Глава 1. ШПИОНКА

Глава 1. ШПИОНКА

Четыре солдата вели по проселочной дороге девушку. Двое шли впереди, двое сзади — сурово насупленные; с автоматами наизготовку.

Девушка несла за спиной небольшой рюкзак и не спеша шагала по подсохшей черной грязи. Ее солдатские башмаки оставляли четкие следы. Усталое лицо освещалось улыбкой. В лучах мартовского солнца деревья ближней рощи, черепичные крыши домов, крашеные заборы, люди — все казалось праздничным. Было приятно от солнечного тепла и немного смешно, что ее, совершенно беззащитную, не сопротивляющуюся, так старательно охраняют четыре здоровых парня, вместо того чтобы заниматься своими мужскими военными делами.

Один из конвоиров оглянулся и буркнул: «Она еще улыбается!».

...Вчера разведчики встретили двух девушек, которые брели по лесной дороге Словакии, со стороны ушедшего на запад фронта. На этом участке было тихо, немцы отступали без боев, русские наступали вслед за ними. Двигались осторожно, проверяя, нет ли ловушек. Но в марте сорок пятого немцам было уже не до войны. Там, где это было возможно, они отступали не сопротивляясь. Все понимали: война проиграна, и незачем осложнять обстановку.

Обе девушки оказались шпионками. Ту, что помоложе, семнадцатилетнюю, допросили с пристрастием первой, и она призналась, что в этом районе заброшено семь человек, все из «абверкоммандо-203» — школы разведчиков-пропагандистов. Эти сведения совпали с агентурными данными.

Задержали группу шпионов — двух женщин и пятерых мужчин. Оружия у них не было. Сопротивления они не оказывали. Только у старшей из девушек обнаружили на шелковой ленточке маленький сверток — зашитую в белую тряпицу револьверную пулю и костяную подковку. Это было похоже на амулет. Изъяли и приобщили к делу. А у другой нашли немецкую авторучку, компас и школьную карту Советского Союза.

Обе плели чепуху — мол, немцы завезли их рыть окопы, а они сбежали, пошли навстречу фронту, пробираясь домой. Легенде, конечно, никто не поверил.

По приказу начальства контрразведки «Смерш» 4-го Украинского фронта шпионок надлежало доставить в камеру предварительного заключения. Семнадцатилетнюю увели раньше, сейчас — очередь старшей...

Они немного постояли у крыльца двухэтажного особняка — трое конвоиров и девушка, пока четвертый пошел в дом докладывать. Спокойно стоявшая девушка доброжелательно и с любопытством оглядывала парней. Одета она была в суконное темно-синее пальто и серые шаровары. Ее нельзя было назвать красивой, но когда она радовалась жизни, то становилась привлекательной, — свойство молодости.

Автоматчик вернулся и повел ее в канцелярию. «Фамилия?» — спросил офицер за столом. «Одолинская», — ответила.

...Одолинская Нина Фоминична. Год рождения — тысяча девятьсот двадцатый, пятое марта. Место рождения — Почеп Брянской области. Место жительства — Одесса, улица Коккинаки, 16...

Так я снова попала в списки живущих в СССР людей.

Специальных камер в бывшем особняке не было. В комнате на втором этаже, куда меня ввели, сидела на полу у стенки моя напарница — Надя Тарасюк и жевала горбушку черного хлеба, который нам вчера дали солдаты, встретившиеся на дороге. Увидели, что смотрим жадно на ржаной русский хлеб, и отдали все, что у них было в карманах. Эти, первые, были приветливыми и добрыми. А все остальные — злыми и строгими.

— Тебя еще не вызывали? — спросила я.

— Нет. Сказали, что через неделю начнут допрашивать. Велели ждать.

Ждали мы больше недели. Вероятно, парней допрашивали первыми, и в их делах оказалось что-то серьезное, поэтому нас не вызывали так долго.

И спали, и сидели мы на полу, подстелив одежду. Иногда пели песни: Надя — украинские, я — русские. Хорошенькую кудрявую Тарасючку порой вызывали куда-то; возвращалась она сытая, смущенная, слегка растрепанная, и пахло от нее вином. На мои вопросы о следствии молча мотала головой.

Но чаще мы грустили, вспоминая, как хорошо дома среди весенней зелени, представляя, как обрадовались бы родные нашему возвращению. После объяснения со следователем наверняка все встанет на свои места, и нас отпустят. Ведь мы ничего плохого не делали и не собирались делать! Шли и вправду домой. А разведшкола — это же чепуха, просто возможность безопасно перейти через линию фронта, способ обдурить немцев. Да и кто поверит в какую-то разведку в марте сорок пятого, когда немцы стремительно катятся на запад, а русские гонят их в спину? Надо же быть круглым идиотом, чтобы работать на немцев сейчас!

И мы не боялись следствия. Надеялись, что следователи поймут, хотя мы ничем не можем доказать свои намерения.

Нiч яка ясная, мiсячна, зоряна,

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай, —

пела Тарасючка, и я запомнила эту песню. Запомнила потому, что недавно рассталась с тем, кого любила. И еще потому, что слова любви, ласки, человеческого тепла контрастировали с окружающей реальностью.

...При расставании он подарил мне крохотную костяную подковку — на память. А я подобрала с его стола откатившийся в сторону патрончик от револьвера. Связала находку вместе с подковкой, зашила в лоскут и на шелковой ленточке надела на шею, как талисман. Казалось, ношу с собой частичку его силы и уверенности в себе — то, чего так не хватало мне в жизни, сложной и непостижимой. И вот этот талисман забрали при обыске. Точно отняли крохотную, призрачную надежду на встречу в будущем.

Правда, он поклялся, что после войны непременно меня найдет. Но цену клятвам я уже знала. Даже удивилась: такой умный человек — и думает, что я ему верю... О каких клятвах можно говорить теперь, когда необходимо просто выжить, да еще и помочь выжить близким, — до клятв ли в такое время?..

Сядемо вкупоцi пiд калиною,

I над панами я пан.

Глянь, моя рибонько, срiбною хвилею

Стелеться в полi туман, —

выводила Надя. И от любовных слов тяжко становилось на сердце. Я чувствовала всю необратимость свершившегося. Бездна разделяет минувшую жизнь и будущее. Может, я и сумею доказать свою невиновность, но его больше не встречу. Никогда. Даже если выживу. Он не станет меня искать — будет бояться встречи. Потому что был чересчур откровенен со мной. Назвал по секрету свое имя, отчество, фамилию. Я не поверила ему — но запрятала в глубокий кармашек памяти все его слова, сказанные при расставании.

Тянулись дни. За окном ходили по улице люди, проносились машины — жизнь продолжалась, но для нас она словно остановилась в томительном ожидании чего-то неведомого и недоброго.

Как ни убеждала я себя, что все обойдется, давили скверные предчувствия. Мучила разлука с любимым человеком. От этой душевной боли все невзгоды казались пустячными и ничтожными; предстоящее следствие и все, что могло ждать меня после суда, не имело значения.

Когда Тарасючка по утрам становилась в углу на колени, крестилась и читала «Отче наш», слова молитвы звучали для меня отголоском иной жизни. Не той, что шумела за окном, а совсем другой, где все подвластно могучей доброй силе, воле вечного и всеведущего существа. Меня воспитали атеисткой, и мне не приходило в

голову стать рядом с Тарасючкой на колени и креститься, но невыносимо хотелось отдать себя во власть этой мудрой силы и просить у нее защиты от одиночества и от надвигающейся беды. Однако просить не решалась: это было бы нечестно — заделаться верующей тогда, когда тебе плохо. А слова молитвы непроизвольно повторяла про себя, как заклинание...