Глава 23. ПОСЛЕДНИЙ ЛАГЕРЬ
Глава 23. ПОСЛЕДНИЙ ЛАГЕРЬ
Казалось, что другой жизни уже и не будет, что все по ту сторону проволоки для меня недостижимо.
25 августа неожиданно вызвали на этап. Взяли людей с ослабленным здоровьем. Я попала в их число из-за сильной близорукости.
К станции шли почти без конвоя, кучками, не спеша, даже не видели, кто сопровождает. Долго стояли на путях. Сбегали в ближайший кустарник, поели вволю голубики. Этот этап не был похож на все предыдущие, и все равно никакой радости от перемены обстановки я не испытывала, хоть и узнала, что повезут-то на юг, ближе к дому, к Москве, где вершатся и пересматриваются все наши дела.
Конвоиры держались с нами по-товарищески, мы их кормили, когда сели есть. И в Сейде, несмотря на дождь, увлеченно бродили по лесу, рвали ягоды и грибы. Зашли в магазин, купили масла и хлеба. Жители с нами сочувственно разговаривали, расспрашивали. Угостили парным молоком. Сопровождающие солдаты купили где-то яблок и угостили. Мимо мчались большие, красивые пассажирские поезда. И мы наконец осознали, что вырвались из дикой глуши далекого севера.
Двери товарных вагонов, в которых нас везли, не закрывались. И когда вагон прицепили в хвост громадного товарняка и мы помчались на юг, все жадно смотрели на проносившийся мимо огромный мир. Этот мир оказался зеленым и прекрасным.
Долго стояли на станции Сивая Маска, где выросли уже большие двухэтажные дома и много путей. Было ощущение, словно мы из дикой пустыни возвращаемся медленно, но верно в большие города, к большой жизни. И тихая радость наполняла нас.
Простояли день, а вечером нас пересадили на мощные бортовые грузовики. Машины мчались куда-то в ночь, натужно ревели моторы на подъемах, в свете фар шмыгали зверюшки через дорогу, в темноту. Ночь была безлунная, ничего не видно вокруг.
Привезли в совхоз «Горняк», предложили на выбор полевые работы. Я записалась на сенокос вместе с Аней Процюк — гуцулкой, с которой еще в лагере познакомились и немного подружились.
Показали, как надо косить. Мне казалось, что у меня получается здорово, но косьбу забраковали. Дали коричневую кобылку Фиалку с повозкой, чтобы отвозить скошенную траву в силосную яму. Было жалко лошаденку, которой приходилось тащить вверх по дороге огромный воз травы. Я ласково ей приговаривала, а Фиалка, свесив нижнюю губу, флегматично и очень медленно переставляла ноги. Когда вернулись к косарям, Аня Процюк сказала:
— Нинка! Ты не умеешь и с конями обращаться. Вот сейчас я тебе покажу, как надо!
Она влезла на нагруженный травой воз, взяла в руки длинную хворостину и тронула вожжи. Фиалка побрела опять так же, как и со мной. Тогда Аня огрела ее со всего размаху хворостиной и заорала:
— Ах ты, холера ясная, я тебе покажу, как надо работать! — и опять стукнула хворостиной с другого бока. — Кузькина мать! Вьё!
Фиалка подобрала губу, вытаращила глаза и рысью выбежала на бугор к дороге с полным возом. Я с трудом ее догнала. Дело пошло быстрее. Я стала решительней командовать лошадью и к концу дня освоила обязанности возницы. Стояла хорошая погода, вот только донимала мошкара, которая ухитрялась залезть даже в портянки на ногах, обутых в сапоги. На возу было легче, мошку сдувал ветер, и можно было раздеться.
Потом ходили на разные работы вольно, без конвоя. После работы бродили по лесу, ели ягоды. Меня даже выбрали бригадиром. Было приятно такое доверие.
Второго сентября снова ехали в товарных вагонах на юг. На этот раз этапирование проводили в полном соответствии с тюремными правилами.
За работу в совхозе нам хорошо заплатили, но купить за деньги в пути ничего не удавалось. Конвой был строг и неумолим. Только один раз удалось выпросить у сержанта разрешение купить булку белого хлеба.
За пару дней до последнего этапа ходили в лес за вениками для совхоза. Сознавая, что в последний раз брожу по северным местам, я с жадностью оглядывалась вокруг, вдыхала насыщенный хвойным и березовым ароматом воздух, — прощалась с Севером, где прожила десять лет. Тоненькие березки роняли первые желтые листья на зеленый мох, в котором тонула нога и по которому был рассыпан черно-красный бисер лесных ягод. Север вошел в душу и очень долго будет напоминать о себе, пусть там и не было свободы.
На прощанье нас намочило холодным, уже осенним дождем. И только в дороге, продвигаясь на юг, все ближе и ближе к дому, туда, где ждут родные и близкие, я ощутила, что без сожаления покидаю эти суровые края.
Первые дни в вагоне было холодно, погода испортилась, по железной крыше гремел дождь. Но женщины не отходили от люков товарного вагона. После Инты появились сосны, лес стал гуще, выше, разнообразнее. Потом пошли Кожва, Ухта, Печора, и здесь лес был высоким, красивым, сухим. Все чаще попадались крупные поселки и станции. Заключенные из многочисленных лагерей махали нам вслед. По мере продвижения этап увеличивался, прицепляли все новые вагоны, заполненные людьми. А вдоль пути, на фоне чернолесья, пламенели осенними красками деревья и кусты.
Долго стояли в Княж-Погосте — старинном русском городе. Это уже Россия. Как давно я не была в России — целых тринадцать лет! Три года в Германии и десять лет на Крайнем Севере...
В Княж-Погосте приняли на этап еще сотни полторы мужчин. Все любовались окрестностями города — сопки, покрытые хвойным лесом, были очень красивы. В Сольвычегодске тоже прицепили вагон с мужчинами. На юг шел целый состав с живым грузом, охраняемый солдатами.
После Котласа движение стало одноколейным. Под полом мерно и четко постукивали на стыках колеса. И вдруг из окна мы увидели: далеко впереди движется навстречу состав. Машинист сначала давал тревожные гудки, потом резко остановил поезд. Сидящие у окна информировали:
— Слез с паровоза. Отцепил. Залез в паровоз. Поехал вперед. Паровоз ехал, часто гудя, и все замерли в тревожном ожидании. Людей, которые перенесли ужасы войны и плена, холод и каторжный труд в лагере, которых родная страна сделала отверженными на долгие годы, этот безвестный машинист зачем-то спасал, рискуя жизнью. И женщины плакали навзрыд, уткнувшись головами в свои узлы.
— Остановился! — закричали сверху. — Стоит состав, и наш паровоз тоже. Едет обратно! И тот поезд уходит тоже...
— О-о-ох! — пролетел по вагону общий выдох.
Это произошло но участке между Котласом и Вологдой шестого или седьмого сентября 1955 года. Имя машиниста мы так и не узнали.
Подъезжая к Вологде, увидели множество церковных куполов, и женщины стали истово креститься и молиться, благодаря Бога за все сущее. В Вологде вагон стоял напротив вокзала. И вокзальный шум голосов и объявления диктора врывались в вагоны, как поток новой жизни, долгие годы неведомой для нас. Я радовалась: никогда не вернусь на тот страшный Север, где так много пришлось пережить...
На другой день состав уже подъезжал к Москве. Простояли до позднего вечера на одной из станций окружной дороги. Возле вагона собрались дети, и маленькие девочки просили солдата выпустить из вагона дяденек и тетенек.
Ночью я смотрела на море московских огней. А утром увидела наконец трамваи, многоэтажные дома, красивые автобусы. Проходящие мимо люди смотрели с сочувствием. И я особенно остро ощутила, из какой большой и яркой жизни мы были выброшены.
Никто не знал, куда нас везут. Солдаты ничего не говорили, не отвечали на вопросы, и только по названиям станций мы пытались угадать свой маршрут, но это не удавалось. После Рязани за окном было много садов, много яблок, но покупать не разрешали. Повсюду виднелась пустая земля. Дома имели жалкий вид: почерневшие деревянные срубы и кирпичные здания — все под соломенной крышей. Встречались люди в лаптях.
Из дневника:
«10.09.1955г.
Доехали позавчера до Потьмы, оттуда по ветке протащили нас до нашего поселка. Мордовия вся в садах и лесах, наверное, леса полны грибов и орехов.
Режим здесь строгий, такой, как у нас был два года тому назад. Отношение исключительно вежливое, оплата труда исключительно низкая. Местность вокруг—дремучие леса. В лагере все похоже на курорт: полно цветов и ухоженных деревьев.
Встретили меня девушки из Норильска, приходят одна за другой и рассказывают о происшедшем. Не могу решить, что лучше: идти на фабрику за небольшую плату или ходить за зону почти бесплатно, но с возможностью выбраться в лес. Кажется, выберу второе. Очень хочется видеть Марусю, но ее лагерь под другим номером».
Две недели длился карантин. Сначала держали в бараках, а потом начали выводить за зону на сельхозработы: копать картошку и морковь. Бригада собралась огромная, человек пятьдесят. Меня выбрали бригадиром по инициативе тех, с кем ехала из Сейды. В бригаде были самые разные люди — «цветные», «полуцветные» и политические. Мне как-то удавалось уговаривать их работать, и нарядчик был доволен.
18 сентября 1955 года в «Известиях» появился «Указ об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг.».
«После победоносного окончания Великой Отечественной войны советский народ добился новых больших успехов во всех областях хозяйственного и культурного строительства и дальнейшего укрепления. Учитывая это, а также прекращение состояния войны между Советским Союзом и Германией, и руководствуясь принципом гуманности, Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами.
В целях предоставления этим гражданам возможности вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами социалистического общества Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
1. Освободить из мест заключения и от других мер наказания лиц, осужденных на срок до 10 лет лишения свободы включительно за совершенные в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. пособничество врагу и другие преступления, предусмотренные статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-5, 58-10, 58-12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями Уголовных кодексов других союзных республик.
2. Сократить наполовину назначенное судом наказание осужденным на срок свыше 10 лет за преступления, перечисленные в статье 1 настоящего Указа.
5. Освободить из мест заключения независимо от срока наказания лиц, осужденных за службу в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.
Освободить от дальнейшего отбывания наказания лиц, направленных за такие преступления в ссылку и высылку.
4. Не применять амнистии к карателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан.
5. Прекратить производством все следственные дела и дела, не рассмотренные судами, о преступлениях, совершенных в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг., предусмотренных статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58-10, 58-12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями Уголовных кодексов других республик, за исключением дел о лицах, указанных в статье 4 настоящего Указа.
6. Снять судимость и поражение в правах с граждан, освобожденных от наказания на основании настоящего Указа.
7. Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции, специальных немецких формированиях.
Освободить от ответственности и тех, ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных оккупантами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины или явились с повинной.
В соответствии с действующим законодательством рассматривать как смягчающее вину обстоятельство явку с повинной находящихся за границей советских граждан, совершивших в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. тяжкие преступления против Советского государства. Установить, что в этих случаях наказание, назначенное судом, не должно превышать 5 лет ссылки.
8. Поручить Совету Министров СССР принять меры к облегчению въезда в СССР советских граждан, находящихся за границей, а также членов их семей, независимо от гражданства, и их трудоустройству в Советском Союзе.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР К. ВОРОШИЛОВ
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Н. ПЕГОВ
Москва, Кремль, 17 сентября 1955 года»
Читали и перечитывали текст Указа в газете — и не верили, что он относится к нам тоже. Слишком долго нас убеждали (и убедили-таки!), что каторжане в спецлагере — самые опасные, самые плохие среди всех заключенных Советского Союза, недостойные никаких человеческих прав. Мы немного поверили в дыхание свободы там, под Воркутой, и чуть-чуть оттаяли, а здесь, в Мордовии, все вернулось на круги своя: режим не изменился, начальство даже пыталось требовать, чтобы нашили номера на одежду. Поэтому Указу об амнистии никак не могли поверить. Лагерное начальство почему-то изо всех сил старалось удержать старые порядки — видимо, кому-то это было выгодно. Большесрочников убеждали, что их дела пересматриваются. И я, конечно, как и все мои товарищи по несчастью, никак не могла поверить в предстоящее освобождение.
Жизнь в лагере продолжалась по годами установленному порядку.
Из дневника:
«21.09. Ну вот, свершилось! Наконец-то дошла до меня очередь, и по амнистии я выйду на волю. Почему-то не ощущаю радости. Пытаюсь проанализировать — и у меня такое чувство, какое бывает, когда тебе отдают долгожданный и необходимый долг, ждать который уже перестала. Так ведь на самом деле и есть. Теперь наступает то, за что мы, большинство, сидим, так как, не желая мириться с тем ужасом, который создали враги народа, разные люди по-разному заявили свой протест и объявили поиски чего-то иного —лучшего, человеческого.
Вот теперь и наступает то лучшее, которого люди добивались, которому давно пора наступить, но сильные мира сего (ныне расстрелянные) казнили людей даже за мысли об этом. Поэтому у меня вместо радости только чувство удовлетворения. Я была права, и это я вижу теперь. Все закономерно, только надо было быть умнее в 25 лет. Я еще никак не могу полностью осознать того, что произошло, и в привычках своих продолжаю жить старой жизнью. Когда оглянешься — какая длинная и тяжелая дорога позади! Страшно становится, когда вдумаешься...».
Но еще полтора месяца нас держали в лагере, утверждая, что документы пересматриваются, что невозможно вот так сразу оформить бумаги на всех освобождающихся.
Я окончательно уверовала в свое освобождение, и мне никак уже не хотелось работать — месить грязь на картофельных полях под осенним дождем. И я не вышла на работу. На другой день нарядчик прибежал в барак и закричал:
— Ты что... твою мать! Бригаду подводишь?!
Я ответила ему очень спокойно, что иду на волю и больше работать не хочу. Ведь в БУР теперь за это не посадят.
— Нет, не посадят, но ты же срываешь работу! Люди без тебя не хотят идти за зону. Иди хоть уговори их!
И я пошла. Подходила к женщинам и убеждала всех по-разному. Одних соблазняла печенной в костре картошкой, других — аргументом, что работать на свежем воздухе лучше, чем в цехах, а работать все равно заставят. А я выхожу на волю и поэтому больше работать не стану. Удалось уговорить большинство. Их увели за зону.
Меня вызвал начальник и строго спросил:
— Почему не вышли на работу?
— Я отсидела десять с половиной лет. И никогда, слышите, никогда не пользовалась никакими поблажками и не искала легкой работы. Поэтому сейчас, перед выходом на волю, работать не хочу и не буду! Мой срок кончился, — спокойно сказало я. — Разрешите идти?
Начальник не нашел что возразить, но за проявленную непокорность я была жестоко наказана. По Указу об амнистии в справке должно быть сказано, что я освобождаюсь со снятием судимости. Именно этих слов в справке не было. Это принесло на воле много хлопот и неприятностей, и мне пришлось с самого начала вольной жизни яростно бороться за свои права.
Жестокими и мстительными оказались начальники из лагеря в поселке Умор Мордовской АССР. Карательная система продолжала действовать по инерции. Но пока я ничего не подозревала и жила теми впечатлениями, которые приносили последние дни пребывания в лагере.
...Нередко случается, что в последние дни перед большой переменой вдруг находится близкий друг или очень нужный духовно человек, с которым потом трудно расстаться. Так получилось и у меня. В отличие от Нины, в отношениях с которой я ощущала острую потребность любить и заботиться и разлуку с которой после двухлетней дружбы очень болезненно пережила, это была женщина совершенно иного типа.
Из дневника:
«20.10. Как всегда у меня в жизни бывает, настоящих людей, родных душой, встречаю в дороге, чтобы расстаться с ними навсегда или с ничтожной возможностью встречи.
Милая, хорошая Е. С., она не знает, как я ей благодарна за то, что она заметила мою душевную боль. Мне все кажется, что я не успею с нею наговориться до отъезда, рассказать о переживаниях своей жизни, так как рассказывает больной врачу о своих болезнях. Словно легче мне становится от того, что она меня выслушает. Ведь так долго пришлось молчать. Теперь все прошедшее мое с Ниной кажется очень далеким и ненужным. Нина казалась мне ребенком — слабым и нуждающимся в заботе. Сейчас иначе, сейчас я сама себе кажусь маленькой перед человеком безукоризненной моральной чистоты. Мне кажется, где бы я ни была, я всегда буду помнить двух таких друзей, как Е. С. и Маруся. Всегда будет желание прийти и рассказать о своих болях и радостях им обеим. Рассказать больше, чем маме, потому что мама многого не поймет, ей моя жизнь в лагерях будет непонятной. Непонятными будут мои поступки и переживания».
Елена Семеновна Лордкипанидзе-Цицишвили сидела в лагере вместе со мной. Ее совсем маленькой увезли во Францию родители — эмигранты из Грузии. Отец — профессор истории, владеющий европейскими языками. Она окончила Сорбонну, вышла замуж за инженера-механика. После сталинского призыва, когда многие эмигранты вернулись на родину, вернулись и они в Грузию. И все трое были посажены в лагеря.
Но после смерти Сталина ее отца уже освободили, муж пишет, что скоро освободят и его. А Елене Семеновне предъявлено обвинение, связанное с участием в Международном Красном Кресте, что признано деятельностью в пользу фашистской Германии. И срок у нее — десять лет.
Мы объяснялись на дикой смеси немецкого и русского языков, потому что Елена Семеновна, отлично владея тремя европейскими и грузинским языками, плохо знала русский. Тем не менее мы отлично понимали друг друга. Елене Семеновне было уже за сорок, она хорошо сохранилась и даже в черном лагерном платье с подшитым белым воротничком выглядела красивой — большие карие глаза и копна рыжевато-каштановых мягко вьющихся волос резко выделяли ее из массы женщин.
Глубоко и искренне верующая, Елена Семеновна всеми своими поступками и взглядами на жизнь дала мне урок всепрощения и любви к ближнему. Правда, всепрощение я не всегда могла понять и принять, но доброе и светлое начало этой женщины действовало на меня неотразимо. Кроме того, я ощущала сильный волевой характер своей грузинско-французской подруги.
Через несколько лет после выхода на волю я побывала в Тбилиси. Нашла через адресный стол Елену Семеновну. Она преподавала французский в институте иностранных языков. Мы снова долго и взволнованно говорили на том же немыслимом немецко-русском жаргоне (Елене Семеновне некогда было учить русский), сходили на Пантеон, бродили по улицам города. Оказывается, вскоре после амнистии ей предложили выйти на волю, потому что она отсидела уже две трети своего срока. Елена Семеновна категорически отказалась от этой подачки и потребовала пересмотра дела с целью реабилитации. Ее гнали из лагеря, а она не шла. И добилась-таки своего: ее реабилитировали.
Дома было в сборе вся ее семья. Ее ждали отец и муж, они уже работали, дети (два мальчика) учились в школе. Ютились в крохотной квартирке, ждали новой. Жизнь продолжалась.
У меня к тому времени тоже наладилась своя жизнь, наполненная новыми людьми, интересами и переживаниями. Я была рада за Елену Семеновну, рада встрече, но в дальнейшем наши пути по-хорошему разошлись, и больше мы не встречались.