КРИГСФЕРБРЕХЕРЫ?

КРИГСФЕРБРЕХЕРЫ?

И там, в лагере Вольфсберг — 373, и потом, на протяжении всех лет жизни на свободе, я часто думала о том, какой процент «кригсфербрехеров» сидел за колючей проволокой?

Судя по дальнейшим событиям, становилось ясно, что Вольфсберг был лагерем-предохранителем, рассчитанным на 5000 человек, и, по закону отмщения и удовлетворения какого-то общественного мнения, он должен был быть полон. Кем — не все ли равно? Конечно, в Вольфсберге сидели гестаписты. Там я встретилась с одним, который меня арестовал в Белграде и препроводил на допрос, а затем на Банницу в тюрьму (из которой я вышла чудом и заступничеством покойного Димитрия Льотича через 40 дней). В Вольфсберге сидели чины «С. Д.» (органы общественной безопасности), которые и арестовывали, и били, и убивали, также и эс-эсовцы, участвовавшие в карательных отрядах, надзиратели концентрационных лагерей, командиры полков формации эс-эс. Были в нашей среде и мелкие наушники, доносчики, служившие за «доброе утро» добровольными информаторами Гестапо. Они были и в мужских блоках и в нашем, женском. Но, в общем, в Вольфсберг не попало ни одной крупной рыбы. Они или уже были в Германии, и их подготовляли к процессу, или сидели в тюрьмах. Вольфсберг комплектовали из рядов обычных, бледных и неинтересных партийцев, солдат и офицеров, которые попадались где-нибудь на дорогах или в лесах, пробираясь домой, или из иностранцев, которым не находили другого применения.

Достаточно, как пример, привести хотя бы то, что в Вольфсберге сидело 14 мужчин с фамилией Юберрейтор. Юберрейтор № 1, которого искали по всей Австрии и Германии, был свирепым «гаулейтером», и на его совести лежали тысячи жизней. Его не было. Он исчез. Может быть, как и Глобочнигг, он покончил жизнь самоубийством. Арестовали всех, кто носил эту фамилию, от четырнадцатилетнего мальчика до 79-летнего деда, просто однофамильцев, даже не земляков, не родственников, а тех Юберрейторов, которые сами в свое время дрожали при упоминании о «гаулейтере». В Вольфсберге сидело четыре Павелича, сербы, ничего общего не имевшие с Анте Павеличем, хорватом, моральным убийцей короля Александра и коллаборантом немцев.

В Вольфсберге сидел учитель Адольфа Гитлера, восьмидесятилетний старец с трясущейся головой на тонкой, как у цыпленка, шее, с выцветшими, детскими глазами, который не видел своего незадачливого ученика со скамьи народной школы. За что сидел слепой Ханзи, голландец? За то, что он ослеп, исполняя, как солдат, свой долг, взрывая бункер, в котором засели английские солдаты во время высадки под Дюнкерком. Это должен был сделать каждый солдат, получивший задание от своего командира. За что сидел Карл К., двадцатилетний юноша — обрубок? За то, что он потерял свои ноги, взрывая мост, через который должны были пройти вражеские части. За что сидели многие, многие крестьянки из Мура, Гретл Мак, мобилизованная и служившая машинисткой в немецкой гражданской части в Чехословакии, или Анни Кулике, взявшая первый приз на Олимпиаде, но вдова немецкого эс-эсовского полковника?

За что сидело 90 процентов вольфсберговцев, узнали мы позже, когда наступила политическая оттепель, и из лагеря стали выпускать целыми партиями на волю. Но ужаса выдач, расправ, побоев никто из них не забыл и не забудет, как невинные жертвы нацизма не забывают немецких жестокостей.

Тогда мы, не наци, не партийцы, иностранцы, да и сами немцы и австрийцы поражались, зачем было Западу, культурным странам уподобляться Гитлеру и его сатрапам и на первых же шагах после войны допустить до Вольфсбергов и Дахау, в которых на смену немецким зверствам пришли зверства другие.

Кстати сказать, одновременно с нами в другой зоне Австрии, в американской, существовал еще один лагерь для «денацификации», Глазенбах, в котором было 10.000 человек, но американцы были крайне гуманны, распорядительны, быстро разбирались в делах этой громадной массы людей. Там не было избиений, там была общественная жизнь, клубы, сеансы кинематографа, театры; чуть ли не с первого дня, свободное движение мужчин и женщин по лагерю, карточки, заменявшие деньги для уплаты за папиросы и пищевые продукты в кантинах, и пр. и пр. Но там не было и капитана Чарлза Кеннеди, что нам, вольфсберговцам, все объясняло. Мы знаем, что может сделать один единственный, ослепленный ненавистью, жаждой отмщения и жаждой наживы человек.

Январь 1946 года был для нас во всех отношениях суровым месяцем. Первым потрясением была смерть ожидавшей ребенка вдовы летчика. Ей сделалось нехорошо ночью. Как мы ни старались вызвать нашего кипера, крича по одиночке и целым хором, взывая к сторожевым на ближайших вышках, в то время, как несчастная женщина извивалась в болях, до зари никто к нам не пришел.

Только часов около шести появился сержант Кин, справиться, почему такое безобразие творится в женском блоке, и, узнав причину, вызвал врачей. Шарлотта уже посинела. Мы помогали ей, как могли, советами, бутылками с горячей водой, обкладывая ими ее корчащееся тело. Пришедшие доктора-заключенные принесли с собой носилки для переноски ее в лазарет, но, осмотрев поверхностно больную, потребовали вызова автомобиля и отправки в городской госпиталь. Шарлотте сделали какое-то впрыскивание, и она затихла.

Волокита продолжалась до полудня. Больную окружали наши врачи. В присутствии англичан, которые не отходили от носилок, они делали все, что могли. Наконец, часов около 11-ти приехал «всесильный» Кеннеди и вызвал амбулаторный автомобиль. Ему доложили, что у Шарлотты произошли не только преждевременные роды, но и еще какие-то тяжелые осложнения. Ее в бессознательном состоянии внесли в автомобиль. По дороге в госпиталь, она скончалась. Если бы ей была оказана помощь ночью, жизнь была бы спасена, хотя бы ее жизнь.

Мне кажется, что я вижу перед собой сейчас это бледное, тоненькое создание с ненормально большим животом, прозрачными руками и пальчиками-паутинками, вижу, как она старательно шила своему будущему сыну или дочери — последнему, что у нее осталось от мужа, — какие-то туфельки, кофточки, одеяльца из лоскутков французских шинелей, сербских солдатских кителей и гвардейских фуражек. Под моим наблюдением она сделала ряд игрушек. Ее бедные вещички были сданы в Эф-Эс-Эс — чемоданчик с носильным, все эти реликвии и портрет красивого летчика с черной повязкой на левом глазу. Померанка, она не имела в Австрии ни родственников ни близких знакомых и часто нам говорила, что мы — ее семья.

Вскоре наступили, но уже нормальные, роды фрау Глобочнигг. Ее тоже продержали в нашем бараке до последнего момента, и маленький наследник отца-самоубийцы был рожден в карете скорой помощи по дороге в город. Он жив и здравствует, и мать окрестила его именем Вольфганг, в честь… Вольфсберга. Как это ни странно для тех времен, мать больше не вернулась в наш лагерь, и ей была дана относительная свобода, жизнь у родителей без права переезда, до 1948 года, когда краткой сессией политического суда она была освобождена от всякой ответственности.

Эрика Ребернигг осталась единственной опекаемой. Ей тоже делалось «приданое», и нам обещали наши доктора, что ей помогут родить в лагере, если англичане не отправят ее заблаговременно в город.

«Лагерная холера» брала все большее размеры. В мужских блоках было совершено несколько самоубийств. Повесился герр Пфундер, толстый когда-то, а затем похожий на замшелого, до костей похудевшего слона, крестьянин, арестованный «по недоразумению». Он, наряду с обработкой земли, делал деньги и пилкой дров на круглой пиле. Австрийцы, как и немцы, обожают титулы. Его в селе Хайлиге Блут называли с почтением «крайсзегемайстор», т. е. мастер круглой пилы. Однажды, летом 1945 года, в село приехали англичане. Стали расспрашивать о местных нацистах, занимавших какие-либо должности, групповых, сельских, окружных начальников. В это время подошел с трубкой в зубах толстенный и важный герр Пфундер. На ломаном немецком языке ищейки Эф-Эс-Эс спросили его, кто он такой. С достоинством был дан ответ: «Я — крайсзегемайстор!».

Этого было достаточно. «Крайе» имел магическое значение, У нацистов мелкие и покрупнее партийные личности носили титулы «Ортсгруппенлейтеры», «Крайсгруппенлейтеры» и т. д. Герр Пфундер сам себе вырыл могилу. Без дальнейшего разбирательства, он был схвачен, арестован и отправлен прямиком в Вольфсберг.

Старик был в отчаянии. В таком же душевном состоянии была и его семья, которая имела достаточно неприятностей в дни «Аншлусса» с Германией и позже, отказываясь вступить в партию. Во все стороны летели письма и мольбы. Дед продолжал сидеть. Наконец, он добрался сам до капитана Кеннеди, Ответ был поразительным: — Я понимаю! — терпеливо и даже любезно отвечал «директор цирка Вольфсберг». — Но отпустить вас не могу. Мы только арестовываем и держим под арестом, а выпускать будут другие.

— Кто же? — стонал несчастный старик.

— Это еще не решено. Такая власть еще не создана!

Сожители папаши Пфундера рассказывали, что старик очень тяжело переживал свое заключение в дни рождественских праздников. Он заболел тоской в самой тяжелой форме и однажды, выйдя ночью в уборную, больше не вернулся.

Его холодное тело сняли с петли из ремня два молодых украинских эс-эсовца. Об этой истории приказано было молчать, и труп старика был вывезен из лагеря ночью в обычной грузовой машине.

Другие разрезали вены или горло отточенными на камне жестяными ложками. Все это оставляло тяжелое впечатление, и психоз самоуничтожения повис над лагерем.

У нас самыми слабыми оказались Аделе Луггер и Марица Ш., за которыми нам было приказано следить, чтобы и они не наложили на себя рук.

Английскому полковнику, коменданту лагеря, конечно, не нравились подобные явления. Он, как нам сказал д-р Врушек, поехал в Вену и там, в центральном Эф-Эс-Эс, выпросил некоторые льготы. Пища наша не менялась: мы продолжали ежедневно есть гнилую капусту, но по субботам нам стали регулярно выдавать по одному яблоку на пять человек, по две ложки сахару и — о счастье! — однокиловую банку ливерной колбасы на 12 человек. Эта «ливерная» колбаса получила сейчас же название «бетонвурст» — бетонной или опилочной. Сухая, неизвестно из какого «эрзаца» сделанная, сильно перченая, сегодня она казалось бы совсем несъедобной. Я верю, что в США таким продуктом не кормят и собак, но там она вносила какое-то разнообразие в «меню».

Колбасу осторожно вынимали из банки, и «штубен-муттер», старшая комнаты, ниткой разрезала ее на двенадцать частей. Жир с банки сцарапывался и тоже «разделялся». В наших жестяных мисках мы жарили эту колбасу на печи и съедали ее с сбереженным кусочком хлеба.

С моральной стороны были тоже улучшения. Нам стали выдавать бумагу для писем. Одно письмо в месяц, двадцать пять строк. Писать нужно было крупно, печатными буквами. Писать разрешалось только родственникам и только в Австрию. Для местных это было верхом достижения. Разрешено было и получать по одному письму в месяц. Наконец, в начале февраля в австрийских газетах появилось сообщение, что родственники и знакомые заключенных в Вольфсберге могут отправлять раз в месяц одному лицу посылку в 5 кг. весом. Точно было рационировано количество разрешенных продуктов, а также носильных вещей.

Ни мне ни майору Г. Г. некуда было писать. В Австрии нам никого не хотелось подводить связью с нами, вольфсберговцами. Где находилась моя семья, были ли они живы, я не знала. Жена майора, миниатюрная, веселая Олечка, в дни капитуляции находилась в окрестностях города Хемница в Германии, куда Варяг отправил свои семьи. Эту область, против всей вероятности и ожиданий, заняли советские войска… Посылок нам тоже не от кого было ожидать, но мы радовались радостью окружающих. С четверга 15 февраля и затем до конца нашего сидения, каждый четверг в наш лагерь въезжал грузовик частного предприятия, получившего лицензию на доставку посылок. Каждый четверг кто-то был обрадован и мог ждать новой посылки через четыре недели.

Шофер грузовика привозил списки, которые затем перепечатывались в офисе Эф-Эс-Эс и развешивались по блокам. На следующий день перед особым бараком счастливцы становились в очередь. Сначала женщины и потом мужчины. Посылки подвергались строгому осмотру «киперов», а также и сержантов Эф-Эс-Эс и даже самого Кеннеди. Все содержимое выбрасывалось из коробок и мешков и весь упаковочный материал сжигался. Продукты подвергались осмотру и перетряске. Искали письма, пилки, клещи, ножи и все то, что могло бы способствовать побегу. До тех пор, правда, никто еще из лагеря не бежал. Все надеялись, что выйдут из него легально, спокойно, с чистой совестью и возможностью начать новую жизнь.

Посылки и письма уменьшили психические заболевания и поддерживали физически.

* * *

Редко кто пользовался полученными благами один. Мужчины делились с соседями по койкам. Мы, женщины — со всей комнатой. Самые лучшие посылки получали крестьянки. В городах все еще царила нужда. Цены на черном рынке были непосильно высоки. По карточкам получали буквально крохи.

В моей комнате было только пять из 22 женщин, которые получали посылки. Они сообщили своим домашним об этом грустном факте, и те старались прислать то, что могло бы поддержать всю ораву. Лук был самым желанным — лук и чеснок, уксус, постное масло, сало. Макароны и рис мы как-то умудрялись, несмотря на недостаток дров, варить ночью на печках.

Это было тем хорошим, что дал нам этот год, но было и много плохого. Как я уже написала, Кеннеди, получив подкрепление, вел допросы ежедневно и еженощно. Из мужских блоков все время вызывали арестованных через «киперов». На лютом морозе и на ветру их выстраивали шеренгой, начиная от края забора женского блока до дверей ФСС. Они были обязаны стоять смирно. Солдаты должны были следить за тем, чтобы они не переминались с ноги на ногу, не разговаривали. Некоторых приводили без шапок, в виде особой строгости, без рукавиц, которые мужчины сами делали из тряпья, и без носков или чувяков, тоже сшитых из тряпок: просто босые ноги в деревянных колотушках.

Мы видели, как они, ожидая своей очереди, синели, затем белели. Часами, даже днями, потому что вызывали по двадцать-тридцать человек, а в день допрашивали по трое-четверо, эти люди, пусть даже «кригсфербрехеры», замерзали на наших глазах. Страшно белели их носы, уши, руки и ноги. Те, кого держали так по неделе и больше, покрывались обмороженными ранами.

Из нашего двора мы видели, как Кеннеди выбегал из своей канцелярии, бросался на построенных людей, орал, плевался, бил кулаком. Перед ним стояли не люди, а истуканы с мертвыми, невидящими глазами, без всякого выражения на лицах.

До нас долетали слова, которые мы вскоре выучили наизусть: — Свиньи! Собаки! И я когда-то любил немецкий народ! Я когда-то сам был немцем, будьте вы все прокляты! Я с вас семь шкур спущу! Вы у меня плясать будете! Слышите? Кричите «Хайль Гитлер», я вам приказываю!

Люди стояли смирно, молча, и от этого становилось страшно.

Никогда не забуду дня, когда Кеннеди построил семь молодых парней африканского корпуса, одетых в легкие, песочного цвета, полотняные формы. Они стояли, как статуи. Затем их вызвали всех вместе на допрос. Через какой-нибудь час, они опять были построены перед забором, без фуражек, без поясов, без ботинок, босыми ногами на снегу. Кеннеди приказал им поднять руки в нацистском приветствии и запретил их опускать.

Прошел почти час. Снег засыпал «африканцев». Мы не видели их лиц, а только белеющие затылки и поднятые вверх правые руки. Кеннеди несколько раз выбегал из канцелярии, смотрел на свои жертвы, что-то им кричал и опять исчезал.

У проволочных фронтовых оград всех блоков стояли мрачные массы молчаливых заключенных. Все ждали развязки. Мужчины, принесшие нам в полдень капустную бурду, сказали, что от «африканцев» требуют имена их офицеров, участвовавших в какой-то экспедиции…

Медленно и страшно тянулось время. Женщины, ходившие по двору, или стоявшие за оградой сзади оштрафованных, ушли в комнаты. У нас многие плакали.

Быстро догорал февральский день. Семь «африканцев» на наших глазах превращались в завеянные снегом белые привидения. Их руки не опускались. Наконец, один, самый молодой, не выдержал и, потеряв сознание, упал, не сгибаясь, не стараясь облегчить это падение, прямо лицом в снег, как деревянная кукла. Его товарищи не шелохнулись.

Английский солдат, стерегший оштрафованных, вскрикнул звонким, бабьим голосом, швырнул винтовку в сугроб и забился в истерическом плаче. Выбежали все «борзые» Кеннеди. Они подхватили бесчувственного, повели за собой шесть его товарищей и плотно прикрыли двери.

В синеве сумерек дневальный побежал в лазарет и вскоре вернулся с двумя заключенными врачами, д-ром Штейнхардтом и д-ром Бургхардтом, и сестрой Гретой.

Подошло время запирать блоки. Киперы, насупленные и сумрачные, приказали расходиться от заборов и идти в бараки.

Только через несколько дней мы узнали, что этой же ночью скончался молоденький «роммелевец», а остальные, с обмороженными конечностями и лицами и в двух случаях с воспалением легких, были доставлены в лазарет.

Через несколько дней мы стали свидетелями еще одного зверства. К «всесильному» был вызван штандартенфюрер (полковник) Карл фон-М. эс-эсовского полка принца Евгения Савойского. Он днями ожидал перед нашим забором своей очереди. Наконец, она пришла. Очевидно, опять безрезультатно. Сведений, которых добивался «всесильный», он не получил. Он собственноручно вытянул за шиворот полковника, сорвал с него фуражку, расстегнул шинель и поставил смирно с поднятой рукой. Опять шли часы. Снег в этот день не падал, но дул с гор ледяной ветер. Кеннеди появлялся, подходил и что-то спрашивал, багровел, не получая ответа, и исчезал в своей конторе.

Наконец, решив прибегнуть к последнему средству, он вышел в сопровождении молоденького солдата, который нес ведро. По приказанию «всесильного», сам бледный, как смерть, трясущийся солдат обдал целым потоком воды стоявшего офицера — голову, лицо, плечи; вниз по раскрытой груди, по спине лились ледяные струйки.

— Замерзни, мерзавец, как замерз твой язык! — завопил мучитель. Офицер не шелохнулся, но зато лагерь не выдержал. Сначала буквально взвыли женщины, стоявшие во дворе и следившие за истязанием, затем блок напротив нас и, через какую-нибудь минуту, выл весь лагерь.

Выли, как волки, визжали, тявкали. Били ставнями барачных окон, потрясали столбы проволочных оград.

Из первого, так называемого «английского» двора, бегом, с ружьями наперевес, выбежала вся стража. Солдаты рассыпались по лагерю и стали стеной перед блоками. Капралы и сержанты-киперы призывали к порядку, приказывали замолчать. Солдаты щелкали замками карабинов. На сторожевых вышках звонили телефоны, и часовые давали сигнал тревоги. Как нам потом рассказывали, этот вой был слышен в городке Вольфсберге, и жители в страхе терялись в догадках, что у нас происходит.

Мы не заметили момента, когда Кеннеди увел полковника Карла фон-М. Позже мы видели бегущих к ФСС сестру Грету, докторов и двух санитаров с носилками.

…Полковник выжил. Он даже не был никуда выдан. Он не отвечал ни перед военным, ни политическим судом. По общему пути «денацификации», пройдя через все фазы, он был выпущен осенью 1947 года на свободу.

Подобных случаев было много, но это были цветочки. Ягодки ждали нас впереди.