ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД
ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД
Лед тронулся. Последующие события посыпались, как из мешка. На Пасху лагерь посетила смешанная комиссия, состоявшая из западно-союзных делегатов. Она внимательно осмотрела Вольфсберг и нашла множество упущений. Срочно поднялся стандарт питания. Свою роль, безусловно, сыграла и австрийская политическая комиссия. Нам были даны новые льготы. После посылок «на волю», в которых ушли зимние вещи и маленькие подарки-сувениры, сделанные в лагере, внезапно, одно за другим, пришло разрешение писать на бумаге Международного Красного Креста столько писем, сколько угодно, и новое распоряжение: — заключенные имеют право вызывать ближайших родственников на свидание в лагере.
Это была сенсация!
Заключенным выдавались карточки, которые они заполняли, указывая адрес и имя родственника и дату встречи. Карточки отправлялись адресату, и раз в неделю в Вольфсберг стали приезжать полные автобусы взволнованных людей. Что переживали те, кто полтора и больше года отсидел за колючей проволокой — не берусь описать.
Встречи происходили в английском бараке, разделенном в длину пополам металлической сеткой, во избежание передачи запрещенных предметов, записок и прочего. На скамьях друг против друга сидели арестанты и свободные люди. Они могли через сетку ощутить тепло рук, сетка разделяла их губы, их щеки и орошалась обильными слезами.
Приезжали только взрослые. Детям ниже четырнадцати лет запрещалось видеть заключенных родителей, «во избежание тяжелых сцен и следа на их душах».
За встречами наблюдали специальные киперы, иной раз сам капитан Марш, но чаще всего это поручалось деликатному сержанту Вест.
Власть нашего ФСС упала. Произошло это как-то странно.
В одну из суббот, когда английские солдаты, в данном случае шотландцы и ирландцы, уже достаточно выпили на танцульке в своей кантине, на территории лагеря, мы были разбужены криками, воплями и какой-то свалкой в «английском дворе». Открыв окна, мы услышали беготню, хлопанье дверями, звон разбитых стекол и шум драки.
На следующий день мы узнали, что солдаты подрались с чинами ФСС, и те, будучи и в меньшинстве и относительно физически слабее, получили «на орехи». Вслед за этим, может быть, даже без всякой связи их с дракой, почти все сержанты ФСС были переведены, или вышли в резерв, или уехали в Израиль.
В барак ФСС вселились, вместо них, австрийские полицейские, чины той комиссии, которая нас регистрировала. Из Вены приехал инспектор, который стал вести дела «денацификации».
Апрель и май были полны разных сюрпризов. Совершенно для нас неожиданно пришел первый список выпускаемых «на чистую свободу». Весь лагерь был поражен. Отпустили не инвалидов, не по признакам семейности, не тех, кто, безусловно, сидел по ошибке, а… «мелких» партийцев и партиек. Мелких?
Среди них ушли и те, кто занимал большие должности. Из женского блока отбыли самые крупные личности. Была выпущена фрау Йобст, когда-то представлявшая партийных женщин целого округа. Говорили ли в нас зависть, злоба, огорчение? В большинстве случаев — нет. Мы были рады тому, что лед тронулся, и если выпустили этих дам и господ, то в ближайшем будущем можно было ожидать и нашего выхода на свободу.
У меня были свои проблемы. Куда? Без денег, без бумаг, без самого обычного штатского платья. Иностранцам намекнули, что они должны иметь какой-то «Ауфентхальт» — место жительства, подкрепленное согласием не только тех, кто их примет в дом, но и местных властей. Мне посыпались предложения.
Капитан Бауэр, владевший имением на самой границе Югославии, этот бывший контр-разведчик, работавший в Югославии, был выпущен из лагеря одним из первых, и один из первых прислал мне приглашение жить и работать у него. Приглашение было скреплено печатью и подписью бургомистра его общины. Одноглазый Карл Лехнер выписал подобное же приглашение от своей матери из Штайра, Буби Зеефранц — от родителей из Вены. И женский блок засыпал меня и Машеньку И. приглашениями. Была возможность жить, подобно стрекозам, имея хоть на первое время «и стол и дом» по всей Австрии, в городах, в селах, в заброшенных деревушках.
Самым близким моему сердцу было предложение моей подруги Гретл Мак. Ее отец тоже прислал мне официальный документ. Но об этом было еще очень рано говорить. Лагерь, из которого выпустили человек четыреста, не потерял еще своего «колючего» лица. Кеннеди все еще был вершителем отдельных судеб, и никто из нас не знал, что его впереди ожидает. Все еще «арестовывали» людей по блокам и отправляли в «С. П.». Так, для всех нас неожиданно, забрали и моего майора Г. Г. Попал он в необычную компанию. Одновременно увели туда украинцев-галичан и последних хорватских офицеров. Меня пугала мысль, не грозит ли им всем выдача.
Для меня это был тяжелый удар. Встречи с майором были единственной радостью в лагерной монотонности. Мы виделись ежедневно. Вместо того, чтобы ходить вместе с другими вкруг по плацу, мы встречались в инвалидной мастерской. Г. Г. приходил во время прогулки и час проводил в разговоре со мной и моими сотрудниками. Мне удавалось немного его подкармливать, делиться с ним заработанными папиросами, чинить его носильные вещи. Там, в «С. П.», он был совершенно отрезан…
Майор пользовался большой популярностью. Его любили и простые солдаты, жившие с ним в одном бараке, и бывшие немецкие офицеры, видевшие в нем человека своего класса, своей закалки; любили и уважали его и представители интеллигенции — среди них было много его учеников, которым он преподавал русский язык. Благодаря этой популярности, майор тоже имел много предложений после освобождения поехать к кому-нибудь в имение, служить в чьем-нибудь предприятии или просто быть гостем так долго, как он захочет.
Думали ли мы в Эбентале или в первые дни в Вольфсберге, что нас в лицо и по имени будет знать весь лагерь, что почти весь лагерь подарит нам доверие, любовь и искреннюю дружбу!
Пасха 1947 года прошла спокойно. В Великую Субботу в церкви, которую опять открыли, служили и католический и лютеранский священники. В первый день Христова Воскресения смешанный хор дал концерт на «Адольф Гитлер Плац». Исполняли знаменитую мессу Палестрины. Во второй, в ангаре состоялся концерт оркестра заключенных. Каков был наш восторг, когда на концерт привели и трех осужденных на смерть генералов! Правда, их привели под конвоем и посадили отдельно, так что мы к ним и подойти не могли, но мы верили, что этот первый их выход в среду заключенных говорит о том, что смертная казнь будет отменена.
Оркестр вставил в программу старинный, всем известный и популярный военный марш «Старые друзья». В ангаре в это время было около тысячи заключенных мужчин и женщин. Все, как по команде, встали и запели. Наше пение покрывало звуки духового оркестра. Киперы заволновались, забегали. Казалось, что они теряют контроль над заключенными. Кто-то побежал за офицерами.
— Вас ист лос? В чем дело? — кричали они по-немецки, ничего не понимая.
— Ничего не случилось! Мы просто празднуем Пасху. Нам весело! Мы радуемся празднику, весне, жизни и нашим генералам!
Это, действительно, была радостная Пасха, радостная встреча солдат с их начальниками. В этой «демонстрации» не было ничего политического. Самые слова старого марша говорили о солдатской спайке, о дружбе, о девизе «один за всех — все за одного».
Пришли шотландцы-офицеры и, убедившись, что не произошло ничего предосудительного, разрешили закончить концерт.
…Наши надежды оправдались. Через несколько дней мы услышали по радио весть о том, что смертная казнь отменена, и дальнейшая судьба генералов будет решаться на новом судебном процессе.