Липов уже усмехнулся было про себя: и он, как Мотя, начал обманываться, принимать чудящиеся звуки и движения за явь. И отвел взгляд, но тут же снова устремил его ко входу, где в раскрытом проеме объявилась, как привидение, девушка, свежая с уличного холода, в осеннем пальто и вязаной шапочке. На первый взгляд — красавица. Она вошла так быстро и бесшумно, даже не стукнула дверью, вся какая-то нездешняя, с забытой улыбкой на губах. Но лишь только она взглянула в зал и на них с Мотей, тут же остановилась и чуть слышно, испуганно ойкнула, потешно, точно крылышки, отведя в стороны кисти рук в маленьких варежках. Словно спохватилась, что попала сюда по ошибке.

Но Мотя расслышал ее вскрик, быстро поднял голову.

— О, кого я вижу? Марина, вот здорово! — Он тут же вскочил, громыхнув стулом.

Подбежав к той, которую назвал Мариной, Мотя осторожно обхватил ее за плечи и стал несильно тянуть в зал, к столу. Она слегка упорствовала и бросала на Липова короткие смущенные взгляды.

— Павлуша, знакомься! Рузаева Марина! — на ходу представлял ее возбужденный, просиявший Каминский. — Наша сотрудница, в плановом у нас работает. Вот хорошо, вот здорово, Марина! А то мы тут совсем закисли!

Что-то милое было в ее смущении, в том, как она пыталась освободиться от Моти и в то же время как бы своей волей шла к столу. Рядом с ней сиял, улыбался во весь рот грубоватый, обветренный, чудом преображенный Мотя.

Липов пожал теплую в прохладе зала руку Марины и подал ей стул. Сам тоже сел, но инстинктивно отстранился от стола: уж очень не смотрелись их с Мотей заношенные охотничьи куртки рядом с ее таким ладным на ней, изящным пальто и слегка пушащейся шапочкой. Как-то сразу с появлением Марины свет в зале и сам воздух кафе стали мягче, теплее. Исчезло уныние холодных стен, пустых столов.

Марина, как только села за стол, принялась усердно, не поднимая лица, теребить и разглаживать на коленях снятые варежки.

Мотя принес еще один бокал и конфеты, снова заговорил с прежним возбуждением.

— А это, Марина, Павел Николаевич Липов, технолог нашего треста. Мой начальник, — кивнул Мотя в сторону Липова, разливая по бокалам остатки вина. — Павел, ты знаешь, Марина, считай, наша землячка. Закончила ту же, что и мы с тобой, альма-матер!

— Надо же, за столько лет впервые своих сюда занесло! — удивился Липов. — И давно, Марина, здесь?

— Второй год, — чуть слышно ответила та и еще ниже опустила голову. (Мотя, что ли, переусердствовал, когда бесцеремонно тянул ее через зал, и она теперь оскорбилась задним числом, обиженно не отвечала на его шумный задор.)

— Только со своими еще труднее ладить… — проговорил Каминский, поглядывая на Марину и пытаясь развеселить ее. — Вот Павлуша — уж мы с ним не друзья ли, но ко мне на работе страх какой въедливый. Чуть что, он так сурово требует: подай-ка, Каминский, журнал, я тебе запишу нарушение строительных норм!

Марина опять не отреагировала на его шутку.

— Все мои записи тебе, как с гуся вода, — попробовал тоже шуткой поддержать Каминского Липов.

— Одна планами забрасывает, другой — предписаниями. Вот жизнь. Ну, ладно. Давайте все-таки выпьем за нашу альма-матер, за горемычную долю строителя! — Каминский звякнул о бокал Марины, нетронуто стоявший на столе.

Но Марина не потянулась к бокалу, не приняла Мотин тост. Наступила неловкая пауза.

— Ну что же, Марина? Ой, какие мы… — Мотя даже голову склонил на бок, норовя поймать ее взгляд. — Нет, так дело не пойдет… — разочарованно протянул он и тут же спросил: — Скажи, Марина, куда это мы сегодня направились? А? На свидание?

— Да, Матвей Васильевич, на свидание! — с неожиданным вызовом ответила Марина и метнула на Каминского быстрый, как молния, взгляд. От этой смелости в лицо ей густо хлынула краска.

— Завидую… — значительно покачал головой Мотя.

— Кому? — как-то уж очень изумленно спросила Марина.

— Не знаешь?

— Нет… — Она заметно побледнела. — Не знаю!

— Тому… — лукаво намекнул Мотя.

— Правда? — искренне, простодушно удивилась Марина.

— Ох! — Мотя картинно откинулся к спинке стула. — Она еще спрашивает?!

Марина отпила немного из бокала и, хмурясь, чтобы придать лицу строгость, посмотрела вино на свет.

— Кстати, почему вы, Матвей Васильевич, не пришли сегодня на субботник?

— Да вот, связались с этой охотой. Правду сказать, мы их, субботники-то, в свое время отработали. Скажи, Павел Николаевич…

— Верно, у нас выходных не было.

— И не только кустики сажали — шахты, цеха строили!

— Все равно… Схлопочете вы у меня, Матвей Васильевич, выговор.

— Знаешь, Павел, Марина у нас комсомольский вожак! А тира-а-ан… — Мотя изобразил на лице испуг. — Таких поискать! Замучила меня всякими поручениями!

Марина, прыснув, быстро прижала к губам бокал, хотела скрыть улыбку, но в глазах ее, устремленных на Мотю, оставалась смешливость школьницы.

— Вас замучаешь! Но на этот раз получите по заслугам…

— Ах, Марина, — всплеснул руками Мотя, — от тебя — любую кару готов принять!

Теперь, когда Марина почувствовала себя свободней, раскованней, Липову тоже захотелось вступить в общую беседу, и он попробовал вернуться к разговору об их институте и спросил:

— Марина, а этот чудак, Сигма Моментов, еще преподает?

Она тоже очень быстро взглянула на Липова, и так рядом оказался, так чуден был взгляд ее глаз!

— Кто? — переспросила Марина.

— Сумма Моментов, — пояснил Липов, заставляя себя вновь представить облик их доброго учителя, но эти глаза мешали.

— Старичок. Сопромат, ведет, — вмешался Мотя, — козлиным голосом говорит.

— А… — вспомнила Марина, — да, преподает.

— Найти бы такой длины лесину, достать этого старикана, — сказал Каминский. — Он меня на дипломе чуть не засыпал.

— Матвей Васильевич… — укорила его Марина.

— Бог с ним, — махнул он, не поддержав начатый Липовым разговор.

Марина взглянула на их ружья, поинтересовалась:

— А где же дичь? Только ноги, видно, убили?

— И не спрашивай. Ладно, хоть себя донесли. Я, поверь, Марина, из-за несчастной утки сам чуть не убился, пластом на осоке лежал…

Каминский стал живо рассказывать о случае на озере, представляя все в лицах, по-охотничьи привирая. Липов поправлял его, но Мотя был уже в ударе и только отмахивался, чтобы не мешали. Переменчивую в настроении Марину тоже было не узнать. Она неотрывно смотрела в блестящие азартом глаза Каминского, улавливая, переживая каждое его телодвижение. И уже запросто, по-домашнему расположилась за столом — расстегнула верхние пуговицы пальто, приоткрыв белизну шеи, лицо ее слегка алело. Две продолговатые узкие варежки забыто лежали на краю стола.

Теперь казалось, что и должна была прийти к ним Марина, ее одну они только и ждали. Вроде бы божьей милостью послана она сюда, так стало непринужденно и весело в кафе. И не замечалось совсем, как бежит время. Не докучал своей монотонностью ветер за стенами. Смешно было вспомнить, как совсем недавно они с Мотей крутили головами, оборачиваясь на каждый хлопок двери.

Тут Мотя прервался и взглянул на Липова, на стол с пустой посудой.

— Павел, что же мы? Разговоры разговорами, но давайте еще…

— Может, достаточно… — попросила Марина.

— Что ты, Марина, когда еще так посидим!

— Конечно, — поддержал его Липов и прошел в буфет.

Буфетчица озябшими пальцами подбивала на счетах свою выручку, и Липов подождал, прислушиваясь к тишине пустого зала, к гулу ветра над крышей и к негромкому разговору Моти с Мариной.

Когда он вышел в зал, то заметил, как Марина быстренько высвободила свою руку из-под ладони Каминского, скользнув ею по столу, и они оба, чуть подавшись назад, отстранились друг от друга. Марина опять слегка покраснела и издалека улыбнулась Липову. А Мотя еще продолжал пребывать в оцепенении.

Липов с пристуком поставил вино на стол, и Мотя очнулся, вскинул голову.

— Ага, вот и хорошо! — проговорил он, принимаясь наполнять бокалы. — Мы, Павел, не рассказывали Марине, как боролись дорогой? Ну, там было дело!

Липов не ответил на этот до смешного наивный Мотин вопрос. «Нет, Мотя, — про себя подтрунил Липов над другом. — Не рассказывал. Расскажи».

Марина с готовностью обернулась к Каминскому, и вновь все повторилось, как при рассказе о подстреленной утке.

Можно было не слушать, о чем говорит Мотя, не видеть, какое он сделал движение — все это очень живо отражалось в ее глазах. Мотя улыбнется, и они сияют, тот нахмурится — их накрывает тень. Для нее сейчас ничего не существовало, кроме Каминского, увлеченного своим пустяковым рассказом. Вся Мотина суть схватывалась, вбиралась зыбкой, темной глубиной ее глаз. И казалось, никогда не наполниться этой глубине, хоть выплесни Мотя всего себя, хоть выверни душу наизнанку.

Снова будто кто-то окликнул, позвал Липова, как там, в осенней степи, когда они, дурачась, боролись с Каминским, и заставил оглядеться, посмотреть на себя и на это их веселье в кафе трезво и пристыженно.

Липов взглянул на Марину и не увидел в ней прежнего очарования. Была красота, теперь больше досадная для Липова, виноватая уж тем, что она есть, и ее никуда не деть. И несет она, может, больше беды, разлада людям…

Марина тоже кинула в сторону Липова беглый сторонний взгляд, тут же застегнула пуговицы пальто, придвинула к себе две узенькие варежки. Она, казалось, поняла Липова, разгадала его мысли и стала вся собранная, настороженная.

— Что? Что, Марина? — встревожился Мотя.

— Ничего, Матвей Васильевич. Я пойду.

Она резко встала и пошла к выходу.

— Марина, погоди! — крикнул Мотя.

В ответ жестко хлопнула дверь. Каминский взглянул на Липова и нахмурился, опустил глаза. Снова стало серо, уныло в кафе. И уж очень знакомым было выражение Мотиного лица. Оно напомнило весь нынешний день. Точно таким же был Каминский еще дома, когда Надя утром провожала их, да и во все время охоты.

Уже тогда все это Надино — было напрасно, ненужно. Все было уже ни к чему, и их с Каминским день на охоте — тоже.

— Надо идти, — Липов, не дожидаясь Каминского, вышел из кафе.

За дверью в лицо ему метнуло крупными хлопьями снега. Зима! Как изумительно чиста была ровная белизна, покрывшая землю! Здесь у кафе хлопья снега завихривало, а дальше, на просторе, они стремительно летели под ветром, искрами мелькая у фонарей. Бело и пусто было на улице; ни Марины, ни прохожих. Снег освежил Липова, он повеселел. Все не так казалось теперь, как представил он в кафе. Сгустил малость краски. Как злобен бес подозрения!

Вышел и стал рядом Каминский, принялся закуривать.

— О-о! Я что говорил? Сбылось! — Он кивнул на летящий снег.

— Про старуху-метель? Ты ее не скоро сулил.

— Все равно. Чувствовал.

Каминский говорил мимоходом, поддерживая общий разговор. Сам, прикуривая, поглядывал на следы, оставленные Мариной. Они были одни на чистом снеге, невольно волновали своей четкостью вблизи, таинством впечатанного в них ее состояния, постепенным удалением в смутную белизну.

— Да, Павел, прихвати мое ружье, — Каминский, не дожидаясь возражений или согласия Липова, вложил в его ладонь ремень чехла. Затем, сбежав с крыльца, быстро пошел по следу Марины.

Из-за дома, опять как привидение, появилась сама Марина, медленно пошла навстречу Моте, поддевая сапожком снег.

Мотя шел через сквер. Когда-то на этом месте они бегали в бутсах, в футбольной форме. Было тепло, шумел многоликий стадион, и они умели выделить из общего гула Надин голос. Давним и счастливым был он в своем неведении нынешнего вечера с этой Мариной и шагающим сейчас к ней Каминским.

Мотя поравнялся с Мариной, и она тут же, ему в шаг, привычным движением взяла его под руку. Перед тем как завернуть за угол дома, эта плановичка — комсорг Мотин! — обернулась. Огляд был короткий, ревнивый: вдруг Липов помешает умыкнуть ей Каминского.

Непривычной, странной представилась теперь Липову их жизнь. Все переиначено. Как бы новая хозяйка в доме быстро и бездушно навела в ней свой порядок. Потеснила лишнее для нее.