Глава 9. ПИСЬМА ДОМОЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9. ПИСЬМА ДОМОЙ

В один из холодных осенних дней ко мне подошла Галя Сукач, работавшая в конторе. Спросила, что новенького дома (она сама из Днепродзержинска, это недалеко от Одессы), удивилась, что я не получаю ничего от близких. И вдруг предложила помочь отправить домой письмо, даже принесла листок серой бумаги, ручку и чернила.

Я не сразу села писать. Это значило распроститься с мечтой о побеге. Но теперь, когда я окрепла за лето, что-то изменилось в психике. Оказалось, что жить-то все-таки можно, выжить — тоже. Надя Бедряк, наверное, была права. Заканчивается строительство аэродрома; может, что-то все же будет за такую работу? Нет, мысль о побеге придется оставить. Это нереально. Будем ждать и надеяться.

И я села за письмо, совершенно не веря, что оно дойдет. Просто неудобно было пренебречь Галиной внимательностью.

Я так никогда и не узнала, почему Галя решила принять такое участие в моей судьбе, но на всю жизнь осталась ей благодарна.

Галя не была лагерным «придурком». Ее заметили и взяли в контору за деловые качества, как бывшую студентку. Я не искала встреч с ней, оставаясь в тени. А у Гали был свой круг друзей, обеспеченных, благополучных девушек. И, конечно, я там была не ко двору со своей бедностью и худой славой у начальства.

«Мамочка, родная, здравствуй! — выводила я на квадратике сероватой бумаги. Чернила расплывались, проникая насквозь, а я писала помельче, чтобы больше рассказать о себе на таком маленьком листке. — Целую тебя крепко-крепко и прошу: не сердись, что я так долго не писала. Мне было очень тяжело, а я не хотела тебя расстраивать и писать об этом. Теперь все миновало, прошла страшная полярная зима, и я привыкла к климату, решила, что выдержу, а поэтому можно сообщить о себе домой.

Я тяжело переболела, климатические условия здесь не все могут пережить. Нахожусь на Таймырском полуострове, около 100 км на восток от Дудинки, недалеко от побережья Ледовитого океана. Сейчас у меня небольшой отпуск, на работу не хожу, и я наконец нашла время обдумать и написать письмо, а это так трудно — ведь я почти полтора года не брала пера в руки, отвыкла, да и бумаги нет. Живу в настоящее время в лагере на всем казенном, пока всего хватает.

Если есть возможность — пошли посылку, но продуктовую. Пришли побольше жиров, крупы или макарон, луку и чесноку, побольше махорки (за табак здесь можно многое купить), сахару и баночку клубничного варенья.

Мамочка, если напишет или приедет мой муж —немедленно сообщи ему мой адрес и покажи письмо. Он один сможет мне больше всех помочь в этом положении. Сообщи ему, что я помню его и жду встречи, живу надеждой на нашу встречу. Никого у меня здесь нет, я совсем-совсем одна — ты же хорошо знаешь мой характер. И я знаю, что если он не верит сейчас, то поверит тогда, когда я сама смогу ему рассказать о себе. Может быть, он ещё не забыл про меня — ведь женщин на воле много.

Сюда можно даже приехать самолетом из Красноярска, конечная станция самолета — ст. Надежда (12 км от пос. Норильск), где и расположен мой лагерь. Это тоже сообщи мужу.

Часто вижу тебя и Валю во сне, он, наверное, в армии, передай ему от меня привет. Я все еще помню его маленьким, каким он выглядел в 14-15 лет, таким он мне и снится.

Погода у нас сейчас противная, сырая очень. Тундра зазеленела только с 1 июля, а к 1 сентября все уже пожелтело и осыпалось. Теперь туман, дожди, слякоть и непролазная грязь.

Мой адрес: Красноярский край, поселок Норильск, почтовый ящик 224.

Белые ночи уже кончились, скоро начнется полярная ночь, пурга и леденящие душу морозы, а в небе замерцает северное сияние. Я буду мечтать о встрече со всеми вами и ждать, что хоть кто-либо из вас троих про меня вспомнит и пришлет весточку. Я тогда не буду себя чувствовать такой одинокой и замерзшей в этой ледяной пустыне, и мне легче будет дождаться освобождения — несбыточной мечты.

Целую тебя, родная, крепко-крепко и жду встречи. Не думай про меня много — как-нибудь все пройдет, как прошла первая зима. Тогда мы вместе начнем наше лето.

Целую вас всех. Нина. 5/IХ-46 г.»

В нашей семье не принято было говорить ласковые слова. Жили трудно, мать не работала, отец получал мало. Но в письмах из лагеря откуда-то брались эти не свойственные мне слова. Хотелось хоть чем-то, хоть добрым словом утешить мать в ее горе. Я считала себя повинной в переживаниях своих близких и старалась не жаловаться но судьбу — наоборот, успокоить.

Когда я получила первое письмо из дома, у меня было ощущение, будто оно пришло откуда-то с Луны или с Марса, — настолько нереальной казалась возможность связи с домом, который вот уже два года был далеко за пределами досягаемости. Словно не было его. Словно исчез навсегда. И вдруг появился...

Три дня ходила в состоянии душевного смятения, перечитывала письмо от мамы, полное теплых слов и тревоги за мою судьбу, и ощущала, что во всем необъятном мире, во всей вселенной есть только один человек, которому я нужна и дорога.

Ушла на работу, спряталась за дальний отвал грунта, легла ничком в холодную земляную ложбинку и выплакалась. Стало легче.

С последним транспортом перед закрытием навигации по Енисею пришла посылка. Когда увидела свою фамилию в списке на посылке, меня залила горячая волна радости. И тревога: как там мама? Вот сейчас по содержимому посылки узнаю, как она живет. В письмах ведь все стараются писать о хорошем... О том, что отец умер летом сорок пятого года, я уже знала из письма. Что мама живет на крохотную пенсию за отца и ей не хватает на жизнь — догадывалась. Правда, летом мать продает растущую в саду клубнику, но сколько ее там?..

В посылке было всего понемногу. Совсем небольшой кусочек сала, много сухофруктов (со своих деревьев), кульки с крупой и пачка толокна. Варенья не было, а были пластинки пастилы из слив. Немного муки.

Я поняла, что матери живется трудно. Иначе прислала бы чего-нибудь повкуснее и подороже. Стало не по себе оттого, что в свои двадцать шесть лет вынуждена просить у матери помощи, вместо того чтобы помочь ей.

Впоследствии я уже не просила ничего дорогого, но постепенно там, дома, жизнь налаживалась, посылки становились лучше.

Радость от гостинца из дома была кратковременной — зимой посылок не было. Авиапосылки стоили очень дорого, и даже богатенькие девчата их не получали. Обычные же принимали только с июня, когда открывалась навигация по Енисею.

«05.05.47г.

Здравствуй, милая, родная мамочка!

Не сердись, что так долго не писала! Мне так трудно писать теперь, да и в моей однообразной жизни произошли маленькие перемены. Нас перевезли с той станции, где строится аэродром, в самый городок Норильск. Здесь огромный лагерь на 2000 человек. А для нас, женщин-каторжанок, отделили маленькую зону.

Работа — в глиняном и песчаном карьерах, добыча материалов для кирпичного завода. Работа опять изнурительная, тяжелая, питание неважное. Только бараки чище, больше порядка, много воды (горячей и холодной) и лучше отношение. Я пока, слава Богу, от всех удовольствий лагеря избавлена: со 2 апреля попала в больницу при санчасти и там лежу до сих пор. Болезнь моя — упадок сил на почве истощения. Я уже выздоровела, относятся ко мне все очень хорошо. Поправляюсь медленно, так как и здесь питание очень слабое. Спасают только покой и чистота. Отдохнула душой за этот месяц, немного окрепла физически. А теперь меня переводят на месяц в бригаду легкого труда. А там что Бог даст, не знаю. Да так далеко и не заглядываю. Хорошо сегодня — и слава Богу.

Праздники 1-го и 2-го мая прошли спокойно, всех вывели на работу, а у нас в палате было тихо, и все спали, так как даже радио в эти дни поломалось. А от безделья особенно хочется кушать, так мы стараемся больше спать — от еды до еды.

Почти месяц, как я получила в начале апреля твои и Валины письма, только за начало января и за декабрь, так что отвечать на них было неинтересно. Все же решила не дожидаться больше (их не скоро пришлют в новый лагерь) и пишу.

Письма где-то здесь. Они пролеживают на почте по полтора-два месяца, так что скоро я получу их целую кучу.

Насчет писем в Москву — пока не пишу ничего. Сюда уже присылали из Верховного Совета запрос обо мне, характеристику выслали отсюда хорошую. Теперь надо ждать. После получения результата начну и я писать.

Почему не хлопочу — напишу в другой раз, когда придет почта, и мы узнаем, что ответила Москва нашему начальству на ходатайство о тех, кто строил аэродром.

А сейчас так хочется отсюда вырваться! На дворе май, в лагере везде огромные черные сугробы, а сегодня на окнах мороз, хоть и стоит яркая солнечная погода. Так хочется тепла, зелени и ласки!

Мама, пришли в письме рублевых марок для писем авиапочтой, иголку и твою фотографию, хоть маленькую.

Прошу тебя еще вот о чем: напиши по адресам в Брянск и в Тулу (дальше адреса — Н. О.), попроси их сообщить адрес Виктора Федоровича Кудрявцева, придумай, что это твой дальний родственник, пропавший без вести. Узнаешь адрес — напиши ему и попроси сообщить о моем друге Сергее Александровиче Гончарове. Дай мой адрес, который немного изменился: к номеру почтового ящика добавляется «Ж»: п/я 224 «Ж» — буква лагеря.

Кудрявцев знает, о ком идет речь, и может мне помочь. Сообщи ему, что я осуждена 14 апреля 1945 г. в контрразведке IV Украинского фронта и жду от него весточки. Больше ничего не пиши. Я ведь не знаю, кто меня помнит, а кто забыл. Может быть, просто во имя старой дружбы помогут, хоть я и не особенно в это верю. Но надо использовать все возможности. В газету писать по твоему совету не стала — не дается мне, не могу, отупела, трудно стало писать деловые бумаги. Напишу позже.

Целую, мамочка, тебя крепко. Мне тоже снятся хорошие сны, не знаю, сбудутся ли. Береги себя, родная, не надо так за меня волноваться. Я молодая — выживу и приеду. Жди. Нина».

Среди воспоминаний о прошлом в памяти самым сильным и ярким событием осталась любовь к человеку, которого встретила в разведшколе и который проявил ко мне самые добрые чувства. Я не могла знать, что для Виктора Федоровича Кудрявцева (псевдоним по школе — Сергей Александрович Гончаров) встреча со мною была лишь эпизодом на том трудном и очень опасном пути, которым он тогда шел, борясь за право на жизнь. На следствии я рассказала о себе всю правду, а о нем отчаянно врала, называя совсем другого человека в качестве своего близкого друга. Я берегла его, берегла память о нем. И, может быть, как-то иначе, выгоднее для себя сумела бы дать показания, если бы все мое существо не было пронизано болью от разлуки, от сознания необратимости происшедшего, которое отсекло малейшую надежду на встречу с ним. От душевной боли все остальное казалось мелочью, было все равно, что обо мне думают и что напишут следователи. Я его тогда уберегла. Его имя не появилось в судебных документах, связанных с моим делом.

И сквозь лагерные трудности я бережно несла память о встрече с Кудрявцевым, свою любовь к нему. Хотелось и здесь суметь остаться человеком, вопреки всем трудностям и лишениям, чтобы при встрече с ним не стыдиться своих поступков, чтобы ему не в чем было меня упрекнуть.

Конечно, он не станет ждать, это было ясно. Ну а вдруг? Если он выживет, а я дождусь встречи с ним — вдруг снова найду в нем старшего, умного, сильного друга? Ведь бывает в жизни и такое?..

«31 декабря 1948 года.

С Новым годом и Рождеством Христовым, моя милая, дорогая мамочка и тетя Лена! Желаю одного — нашей встречи в 1949 году, и желаю, чтобы наши мечты об этой встрече все-таки сбылись.

Пишу это письмо в последний день старого года, и хочется мне поговорить с вами хоть на этом листке серой бумаги.

Сегодня было очень холодно, от работы устала и очень намерзлась, но почему-то не спится. Может быть, в это время вы там, далеко, вспоминаете про меня, и от этого меня тянет написать несколько строчек.

У нас в бараке на столе стоит маленькая елочка, украсить ее почти нечем, девчата наделали бумажных цветов из крашеной бумаги, и мы их повесили на нашу елку. А к Рождеству собираем из нашего скудного пайка по крошке чего повкуснее и отметим этот праздник как сможем. Сейчас в ночной смене под свист пурги во время обогрева в балке девчата колядуют. Поют украинские колядки и вспоминают о том далеком-далеком времени и робко мечтают о будущем.

У меня все без перемен, по-прежнему работаю, мерзну, устаю, но чувствую себя бодрой и не болею.

Я пою с девчатами колядки и украинские песни, а во время работы напеваю и наши песни. Я их много выучила здесь. Книг у нас нет, газет тоже, так мы ловим, где придется, новые песенки, переписываем их и выучиваем.

Сегодня на дворе морозная пурга, и я, может быть, ухитрюсь остаться дома. Если не удастся остаться — буду в промерзшем карьере ждать полуночного гудка (мы работаем теперь в ночную смену). У нас Новый год наступит на четыре часа раньше, чем у вас, но по-настоящему праздновать и отмечать будем с 13 на 14 января. Сидим и молим Бога, чтобы на праздник разыгралась пурга пострашнее — тогда на работу не поведут. У нас так говорят: «Дай, Боже, благодать, чтобы света не видать».

Дни у нас теперь короткие. Развидняются на три-четыре часа хмурые сумерки, незаметно, что работаем ночью — теряется ощущение дня и ночи.

Милая мама, сейчас так часто вижу во сне наш домик, и все снится мне, что я еду домой, узнаю знакомые места и считаю остановки. А вчера видела во сне тебя и Валю и даже покойного отца. А Валю вижу по-прежнему маленьким, беловолосым мальчиком, каким запомнила в его 15 лет, а мне тогда было 22 года. Как быстро промчались годы! Мне через три месяца стукнет 29 лет, а я как-то и жизни не видела. Неужели еще не скоро наступит конец всей этой гадости?

Мамочка, родная, не сердись, что я пишу тебе такими унылыми эти письма — что-то уж очень тяжело стало сегодня на душе. Знаю, что ты будешь читать и плакать — прости, мне самой очень больно от мысли, что доставляю тебе столько огорчений. Мама, милая, не плачь, не надо, видно, все это так суждено, ничего не поделаешь. Или это мне наказание, или великая наука жизни, ведь жизнь я тогда совсем не знала и не узнала бы, если бы всего этого не пережила.

Уже заканчивается четвертый курс моего университета жизни, и хочется, чтобы он был последним, как был последним четвертый курс в настоящем университете. Мне часто снятся коридоры и аудитории и даже прежние студенты-товарищи. Как это страшно далеко! А я все еще потихоньку мечтаю о чем-то — об учебе, о книгах, о любви и ласке. Мечтаю и боюсь надеяться на что-то.

Но если я искупила своей жизнью свои маленькие и большие грехи — я вернусь, а если не вернусь — значит, не заслужила. А поэтому не надо плакать, милая моя мамочка — все от Бога.

Много писать на этот раз не буду, целую крепко-крепко тебя и тетю Лену, поздравляю всех соседей твоих и желаю им счастья. Привет тебе от тети Сони, от Саши и Веры и от всех моих подруг. Тетя Соня тоже тебя поздравляет и желает тебе счастья.

Пишите мне почаще, побольше, а то без писем становится очень тоскливо и одиноко.

Целую еще и еще раз. Вспомните там про меня, когда поднимете праздничные бокалы.

Ваша Нина.

Не сердись, мамочка, на такое противное письмо, в другой раз напишу веселее».

«30.3.49г.

Дорогая моя мамочка! Пищу тебе коротенькое письмецо, чтобы ты не беспокоилась.

Получила позавчера твое письмо с пятеркой, конверт вскрыт, а деньги никто не тронул. Перевод на 50 рублей еще не пришел, да мне его и не отдадут. Закон такой, чтобы на лицевом счету было не менее 100 рублей на случай освобождения, а то, что свыше — отдают. У меня с твоим переводом будет только 60 рублей.

У меня все по-прежнему, здорова, силы еще есть, только от цинги ослабела было на ноги, но теперь регулярно принимаю витамины, и все прошло.

Настроение тоже хорошее, я теперь стала зубастой, в обиду себя не даю, хоть материться еще не научилась, но отпор дать умею.

Морозы кончились, сегодня первая оттепель, настроение лучше, хоть и устаю страшно от работы.

У меня самый верный друг — тетя Соня. Хоть мы и в разных бригадах и бараках, бегаю к ней каждый день. Письма твои читаю только ей. Мы с тетей Соней все мечтаем, кто раньше вернется домой: она обязательно заедет к тебе, а я — к ее детям.

Написала ли ты по адресу, который я тебе дала? Прости, если тебе достались неприятности в связи с моим поручением. Больше не буду тебе надоедать, хоть и просят меня об этом многие, говорят, что у меня рука легкая, часто просят просто написать адрес, а вдруг письмо дойдет и ответ получат...

Мама, пришли мне рублевые марки для писем, с марками у нас очень трудно.

Получила от Вали из армии посылочку, меня так тронула эта посылка. Знаешь, мама, ведь брат — это отрезанный ломоть в семье, и тем более дорога его забота и внимание. Ведь мы уже шесть лет как расстались. Прислал он мне крупы-сечки 3 кг, положил сахару, полкило муки, пачку табаку, два вкусных красных яблока, горсть орешков и три белых сухих булки.

Мама, если тебя не затруднит, напиши пару слов по адресу:

Крым, город Джанкой, ст. Мамут, Дюрменский с/с, колхоз «Красная звезда», Черныш Сергей Ларионович, попроси написать дочери по моему адресу — Александре Черныш. Она пишет домой уже три года, а ответа не получила ни разу. Беспокоится, просит посылку. Ну а письма ее не доходят, вероятно, потому, что она очень безграмотно пишет адрес.

Дорогая мамочка, привет тебе от тети Сони, Марианны, Веры Лоб. Вера получила даже посылку от сестрички и благодарит тебя за заботу.

Мама, напиши открытку по адресу: Одесса, Польский спуск, 6, Владимиру Волошенко. С просьбой отозваться по моему адресу сестре Вере Волошенко. Может быть, даже найдешь и узнаешь, где этот Володя Волошенко теперь, и напишешь мне. Вера живет со мной в одном бараке и за четыре года ни одного письма не получила, и попросила написать тебе адрес брата, так как считает, что у меня легкая рука. Брат ее моряк и, наверное, редко бывает дома. Женщина она очень тихая и хорошая. Только часто болеет. Часто садимся с ней рядом и вспоминаем про Одессу.

Дорогая мама, очень хочется домой, увидеть тебя.

Дела мои таковы: еще в декабре из Москвы затребовали мою характеристику. Из лагеря выслали хорошую. Значит, дело мое где-то на пересмотре. Результата еще нет до сих пор. Недавно вызывали печатать пальцы — тоже, говорят, к пересмотру. Да, а с неделю тому назад отпустили с отправкой на родину одну женщину, а ее и моя характеристики были высланы одновременно в Москву.

От тети Сони, мама, тебе привет самый сердечный. Мы с ней на радостях компоту наварили, запили толокном. И то и другое получилось необыкновенно вкусным.

Я тебе дам еще два адреса в Одессе, ты сходи обязательно по этим адресам. Со мной в одном бараке живут Софа и Валя, девочки обе хорошие, думаю, что у их мам найдется много общего в общем горе и в хлопотах. Обе мои подруги живы-здоровы. Но письма получаю только я, а они почему-то нет. Очень просили, чтобы я написала тебе их адреса. Сходи обязательно.

Тетя Соня была очень рада, что ты упоминаешь о ней в письме. Передает привет самый сердечный. Даю адрес ее сына и ее сестры, Елизаветы Павловны. Познакомься с ними письмами. Это очень, очень хорошие люди. Им расскажи, как хлопотать по делу тети Сони».

Мама писала, ходила по адресам в Одессе. Знакомилась, давала советы, после того как отправила в Москву прошение о пересмотре дела дочери. Ей было очень нелегко одной, с крохотной пенсией посылать мне посылки. И ее хлопоты всегда приносили результаты — мои подруги начинали получать весточки из дому. А тетя Соня, жизнерадостная и говорливая, рассказывала об этом, и люди шли ко мне, веря в мою легкую руку. Мы с ней очень сдружились. Тетя Соня проявляла заботу, а я принимала с благодарностью и радостью ее доброту, чем-то похожую на материнскую.

С Марусей и Оксаной я встречалась тогда, когда надо было поговорить о делах и заботах, далеких от житейских нужд. У них был свой круг товарок-землячек. Бытовые дела и заботы — у каждой свои. Ну а тетю Соню любили все. Ее любовь и сочувствие к осиротевшим, по сути, девчатам не признавали национальных различий.