Глава 11. МАРИЯ И МАРИЙКА

Глава 11. МАРИЯ И МАРИЙКА

В этот день пурга лютовала еще с ночи, врывалась в открываемую дверь клубами пара и струйками мелкого снега. Девчата вставали очень неохотно, зевали, кряхтели, кашляли, но собираться на работу все равно надо, никуда не денешься. Быстро съели розданный дневальными завтрак, погремели мисками в умывальнике.

Высокая, статная, пышущая здоровьем и молодостью бригадирша Мария, потянувшись, нараспев произнесла:

— Ой как не хочется на работу идти! Ну просто никогда такого не было. И сон плохой снился. Не знаю, к чему он...

Но рассказать сон она не успела — пришел нарядчик, крикнул с порога бодрым голосом:

— Выходим! Побыстрее, бабоньки, теплее одевайтесь! Выходим! Мария заторопилась вместе со всеми, на ходу крикнула звонко и властно:

— А ну вышли все! Давайте быстрее!

Женщины кучками собирались у проходной, топтались на месте, чтобы не потерять внутреннее, еще ночное тепло. Заглядывали друг другу в лицо, поправляли себе и товаркам повязки. Закрывали лицо от обжигающего ветра, заматываясь поверх шапки платками. У многих платки заменял квадратный кусок белой байки, выданный для портянок. Кроме того, на лицо накладывалось тряпица, засунутая концами под уши шапки и закрывающая нос до самых глаз.

— Внимание! — выкрикивает начальник конвоя. — Разобраться по пять! Из строя не выходить, не отставать, не разговаривать! При выходе из строя шаг влево, шаг вправо — стреляю без предупреждения!

Женщины, взявшись за руки, плотными рядами шагали к темневшей в стороне от ворот колонне и пристраивались к ней.

...Колонна дрогнула и начала вытягиваться на дорогу. Шли как всегда, каждый день, плотными пятерками, взявшись за руки, покачиваясь на ходу в такт шагам. Черно-серые, закутанные и поэтому неуклюжие и нескладные фигуры без всякой команды невольно подчинялись ритму хрустящих по снегу шагов впереди идущих, и скоро вся колонна шагала в ногу. Лиц не было — были грязно-белые маски, в верхней щели которых блестели спокойные глаза, а из нижней вырывались струйки пара от дыхания.

Темные уши шапок закуржавели от инея. Торчали согнутые руки в бесформенных черно-серых ватных рукавицах. Каторжанки были похожи на колонну закутанных роботов, шагающих медленно, но неотвратимо вперед, к какой-то цели.

По обочинам шли вооруженные солдаты с овчарками на поводке. Охраняли безоружных женщин, чтобы не сбежали или не напали на вооруженных мужиков...

Снова ворота, счет при входе в рабочую зону карьера, но здесь это делается быстро, по-деловому. И сосчитанные, прибавив шаг, а то и бегом мчатся в балок — поскорее к печке, высушить свои тряпицы, прикрывающие нос, согреть пальцы рук, а иногда — успеть снять валенки, согреть занемевшие, обмороженные и потому чувствительные к холоду пальцы ног. В балке открывались молодые, раскрасневшиеся лица, все весело галдели, радуясь теплу. Это были блаженные минуты передышки после морозного пути в ожидании бригадиров, которые ушли в контору за заданием. Пришли бригадиры.

— Девчата! Мои! — выкрикнула Мария.— Идем в забой! Выходим!

Все получили кайло и лопаты и стали в забоях сбрасывать в кучи взорванные перед их приходом глыбы песка. Большие куски — отдельно, мелочь под лопату — отдельно. Так легче грузить на вагонетки с высокими бортами, стоящие к тому же на высоких рельсах. Линию для вагонеток время от времени передвигали по мере углубления в выемки грунта, поэтому шпалы и рельсы всегда лежали выше основания забоя.

Ветер утих, и сорокаградусный мороз без ветра казался Ташкентом. Многие скинули долгополые бушлаты, работали в телогрейках, ловко и привычно действуя лопатами и перетаскивая тяжелые глыбы замерзшего песка.

Наверху, на эстакаде, где грунт надо было бросать вниз, заполняя платформы-думпкары, слышны были оживленные голоса и грохот падающего на железное дно вагонов мерзлого грунта.

По небу мчались клочья облаков, между ними проглядывали голубые окошечки неба, настроение у всех было хорошее. Мария стояла на изгибе вагонеточной линии и сигналила лебедке поднятой рукой, когда вагонетки были заполнены и их надо было тянуть наверх. Погода не портилась, кажется, даже потеплело, и во время обеденного обогрева девчата пели свои украинские песни.

Ролик на изгибе вагонеточной линии сидел неплотно, где-то ослабли болты крепления, и Мария сообщила об этом мастеру.

— Ладно, проверим после смены. Доработаете, не останавливать же движение! — отмахнулся тот с легкой досадой.

И Мария снова стояла на изгибе спиной к ролику, внимательно следя за погрузкой — надо было успеть заполнить заготовку на эстакаде до конца смены, тогда будет высокий процент выработки, и бригада займет первое место на доске показателей. А если успеть до конца работы — есть время погреться в балке, отдохнуть.

Страшной силы удар обрушился ей на голову сзади. Она повернулось, пытаясь сохранить равновесие, и упала. Потеряла сознание.

К Марии бросились со всех сторон — и снизу, и с эстакады. Она не шевелилась, а из уголка рта выползла струйка ярко-алой крови. Кровь текла, Мария хрипело, все кричали в ужасе.

Прибежала медсестра, велела отнести ее в балок. Дизелист и мастер подняли обвисшее тело, занесли в помещение и положили на широкую деревянную скамью под окно. Медсестра, осмотрев окровавленную голову, сказала, что нужно сесть рядом, зажать артерию (вот здесь — показала) и прижимать легонько, чтобы Мария не захлебнулась от крови. А ей надо бежать к телефону, вызывать «скорую».

Все стояли вокруг в оцепенении, испугавшись крови и хрипа Марии. Тогда я сказала:

— Ну все равно, кому-то же надо, давайте я посижу.

И села рядом, зажала пульсирующую жилку на Марииной шее. Мария перестала хрипеть, задышала, но глаз не открывала.

Мне стало боязно, что кровь не поступает ей в голову. Я отпустила палец, и снова Мария захрипела. Рот ее наполнился кровью. Сестра вернулась, велела не отходить и снова умчалась — встречать «скорую». Но начальник конвоя сказал, что без конвоя больную не отпустит, а на объекте и так конвоиров не хватает, и тоже ушел звонить.

Время тянулось томительно медленно. Все бросили работу, столпились у дверей балка, пытаясь проникнуть в помещение. Мастер ругался и гнал всех в карьер, а девчата громко рыдали и кричали, что не будут работать, пока Марию не увезут в больницу. Наконец с конвоиром было улажено, начальство велело одному ехать со «скорой», обещая прислать замену.

Марию провожал весь карьер. Девушки плакали навзрыд. Я встала, пошла к бачку с водой, отмыла руки от крови и подумала: а мне почему-то не страшно. Осмотрела одежду, смыла с нее пятнышко крови и в изнеможении опустилась на лавку. Внутри была какая-то пустота и оцепенение, трудно было ворочать языком.

После отъезда «скорой» задуло. С бешеной силой ветер бился в дверь балка, где засели перепуганные, все еще всхлипывавшие девушки. Работать никто не мог, и мастер оставил нас в покое. Обратно шли в темноте зимнего вечера, подгоняемые в спину сильными порывами ветра.

В бараке я умылась, поужинала и легла спать. Снаружи бесновалась пурга, завывала в трубе и колотилась в стены барака, словно справляла тризну по безвинно погибшей девушке с далекой солнечной Украины.

Мария скончалась через три дня, так и не придя в сознание. У нее были трещины в основании черепа.

Через много лет, вспоминая эту историю, я пыталась осмыслить свое состояние. Правда, крови я не боялась ни тогда, ни позже. Но сейчас, через пространство и время, смерть Марии представлялась мне ужасной, и я не могла понять, почему тогда не испытала потрясения. Видно, причиной было непосильная, изматывающая работа в карьере. Нагромождение физических и моральных тягот, постоянная подавленность из-за унижения, несправедливости и невозможности выкарабкаться из всего этого сделали меня равнодушной к разыгравшейся на глазах трагедии. Девушки с Западной Украины оказались выносливее и сильнее меня, горожанки. Кроме того, им не пришлось так долго голодать, как мне, почти все они получали полновесные посылки. И поэтому у них оставалось больше сил для того, чтобы радоваться жизни, петь песни и ощущать горе всерьез. У меня на эмоции сил попросту не хватало. Было только мучительное желание отдохнуть. Садясь около окровавленной Марии, я краем сознания подумала: «Посижу возле нее, и день получится легким, немного отдохну». И это желание было сильнее сочувствия к умирающей девушке.

Среди заключенных большого общего лагеря ИТЛ были бытовички, у которых уголовная статья сочеталась с политической: им было предписано отбывать срок в особых лагерях. Их было немного, погоды они не делали, потому что политических было гораздо больше, но иногда «возникали» и портили настроение своими выходками.

Однажды в бане каторжанкам довелось мыться после партии женщин из общего лагеря. Со мной рядом мылась небольшого роста, слабенькая Марийка из Коломыи. Ее мучили сильные радикулитные боли в спине — ей сделали в больнице пункцию, но неудачно, и она еле передвигалась. Девчата помогли ей вымыться, вывели в раздевалку, посадили на скамейку и вернулись постирать.

Когда я вышла в раздевалку, Марийка сидела одна, полуодетая. Напротив, забравшись на лавку с ногами, сидела, растопырив колени, хулиганистая бытовичка Надька. Она была приметной, красивой и наглой, благодаря ее веселому нраву все относились к ней снисходительно. В общем лагере было легче жить, чем в зоне каторжанок. Там выводили на работу очень редко, да и то на легкие объекты. Можно было и не работать — это не считалось нарушением. И Надька не работала.

Сейчас она сидела на лавке и пела с надрывом: «Ах вы кони мои вороные, черновороны кони мои», широко разевая рот и сверкая золотой фиксой. Закончила петь, закрыла рот, уставилась на Марийку и вдруг заорала:

— Ты, ..., а ну ... отсюда! Чего расселась! Весь вид портишь, дохлятина. Я кому сказала! — спустила ноги на пол и замахнулась на больную Марийку, испуганно таращившую на нее глаза и втянувшую голову в плечи.

Меня всегда яростно возмущало бессмысленное насилие. А здесь еще сработало чувство «наших бьют!». Все тело у меня напряглось от негодования, и я встала перед Надькой. Кулаки непроизвольно сжались, и, совершенно не думая о том, что Надька значительно сильнее, я медленно и злобно произнесла:

— Ты, морда, прекрати! Не тронь девку, не то надраю тебе морду, будешь пятый угол искать и радоваться! А ну брысь отсюда, стерва!

В это время открылась дверь бани, начали выходить распаренные девчата. Они ничего не поняли, только удивились тому, как Надька, стремительно сунув голые ноги в валенки, пулей вылетела полуодетая из раздевалки на мороз. Я расхохоталась. Бедная перепуганная Марийка, путая русские и украинские слова, дрожащим голосом благодарила меня. Я оделась и ушла, с трудом сдерживая нервную дрожь, и по пути к двери слышала, как Марийка сбивчивой гуцульской скороговоркой рассказывала своим землячком о случившемся.

Похоже было, что Надька признало мою силу, потому что при встречах проходила мимо молча, словно между нами ничего не произошло.