Глава 18. ОЖИДАНИЕ

Глава 18. ОЖИДАНИЕ

Потянулись дни томительного ожидания конца нового срока. На работу не выводили, часто обыскивали — искали записку, а нашли иголку. За иголку посадили в ШИЗО, сидела пять суток. По ночам дневальная — западноукраинка — приносила мне горбушку хлеба и записку от Маруси. Я тут же отвечала и отдавала бумажку дневальной. От Маруси все девчата знали о моем положении.

После ШИЗО оставалось мало дней до выхода из БУРа, но однажды пришла надзирательница и повела меня по лагерю с обходным листом. Прошли по всем службам, везде подписали, что я никому не должна. Забрали в БУР вещи из барака, сложили в надзирательской — и снова заперли в камере. Никто ничего не объяснял. Сводили получить посылки из дома. Вскрыли, проверили, поставили три ящика в углу надзирательской, а в руки ничего не дали.

Миновал срок выхода из БУРа — и опять тишина. Через кормушку во время обеда, когда дежурила добрая надзирательница, я рассказала Наде о своем положении. Надя, человек опытный в криминальных делах, объяснила:

— Понимаешь, тебя должны отвезти в закрытку. А не везут потому, что пока отчислят, перечислят, там начислят, — а время-то идет. Да еще, может, там мест нет, так ждут, когда места будут. Ты жди, не волнуйся, в закрытке не страшно. Лучше, чем зимой на работах.

А за окном мела пурга, стоял уже ноябрь, и солнце не появлялось. Надин рассказ меня не успокоил — наоборот, вселил новые тревоги. Если закрытка — значит, будет суд. А в чем обвинят? Никто заранее об этом не скажет. Опять будут пугать тем, что маму посадят.

По БУРу с обходом шел оперуполномоченный. Ему открывали двери камер, и он задавал заключенным обычные вопросы: как обстоят дела? за что сидят? нет ли каких жалоб? Обычно при попытке заключенных что-то выяснить режимное начальство пренебрежительно отмалчивалось — спрашивать было бесполезно. Но тут я решила обязательно спросить: очень уж неопределенным и непонятным было мое положение.

Лязгнул замок, дверь открылась, на пороге стоял высокий симпатичный офицер. Я догадалась, что это Павлов, и спросила у него:

— Скажите, пожалуйста, почему меня не выпускают? Срок давно прошел, меня сводили с обходным — и опять держат. В чем причина?

Павлов приветливо улыбнулся и сказал:

— Вас должны увезти отсюда. Но вот уже вторую неделю стоит нелетная погода, и вылететь невозможно. Погода установится, и вы уедете. Может быть, до отъезда вы в чем-нибудь нуждаетесь? Скажите — сделаем.

Я сначала растерялась от неожиданно приветливого ответа, но потом, преодолев смущение, сказала, что надо починить сапоги.

— Давайте их сюда, — сказал Павлов. Махнул рукой стоящему сзади надзирателю: — Возьмите. Почините и завтра принесете сюда. — И снова приветливо ко мне: — Ну, больше ничего не надо?

— Ничего. Спасибо вам! — у меня защекотало в носу от доброты этого незнакомого человека, и я, с трудом преодолев себя, сказала ему: — До свидания!

Как луч света в темном царстве, подумала я. Какой хороший человек!

И снова томительное ожидание, но уже не такое тягостное, как раньше. Теперь я хоть знала, что предстоит перемена в жизни. Высылали (как я гораздо позже узнала) «за пределы», потому что я приобрела слишком большой авторитет у лагнаселения и могла стать лидером возможного сопротивления. Ни о каком лидерстве я, конечно же, не помышляла. Просто у начальства сложилось такое мнение, подогретое доносами Шуры Веклич.

А Надя Бедрячка через кормушку твердила:

— Ты не верь, это чтобы успокоить. Тебя все равно в закрытку повезут. Вот вспомнишь мои слова! Вообще-то Павлов хороший мужик, но все они нам врут. Такой порядок. Так что не переживай, не стоит.

— Ну хватит! — оборвала ее надзирательница. — Ишь разговорилась!

Среди ночи меня разбудил крик:

— Одолинская, со всеми вещами, да быстро, не задерживай!

Я вскочила, сердце бешено колотилось. Вот оно, началось! Скоро узнаю, куда еду!..

Начала собираться, от спешки путаясь в застежках, завязывая ставшие вдруг тяжелыми мешки с вещами — а их получилось много. Кроме носильных, прихватила еще с собой казенное ватное одеяло, которое не отобрали при подписании обходного, и ящики с посылками. Три штуки сразу — они оказались очень тяжелыми. Вышла из дверей БУРа —два связанных мешка через плечо и ящики в руке.

Еле тащилась по длинной дороге через всю зону. Рядом шла надзирательница, а я на ходу соображала: «Ага! Идет одна надзирательница, значит, может быть, все-таки везут не в закрытку. Ведь если бы в закрытку, то был бы конвой. Конвоя нет — посмотрим, что дальше».

Тетя Соня в эту ночь дневалила в конторе и, вынося помои, увидела меня. Она долго шла рядом, плакала, по-бабьи причитала, просила, чтобы я написала с нового места.

Пришли на проходную. Велели ждать, когда приедет машина.

«А может, все-таки в закрытку?» — прикидывало я. Темноту за окном разрезало светом фар.

— Машина пришла, — сказала надзирательница и повела в темноту, к светящимся фонарикам будки «воронка». Внутри будки было пусто и светло. Я долго сидела одна, начала даже мерзнуть и опять прикидывала: «Если в закрытку, то надели бы наручники; может, Павлов все-таки сказал правду?».

Потом послышались оживленные голоса и скрип снега под валенками. Сзади в будку стали залезать один за другим мужчины, и каждый, остановившись у двери, с радостным изумлением оглядывал меня.

— О, девочка едет с нами! Ребята, смотрите, с нами девочка едет! — повторяли на разные лады мужчины. А я смотрела на них и тоже улыбалась — такие они все были жизнерадостные и славные, ожидающие чего-то хорошего от предстоящей поездки.

Всем места не хватило, и решили, что мужчины сядут на лавки, а меня посадят на колени. Так и сделали. Когда все угомонились, я робко спросила:

— А куда едем? Не в закрытку?

— Ну какая закрытка! На аэродром едем. Еще не знаем, на который — в городе или на Надежду, а там полетим на юг, на материк.

И все одобрительно загудели. Большинство ехали на пересмотр дела. Остальные не знали, куда их везут. Я тоже не знала, куда еду. О формулировке «за пределы» я, естественно, не знала, и очень хотелось, чтобы это была поездка «на пересмотр». И я тихонько мечтала об этом, потому что на свою очередную жалобу в Москву ответа пока не получила.

Улетали с Надежды. Под голубовато-серым небом хрустел снег без теней, тоже голубоватый. Солнца уже не было. В самолете скамьи были укреплены только вдоль стен. На них все сели, мужчин попарно соединили наручниками. Мне наручников не надели. Посредине набросали в беспорядке мешки и ящики.

Самолет сразу взял курс на юг. Я летела первый раз в жизни, и все было интересно...

«2.12.51 г.

Дорогая мамочка!

Опять пользуюсь случаем написать тебе письмецо. Не знаю, получила ли ты мои предыдущие два письма и открытку, поэтому вкратце повторю их содержание.

В моей жизни произошла большая перемена. 23 ноября я выехала из лагеря и вечером того же дня прилетела на самолете в Красноярск. И вот теперь с небольшими остановками еду по направлению к Москве. Зачем и куда меня везут — не знаю, но предполагаю, что по делу всех тех, которые были когда-то со мной.

Но куда бы меня ни завезли после переследствия, я знаю, что на старое место я уже больше не попаду, а это самое главное. И поэтому я радуюсь всему — каждой елке и сосне, солнцу, теплу.

Вылетела я с того самого аэродрома, на котором мы принимали первые самолеты. Солнца уже не было, и мы его увидели через полтора часа после начала полета. Лететь было хорошо, самолет шел очень ровно, а внизу необозримые, бескрайние просторы тайги, белая лента замерзшего Енисея уплывали назад. Из женщин я была одна, и мне все время помогали мои попутчики тащить вещи.

Настроение очень хорошее, беспечное, так как знаю, что избавилась от Заполярья, хуже не будет, а лучше — кто знает? Может, и будет.

Все время встречаю новых людей, все время расспрашивают, все мне о своем рассказывают, скучать не приходится. Ахают и охают, когда я им рассказываю про страсти заполярной зимы.

На уменьшение срока не надеюсь, так как теперь сроки всем дают большие, но все может быть.

Пусть Валя сообщит тети Сони обо мне, а они пусть напишут ей, чтобы она не беспокоилась. Ведь никто не знал, куда меня забрали, а бабы болтали разное, и тетя Соня очень плакала. Вот, кажется, и все, мамочка. Немного страшно попасть в Центральную тюрьму, ведь в настоящей я еще не сидела, но что Бог даст.

А теперь до свидания, мои дорогие! Если долго не удастся написать больше, не беспокойся обо мне, мамочка. Целую крепко-крепко тебя, тетю Лену, Валю».